...И душе, несчастнейшей из пленниц, Так и легче, и вольней. (Н. Гумилёв)
Она никогда не любила дождь. Эти холодные капли, струящиеся по лицу. Его шум, его дух, его вес, наваливающийся тысячами бьющих с неба бесконечных потоков воды. То, как тяжелеют и начинают слетать промокшие туфли, а голографический экран коммуникатора идёт рябью, не позволяющей что-либо разобрать. Она никогда не любила весну, навязчивый запах мокрой пыли и маленькие ресторанчики на окраинах, где подают слишком горячий латте с плавающими в нём зефирками. Какой идиот додумался испортить ими кофе?! Мика терпеть не может зефир. Ещё она ненавидит, когда её волосы, сбившиеся от воды, начинают слипаться и путаться и приходится выходить обратно под эти холодные струи, чтобы распустить резинку и отпустить уже на свободу безнадёжно запутанные, взлохмаченые пряди, падающие на спину чем-то тяжёлым и слипшимся. А ещё Мика ненавидит сбои в системе. В любой системе. Сбой, каким бы он ни был, это непредвиденное отклонение, а отклонения от идеала никогда не бывают хороши, и в этом её, как истинного перфекциониста, невозможно разубедить. Но всё это сходится вместе в один ненавистный ей четверг, когда с самого утра заряжает дождь; когда Хинакава, как назло, ломает ногу, а Цунемори, никому не доложившись, забирает с собой Суго и Кунизуку, и ей остаётся один Гиноза в комплекте с вызовом на какую-то окраину, где из-за потоков воды размыло крышу одной из спален детского сада. Как будто это её работа, тем более, что пострадавших нет, а нарекания к аварийному зданию имелись давным-давно. Инспектор Симоцуки ненавидит свою работу, когда успокаивает целую ораву сопливых, ревущих детей, когда орёт на такую же почему-то сопливую и ревущую воспитательницу, на которую просто не поднимается рука, хотя Бюро здесь по сути именно из-за неё. И когда в её любимый латте какая-то идиотка кладёт зефир, её, наконец, прорывает. Инспектор утыкается лбом в стол и хочет просто плакать. Связи нет. Дождь создаёт слишком большие помехи, хотя Мике кажется, что дело, конечно, вовсе не в дожде, а просто в некомпетентности определённых служащих. И если бы все работали нормально, то связь сейчас была бы точно такая же, как и всегда. Маленькое кафе с их отвратительным латте, где инспектор и исполнитель спрятались от дождя и детей, пахнет апельсиновым соком и прогорклым кремом. Инспектору хочется раствориться. Она не реагирует на ласковые прикосновения к её руке, на низкий спокойный голос исполнителя, сидящего напротив, на его тихую усмешку и то, как он сам невозмутимо расплачивается за так и нетронутый заказ. – Чего Вы хотите, инспектор? – в какой-то момент Мике кажется, что всё это просто сон. И промокшая насквозь одежда, шум дождя, усталость, глупость хихикающей за барной стойкой официантки и запах мужских духов, отдающих чем-то растительным, вроде хвои или алоэ. – Исчезнуть, – тихо роняет Мика. Она хочет раствориться, чтобы ничего вокруг, чтобы выбросить чёртову куртку и никто не знал её и того, что она кому-то что-то должна. – Вы просто устали, – тихо констатирует тот же голос. – Я всё ещё в себе, исполнитель Гиноза, – откликается Мика, но в её голосе нет издёвки, только слабость и что-то напоминающее самоиронию. – Заберите меня к себе, – добавляет она после паузы. Мерзко попискивает разрядившийся коммуникатор. Гиноза молчит, видимо взвешивая её слова, но для неё ничего уже не имеет значения, и инспектор зачем-то поясняет то, что и так было понятно с самого начала: – У Вас же когда-то была обычная квартира… Гиноза вздыхает и наклоняется до невозможного близко: – Вы уверены, что этого хотите? – тёплое дыхание щекочет ухо и шею, Мика испускает вздох, причины которому не знает сама, сбрасывает синюю инспекторскую куртку и выходит под дождь, где её минутой позже догоняет каратель, всё ещё таскающий за собой безнадёжно сломанный одним из ревущих детишек чёрный мужской зонтик. Машина, на которой они приехали, застряла в размытой грязи ещё около пресловутого детского сада, и они спускаются в метро, пустое, гулкое и продуваемое шестнадцатью ветрами. На лестнице в переходе между веток Мика находит мальчишку, а потом долго пытается понять, как он умудрился потеряться, пока не оказывается, что это просто сынишка одного из контролёров на входе. Мужчина извиняется, мальчонка с аккуратной шапочкой мокрых чёрных волос весело машет рукой, а Мика не чувствует ничего, кроме невнятной прострации. – Вы добрее, чем Вы думаете, инспектор, – раздаётся над ухом, но Мика не помнит, ни сколько они уже трясутся в этом вагоне метро, ни сколько сделали пересадок. – Вам кажется, – тихо падает в ответ. – Но Вы же не стали стрелять… – И десять раз пожалела об этом. Просто… рядом были дети, я не хотела, чтобы их значения пострадали ещё больше. – А ещё у неё было «103.7», а истерика недостаточный повод для того, чтобы запереть человека в белый ящик, верно? – У неё было «98.2», и я запру туда Вас, если Вы снова станете мне указывать, каратель. Гиноза смеётся, тихо и как-то тоже будто бы через сон или пелену дождя. – Наша станция. Вас понести? – Сама справлюсь, – когда-то она бы пристрелила за такую насмешку, сейчас – усмехается и выходит из вагона, сгребая мокрые волосы так, чтобы они как можно больше закрывали лицо. Бывший инспектор замечает, но молчит, увлекая её обратно под так и не прекращающийся дождь в череду парковых аллей с выключенными голограммами и переулков, где в такой ливень не встретишь ни души. Мика не помнит, как оказывается в лифте высотного здания и почему на табло горит «23». Но сейчас ей кажется, что её жизнь раз и навсегда изменится с окончанием какого-то глупого обратного отсчёта. В квартире пыльно и душно, а ещё чувствуется, что своего хозяина она не видела очень давно. Мика сбрасывает туфли, а потом сама неуклюже запинается об одну из них и оказывается в чьих-то сильных руках. Хотя, почему в чьих-то. Зелёные глаза напротив смеются, мокрая чёлка прилипла ко лбу, а с хвоста на кафель прихожей со звонким шлёпаньем падают капли. Шлёп. Или… ей кажется? Из окна во всю стену Токио выглядит маленьким и бумажным, стоит только протянуть руку и коснёшься пальцем антенны на макушке магазинчика во дворе или чего только захочешь – весь он как на ладони, а шум дождя и барабанная дробь капель о подоконник заполняют собой всё. Кровати в квартире нет, но пыльный пол вовсе не кажется ей холодным, а то, что он с подогревом, приходит глупой неуместной мыслью много позже. Мика не помнит, как сама остаётся в одной рубашке, сквозь которую безжалостно просвечивает неоново-синее бельё, но зато запоминает до каждой мелочи то, как прилипает к его телу мокрая белая ткань, то, как она расползается под её руками и бесформенной тяжёлой медузой с водянистым шлёпаньем падает на пол. Время останавливается. Холодная железная рука аккуратно прихватывает её бедро, а живые пальцы перебирают мокрые, разметавшиеся по полу длинные пряди. Никогда в жизни она ещё не чувствовала ничего подобного. Слегка обветренные губы касаются шеи, заставляя её со стоном выгибаться, упираясь грудью ему в живот. Она кричит, не стесняясь и не помня чего бы то ни было, когда он оставляет засосы где-то в районе загривка и легко прихватывает зубами мочку уха, когда на удивление нежные и тонкие пальцы пробираются под бельё, прихватывая её маленькую грудь. Ей кажется, будто так не бывает, когда она растворяется в нем и в этом запахе, похожем на хвою и алоэ одновременно. Когда исполнитель отстраняется, Мике хочется встать и залепить ему пощёчину, если он сейчас посмеет сказать, что это всё. Она чувствует себя котёнком, забранным из грязной, холодной лужи и теперь висящим над этой лужей снова. Ей до боли и крика хочется ещё его ласки и его тепла, его сводящих с ума, невесомых и настойчивых прикосновений, его жара и горячего дыхания. – Уверены? – зелёные глаза, такие привычные и незнакомые, блестят и смеются, в них ласковое снисхождение взрослого мужчины, играющего в куклы с маленькой девочкой. Мика запускает в бывшего инспектора его же рубашкой и долго смотрит, как та медленно сползает комом, прилипая к его обнажённой груди. Она ненавидит его за эту насмешку, за эту игру, за то, что она для него не более, чем несмышлёный ребёнок. Гиноза снова улыбается одними губами, встаёт и уходит, так и не сказав более не слова. За это Мика ненавидит его ещё больше. Когда он возвращается, его волосы больше не собраны в хвост, а свисают мокрыми сосульками до плеч, на бёдрах завязано что-то белое, в чем позже Мика узнает скатерть, а в руках полотенце и стакан воды. Она сидит у огромного окна обняв колени, за окном всё также хлещет дождь. Где-то очень далеко внизу «закипают» лужи, а воздух пропитан тяжёлой холодной влагой. Где-то там же, сейчас – почти на другом конце мироздания, вымокший и «вымерший» город урчит бегущими по улицам потоками грязи, скулит сиренами светофоров и смеётся трелями трамвайных звонков. Всё это, как отражение в зеркале, непридуманный нереальный мир через стенку стекла. Мике не нужен этот мир, обещанное прогнозом завтрашнее солнце и синяя куртка, выброшенная за борт. Но, если бы только от него можно было сбежать. На голову падает полотенце, и тяжёлая мужская рука мягко ворошит им мокрые и без того запутанные волосы. Мика даже не вздрагивает и бездумно смотрит на дождь. Гиноза садится рядом, продолжая вытирать её, как маленького ребёнка, как вытирают заботливые папы своих щекастеньких дочурок, ещё по-младенчески пухлых, пахнущих ромашкой и молоком. Воспоминание больно охаживает душу бесплотной розгой и тает, так и оставаясь чем-то смутным, каким-то неясным отголоском давно забытой прошлой жизни. Когда-то, будто бы лет пятнадцать тому назад, она также сидела у огромного окна, только вот этаж, кажется, был всего четвёртый. Из соседней комнаты сердито, но ласково ворчала мама, а папочка, только второй день как вернувшийся из командировки, рассказывал что-то по-сказочному интересное, ласково вороша её короткие, недавно подстриженные волосы. Хотя… может, всё это было только сном? Мика не знает, сколько длится их затянувшееся молчание, но даже когда Гиноза нежно приобнимает её за плечи, она не вздрагивает. Обняв колени, одна маленькая уставшая девочка продолжает смотреть в окно, провожая утекающие минуты вслед катящимся далеко внизу по асфальту потокам воды. Ей внутренне холодно. Внутренние часы замирают, и кажется, будто замирает само мироздание, а затем бьётся о пол, вместе с тем самым стаканом воды, что Гиноза принёс ей, когда ходил за полотенцем, но так и не отдал. Это случается, когда, будто сорвавшись с цепи, она резко поворачивается, также резко наваливается на него, так, что полотенце с её головы падает на пол, а его железная рука с грохотом ударяется о пол. Мика целует в губы, совершенно не думая, но на его губах встречает в поцелуе улыбку. Он ласково раздевает её, скользя по телу холодными пальцами искусственной руки, тогда как живой нежно перебирает волосы. В какой-то момент Мике становится страшно, но потом всё снова смешивается, в невообразимом потоке ощущений, она впивается ногтями в его спину и задыхается, когда его губы обхватывают её грудь, она сходит с ума, и где-то только десятым подсознанием осознаёт, что он больше не играет и не щадит. Она не знает, сколько проходит времени, когда ей кажется, что лучше быть уже просто не может, когда комната перед глазами исходит цветными пятнами, когда она растягивается на полу, обхватывая ногами его горячие бёдра и вскрикивает от неожиданной резкой боли. С ней давно уже никто не играет… Мика закрывает глаза, пытаясь спрятать неуместные слёзы, он ласково подхватывает её под спину, снова целуя в шею. Он молчит. Мике так отчаянно хочется, чтобы он сейчас сказал что-нибудь, что угодно, но он всё равно молчит. Его горячее дыхание готово свести её с ума, и что-то разрывает её между этим волшебным чувством и острой болью. Она впервые в жизни хочет дождя, свежего воздуха из открытой форточки и холодных капель. Это похоже на пытку. Будто бы кто-то вспарывает её изнутри стеклом. Но вместе с этой пыткой что-то дергающее, неописанное и неясное глушит все мысли, звуки, память. Что-то оставляющее её сейчас только здесь, в одной отдельно взятой точке, без какого-либо возможного «вне». Когда он откидывается рядом, тяжело дыша и закусывая губы, Мика резко садится, набрасывая на плечи ту самую скатерть, она старается не смотреть, но пальцы плавно скользят по его груди. Её взгляд всё также тонет в пелене дождя, и на самом деле, где-то в глубине души она понимает, что всё с самого начала могло быть иначе. И что садиться и с такой нежностью обнимать её за плечи ему нет совершенно никакого смысла, но именно от этого ей сейчас так хорошо, как не было никогда.*****
Дождь прекращается только к утру, и так и не уснувший в эту ночь почти беглый исполнитель встречает рассвет, накрывая своего по-детски сопящего на его матрасе инспектора третьим одеялом. Та всё равно ёжится, зарывается раскрасневшимся лицом в маленькую подушку и чихает во сне совершенно простуженно. Просто очень уставшая маленькая девочка. Гино усмехается, с теплотой вспоминая её вчерашнюю, стремящуюся сбежать от всего мира. В ванной, давно выстиранная, высушенная и отпаренная на удивление ещё включившейся домоводческой программой висит синяя инспекторская куртка, которую девушка вчера так стремилась «забыть» в кафе. На руке тихо попискивает коммуникатор. От этого мира невозможно скрыться, как бы ты ни пытался от него сбежать, как бы ни старался прыгнуть выше головы, от Сивиллы не спрячешься и не скроешься, если только ты не сжёг за собой мосты. А для этого просто нужно быть Когами Шиньей. Иногда Гино начинает казаться, что стоило тогда просто остаться, не разворачиваться, оставляя вечную недосказанность, как заклятие к новой встрече. Но потом, прокручивая всё это в голове и горько улыбаясь, он всегда понимает, что всё правильно. Просто, ещё не время. Просто, он ещё нужен здесь двум отчаянным, непослушным девчонкам. А лучше Ко его никогда и никто не поймёт. Когда-нибудь, через семь или десять лет, когда он вырастит и протолкнёт повыше своих инспекторов, когда одна конопатая девчушка бросит ему почти Рисино: «Спасибо. Я хорошо провела время», он тоже обрубит канаты своих подвесных мостов, и в команде одного неисправимого идеалиста станет одним обглоданным жизнью следователем больше. Но пока Гиноза с какой-то нежностью рассматривает свернувшееся под тремя одеялами, спящее «начальство». Заливает кипятком в большой чашке лекарственный порошок и, перед тем, как будить своего маленького инспектора, набирает сообщение Цунемори. Самостоятельные действия карателей, конечно же, ограничены, но пока она рядом, присутствие инспектора Симоцуки даёт ему право на длительное нахождение вне Бюро. И раз уж она так отчаянно хотела сбежать от всего мира, на несколько дней, пока она не оправится, он сотворит для неё эту маленькую сказку.