время истекло

      Всё начинается со смеха в темноте.       Он звоном тех самых монет, что были вложены в руку Иуде, рассыпается по пустому переулку, куда Арима ступает осторожно. Осторожность, в конце концов, редко бывает лишней, особенно если заходишь не просто на чужую территорию, а на охотничьи угодья, принадлежащие опаснейшему из хищников.       Именно здесь заканчивается свет. Именно здесь заканчивается одна вселенная и начинается другая, параллельная ей, в которой ничто, кроме боли открытых ран, не реально. Слабые уличные фонари тускло мерцают, как будто вот-вот погаснут, и туман иссиня-чёрных ночных часов рваными клочьями забивается в замызганные углы кирпичного тупика. Там, у самой стены, вымазанной чем-то бурым, виднеется маленькая девичья фигурка. Она дрожит, точно перекрытое помехами изображение на экране барахлящего телевизора, и на долю секунды пропадает вовсе. Затем появляется вновь.       Арима ловит ставший теперь таким отчётливым силуэт в фокус зрения и делает ещё несколько широких шагов вперёд. Останавливается резко, словно забыв что-то важное позади, но о том, чтобы уйти, и речи не идёт. Обратной дороги ведь нет. Она стёрта из всех карт, что до настоящего момента хранились в памяти, и ничего не вернуть.       — Тебя трудно найти, — спокойно произносит Арима, — хотя ты оставляешь за собой много следов.       — Следов, но не свидетелей. Трупы не могут рассказать тебе о том, как я выворачивала их наизнанку и потрошила.       Вслед за чарующе плавным движением тонкой руки когти, крепкие как сталь, скребут по стене, наверняка оставляя за собой глубокие борозды. Омерзительный звук наждаком ложится на кожу и сигналом тревоги замирает на периферии сознания. Маленький смертоносный демон заливисто хохочет и, склонив набок встрёпанную голову, подаётся вперёд. Лица за белой маской не разглядеть, жёсткого алого оскала — тоже, но Ариме и не нужно: он наперёд знает, что именно скрывается под бинтами, рваными концами метущими по земле.       — Я убила всех, кого прислали за мной, — с мечтательной и сонной лаской в голосе тянет демон. — Всех разорвала на части. Так долго, Боже, они так долго кричали, звали на помощь… Думаешь, я сделала это потому, что была голодна? Нет. Я сделала это просто потому, что хотела видеть боль.       Лжёт. Отчасти — лжёт. Её — эту лихорадочную агонию вечного голода, текущего по венам проклятой девчонки, — можно попробовать на вкус. Она тяжёлым смрадом бойни забивает нос и пересохшую глотку, а потом ржавчиной ощетинивается на языке. Воздух пропитан и безнадёжно отравлен ею. Арима вдыхает снова и обжигается, словно ядовитые пары действительно просочились сквозь кожу бессмертной ведьмы и сделали среду вокруг неё непригодной для жизни. Стоит посадить семя в самую плодородную, в самую благодатную почву — и оно всё равно погибнет, всосав в себя яды, если ведьма хотя бы пройдёт мимо. Под её ногами земля, пусть даже эдемская, растрескается, пойдёт глубокими рытвинами, поддастся страшной эрозии и навеки станет бесплодной. И нет никакого спасения. Эта сила смертоносна и неукротима, как шторм, что вверяет моряков бушующим волнам в самом центре пустоты; а пустота та на тысячи километров простирается. Кажется, океаны вспенились бы, забурлили, повинуясь злой колдовской воле, и выкипели бы однажды, обнажая собственные обглоданные кости — врезавшиеся в дно обломки кораблей.       А она едва ли ощущает свою баснословную власть, принимает её за что-то абсолютно естественное, данное по праву рождения. Сладкое предвкушение катастрофы, дамокловым мечом нависшей над каждым, даёт ей ощущение полёта. И она спрашивает насмешливо и немного лукаво, откинув спутанные, слипшиеся от крови волосы за плечи:       — Так что, ты покажешь мне настоящую боль? Покажешь, как умирают герои? Обещаю, ничто не пройдёт даром. Я напишу замечательную историю.       Арима медленно качает головой, глядя вперёд то ли с тоской, известной ему одному, то ли с молитвой, не достигшей богов. Глаза присыпаны пеплом. Ресницы словно опалены. Ладонь твёрдо сжимает рукоять клинка. Убить бы её, эту вестницу гибели, с сердцем вырвать последний крик из груди, но как же запутанно всё, как же извращено; и праведник становится грешником, а грешник становится мессией и ведёт за собой заблудшие души к небесам, даром что рдеют они адским пламенем. Ребёнку, родившемуся на пересечении двух миров под знаком общей неминуемой трагедии, уготована иная судьба. Да здравствует королева, да принесёт она мир…       …у смерть.       — А что же тогда? — тон наглый, издевательский, но ведьма ближе не подходит — остаётся в тени, где ей самое место. — Что же тогда тебе нужно? Ради чего нашёл меня? Ради чего потратил столько сил?       — Ради того, чтобы предложить тебе написать другую историю, — лезвие сверкает грозно, прочерчивает полосу сквозь густое чёрное. — Историю возрождения.       — Возрождения? Ты знаешь, такие истории очень плохо продаются, — цедит сквозь зубы, забросив наскучившую игру, и переходит на шёпот, почти сливающийся со свистом ветра в одну печальную песню. — Сейчас люди без ума от трагедий. Читают взахлёб книги о страданиях.       — Потому что ни одна вымышленная трагедия не настолько чудовищна как та, в которой изо дня в день живём мы. Хаос войны и раздора… Всё, что у нас осталось, — легенда об Одноглазом Короле. Так сделай её истиной для тех, кто потерял ориентиры, — Арима говорит с решимостью, которая почему-то так легко сплетается в единое целое со словом «жертвоприношение», и подставляет бледное лицо призрачному свету фонарей. — Стань легендой.       Ведьма запрокидывает голову, смеясь зло, и будто бы даже голодно клацает зубами. Замирает в какой-то совершенно некрасивой изломанной позе, и Ариме мерещится, будто под кожей у неё вместо жил пущена медная проволока, а вместо локтей и коленей — заевшие шарниры.       — Такая чушь, — выплёвывает, точно брезгуя. — Такая романтичная чушь.       — Вместе мы способны изменить реальность, которая тебе так противна…       — Бред.       — …Йошимура Это.       Тишина подступает неожиданно и, спустившись с крыш домов, заковывает их двоих в камень. Они так и стоят друг против друга в скорбной неподвижности, как скульптуры, пока резкий смешок не рассекает трещиной это гротескное монолитное единение.       — Так ты и моё имя знаешь! Зря. Всё зря, — Это разводит руками в притворном сожалении, — только себе хуже сделал. Теперь я не смогу отпустить тебя. А ведь ты ещё мог уйти.       Не мог.       Йошимура с истинно садистским удовольствием тянет фразы, пытаясь дать ложную надежду, и её силуэт постепенно изменяет свои очертания, становится всё тоньше и тоньше; бинты легко соскальзывают с тела, слепыми змеями выползают на свет и наугад тянутся по воздуху к Ариме. От босых девичьих ног струится густая кровь. Бурым месивом она плавно стекает вниз по грязному асфальту, к заржавевшим канализационным решёткам, и с каждой секундой её становится больше. Почти чёрная глянцевитая кромка подбирается к носкам запачканных пылью ботинок Аримы.       Это наконец-то покидает своё укрытие. Выскальзывает из него, как из звериной норы, и устремляется к Ариме. Её движения сливаются в единую серебристую полосу, словно пуля расчертившую пространство переулка надвое. Йошимура оказывается совсем близко. Арима, зная, что упустил момент защиты, без всякого страха смотрит вниз, на белое пятно маски, вросшей в чужое лицо, и позволяет бинтам оплести его руки.       Чёрные провалы глаз начинают кровоточить. Маска окрашивается в бордовый. Бинты и правда превращаются в змей, обвивают тело и лениво копошатся у самых ног. Глухие шорохи наполняют улицу, мокрая чёрная чешуя тускло блестит, мелко дрожат высунутые раздвоенные языки. Наваждение наваливается на Кишо тяжёлой сонной одурью, вкусом полыни растекается во рту, и голос, совсем нездешний, шепчет что-то, но отдельных слов не разобрать: все они принесены искажённым временным потоком из какого-то мёртвого языка. Остаётся лишь вслушиваться, стараясь уловить хоть что-то знакомое среди длинной вереницы шипящих шорохов.       Арима тонет, погружается на дно Мировых океанов, заполняющих лёгкие свинцовой тяжестью своих вод. Сквозь эту толщу едва-едва доносится тиканье старых настенных часов, запомнившихся чёрным пятном на бежевой стене комнаты, которой больше нет, — всё вразнобой, всё в разный такт, чтобы нельзя было секунды отсчитать.       — Спи, — с усталой нежностью в голосе произносит Это, и её холодные пальцы мягко касаются лица Аримы. — Спи. Брось то, что так гнетёт тебя. Оставь этот груз. Оставь его другим.       Она шепчет вкрадчиво, по капле сладким вином вливает темноту в сосуд души и так, наверное, спасает, всё же спасает, прижимаясь к Ариме всем телом, передавая тепло даже сквозь ткань одежды. Нехитрым заклятием она готова вплавить свои слова в его уста, а затем положить на них литую печать безмолвия. И эту печать нельзя будет снять бережной рукой милосердного Бога, потому что Это в своём собственном мире и есть Бог — первопричина и исток всего. И милосердия в ней не осталось ни капли. Сердце заковано в железо, и ничьими мучениями, ничьими слезами к нему не воззвать.       Тем более что Арима и не пытается. Он, внимая и повинуясь зову из самых глубин вечности, склоняется ниже к Это. Склоняется, как к своему драгоценному ребёнку, как к своей возлюбленной, и нетвёрдой рукой ведёт по шее. Кожа у Это нежная, безупречно белая, точно изнутри луной светится. И в следующее же мгновение — исполосованная шрамами, обожжённая, изъеденная червями, что вываливаются наружу из гнилых ран.       — Вот видишь, — почти смиренно проговаривает Йошимура. — Такой меня делает боль. Но тебе бояться нечего. Ты теперь свободен. Твоё время истекло. Повтори за мной.       Это под маской усмехается криво и немного горестно: победа, как всегда, досталась ей легко. Так легко, что она и прочувствовать не успела вес чужого существования. А ведь если бы прочувствовала, если бы успела ухватиться за это мимолётное ощущение, за его отголосок, то, возможно, не была бы так безумно одинока. По крайней мере, знала бы, что мир, наполненный миллиардами других жизней, — не вымысел, порождённый её фантазией, в которой бумажные цветы распускаются на пурпурном небе.       — Твоё время истекло, — продолжает твердить Это, подняв глаза к ночному небу, что уродливой матовой стекляшкой, купленной за бесценок, накрыло целый город. Ей под этим небом, вымазанным копотью и разделённому на неровные части линиями проводов, бродить ещё долгие десятилетия. Под ним без всякой надежды вести борьбу неизвестно за что.       Погребённая под снегами заживо и прислушивающаяся к доносящимся отовсюду звукам, будто они — старая песня на заезженной плёнке.       Потревоженная дрожью, что волной идёт по земле от чьей-то воинственной поступи навстречу сражению.       Оставленная всеми, но по-прежнему способная быть для других идолом из эпохи погребальных костров.       Способная быть. Просто быть.       Это не собирается сдаваться.        — Твоё время…       …пошло вспять.       С закрытыми глазами Арима видит Йошимуру. Они находятся у него дома, в тёплой комнате, а Это всё никак не может согреться. Она, обнаженная, сидит на его кровати и зябко ёжится, подтянув острые колени к груди. Она говорит, небрежно кивнув головой в сторону книжного шкафа:       — Там нет правды. Я прочитала всё и нашла только ложь.       Концы недавно остриженных, ещё немного влажных после душа волос едва-едва касаются плеч. Это, поморщившись от щекотки, устремляет недовольный взгляд на Ариму. Тот неожиданно для себя отвечает ей лёгкой полуулыбкой.       За окном гудит ветер, по стеклу дробным боевым маршем барабанит дождь; всё идёт своим чередом, а девчонка, разом раскритиковавшая немецких и французских классиков, кажется Ариме потрясающе близкой. Такой близкой, что даже дыхание перехватывает на долю секунды, когда он накидывает ей на плечи плед, слабо пахнущий пылью, и садится рядом.       — Так напиши что-нибудь своё, — мягко говорит Арима и, взяв с прикроватной тумбочки толстую тетрадь, раскрывает её и кладёт прямо перед Это. — Можешь начать сейчас, чтобы не упустить мысль.       Упустить.       Вспышка молнии озаряет тёмное небо, проскальзывает белым цветом по стенам, и Арима отворачивается к окну. Что-то здесь не так. Что-то страшное и гнетущее таится в этой грозе. Что-то страшное и гнетущее таится рядом с ним самим. Это. Её зовут Это. И Кишо толком не может вспомнить, как именно они познакомились, как стали друзьями. Разве так бывает? Разве люди забывают такие вещи?       Нужно вернуться к началу. Невозможно ведь, чтобы Йошимура была рядом всегда. Когда-то Арима её не знал. Когда-то её имя не пряталось среди всего, что он слышал. Когда-то…       Громовой раскат грозным рокотом приходит следом за молнией. Звук крепнет, становится всё громче и громче — и вдруг обрывается. Это тихо смеётся. Арима слышит собственное дыхание. И почему-то не слышит дыхание Йошимуры. Его будто и нет.       Слова растекаются вязкой патокой по языку. Все значения становятся переменными. Как найти правильное? Как…       — Как давно мы знаем друг друга?       Это не то, что он хотел спросить у Йошимуры. Совсем не то. Но кто-то вновь спутал фразы в его голове и, желая жестоко подшутить, отнял способность различать смыслы. И этот кто-то — девочка с глазами, что напоминают о гладких серых камнях на мелководье. Она осторожно, но вместе с тем настойчиво толкает Ариму раскрытой ладонью в грудь, заставляя опуститься на подушки, и ложится на него сверху. Смотрит глаза в глаза, гладит по щекам и улыбается. У неё во взгляде слишком много всего: и печаль, и нежность, и понимание, и принятие, и сожаление. Кажется, она попросту погибнет, если не передаст это никому. Кажется, она попросту не выдержит больше одиночества, которое с первым же вдохом впустила в себя.       Льнёт так близко, точно старается в тело вплавиться, точно старается с Аримой стать неделимым целым. Всё это — как приказ принять её, прижать крепче и не отпускать, но Кишо никогда этого не делал, никогда не сбрасывал броню, в которую был закован, и руки немеют, становятся такими тяжёлыми, что кажется, будто под ними хрустнет девичья спина, покрытая...       Пальцы вязнут в липком и горячем, входят в пульсирующую боль открытых ран, и взгляд Это застывает на лице Аримы. Правый глаз заплывает кровью, светится в месте, где должен быть зрачок, и вскоре становится совсем чёрным. Левый глаз — зияющая пустота, из которой наружу прорастают белые цветы, окроплённые алым.       Сердце Это не бьётся. С хрустом ломаются рёбра. Бледно-розовые искусанные губы медленно размыкаются.       — Достаточно давно, чтобы не думать о времени, — слова сочатся ядом, сама Йошимура сочится ядом, её кожа плавится, словно пластик над огнём, и растекается, въедаясь в руки Аримы. Наружу показываются кости. Исчезают очертания. Исчезают границы. Кишо чувствует, как его вдруг подхватывает и несёт куда-то стремительным потоком. Тело остаётся на месте, но сознание уносится прочь: сквозь стекло и бетон опротивевшего города, сквозь бушующую грозу, сквозь свирепый ветер.       Время. Время. Время. Что такое время? Это оно стучало дождевыми каплями? Это оно било ветвями деревьев в закрытые окна? Это оно уходило кровью в сток? Это оно…       —…истекло, моя Королева.       Лезвие резко рассекает влажный воздух и проводит размашистый росчерк поперёк тонкой шеи. Вспоротая глотка напоминает только-только раскрывшийся алый бутон, а существо под маской захлёбывается и хрипит. Оно пытается зажать ладонью рану, пытается закричать, но из горла наружу лишь свистом выходит последний воздух. И когда-то впитанное вместе с ним одиночество.       — Моё время истекло, — повторяет Кишо, отстранённо наблюдая за тем, как змеи, ползавшие у его ног, таят дымом. — Настало наше время править.       И она, она — истинная и бесконечно прекрасная — наконец-то выходит к нему, хлопая в ладоши. Выходит, словно только что созданная из теней, и обжигает кровавым восторгом, полыхающим во внимательном взгляде прищуренных глаз. Арима понятия не имеет, как ступала бы по земле триединая богиня, вершащая судьбы, но Это ступает легко, не стесняясь своей наготы, и протягивает ему руки. Белые, не израненные и жаждущие прикоснуться.       — Браво! — восклицает она, не позволяя себе отпустить привычный насмешливый тон, в котором теперь звоном скрещенных клинков играет ещё и азарт. — Выходит, ты — мой Король, а я — твоя Королева? Как забавно. Будто прочитала первую главу очередной идиотской книжонки.       Кишо протянутых рук не принимает, а Это, словно и не заметив этого, мажет вскользь усмешкой по его губам. Она пахнет недавним убийством, бессмысленным насилием, и он задерживает дыхание, чтобы не пришлось потом бороться с ощущением, будто сам разорвал кого-то на части. От этого ведь трудно отмыться.       — Сделаем всё так, чтобы от следующих глав захотелось книжонку разорвать и выбросить. Тогда-то мы напишем настоящую историю.       Кишо устало закрывает глаза. Это растворяется в предрассветном тумане, словно её никогда здесь и не было.       Всё начинается со смеха в темноте.       И им же заканчивается.