Колониальный синий

      — Мсье Бонапарт, неужели вы не умеете играть на фортепиано? — удивилась Бетси.       — Душа моя, я был император Франции, — улыбнулся Наполеон. — Мне было не до музыки.       — Но, а как же балы, торжественные приёмы? — продолжала девочка. — Вас не восхищала музыка? Бонапарт призадумался и, издав короткий смешок, произнёс:       — Есть большая разница между восхищением музыкой и её изучением. Вот вы, мадмуазель, любите музыку?       — Oui, monsieur. Очень люблю, — сказала Бетси, выпрямив спину.       — И, должно быть, умеете играть? — спросил Наполеон.       — Конечно, сэр, — его всегда забавляло, когда Бэлкомб смешивала два языка воедино. — Правда, моя мать говорит, что худо, — без капли стеснения пояснила девочка.       — О, ну это поправимо, — рассмеялся Наполеон. — Возьмите ноты, — попросил он, указывая на потрёпанный рояль. Бетси послушно поднялась с места и открыла тетрадь с нотами.       — Что-нибудь знакомо? — поинтересовался мужчина. Девочка пролистала тетрадь, и её лицо просияло улыбкой.       — Да, сэр, — взглянула на него девушка.       — Оh, ma chère, parler français s'il vous plait*, покачал головой Бонапарт. — Иначе мне придётся пожаловаться вашему отцу.       — Вien sûr*, — кинула девочка, будто её это совсем не беспокоило, и села за рояль.       — И что же вам знакомо? — спросил он, глядя, как она располагается за инструментом.       — Сейчас вы узнаете, — мягко произнесла девочка. Её пальцы мягко коснулись клавиш. Мелодия заструилась из-под её плавных и осторожных движений, и это было точно волшебство; девочка превращала звуки в искусство. Это Бах, несомненно. Одну за другой, она нажимает клавиши и боится ошибиться; весь звуковой спектр переливался под её руками. Он узнал это произведение. Но, то ли к счастью, то ли к огромному сожалению, Наполеон напрочь забыл его название. Он мог назвать все реки Франции в алфавитном порядке, даты правления каждого из Габсбургов без запинки, мог пересказать сюжет сотен произведений литературы мировой и французской, и никто не смог бы его поправить — у императора была превосходная память.       — Господин Император, — обратился Наполеон к царю.       — Да, любезный, — Александр учтиво улыбнулся.       — Скажите, что это нам играют? Представляете, совершенно вылетело из головы, — он рассмеялся и оглянулся на сидящих подле министров.       — Извольте, — кивнул мужчина и положил столовые приборы. — Иоганн Себастьян Бах, — Александр улыбался лучезарно, — Ария из оркестровой сюиты номер три, Ре-мажор, если я не ошибаюсь.       — Ну, конечно! — ответил Бонапарт.       — Позвольте, это знает каждый гимназиец, — имел неосторожность заметить Лобанов-Ростовский.       Наполеон был остёр на язык.       — Так и я, сударь, не каждый школьник.       Царь неловко склонил голову. Но ноты стали словно набатом в его голове. Они больно отскакивали от стенок черепа, проносясь мимо самых потаённых, самых тревожных воспоминаний. В руках у царя смирно покоился кнут, а свет последних свечей отражался в его тусклых, усталых зрачках. Романов едва вернулся с конной прогулки. Бонапарт стоял напротив, в считанных сантиметрах и ждал.       — Поль, я… Так сегодня устал.       — Я понимаю. Я тоже. И я просил…       — Да. Наполеон. Тишина повисла, и свечи почти догорели до конца. Император Франции развернулся к двери своей спальни и открыл её.       — Доброй ночи, Ваше Величество, — кивнул Бонапарт и почти закрыл тяжёлую дверь. Раздался молящий шёпот.       — Постой, — дверь закрылась за их спинами. Плеть едва ли слышно упала на пол, и рукам, казалось, так естественно было располагаться на чужих изгибах. Картинки, пёстрые и блёклые, запахи, отзвуки и оттенки голоса, его голоса, ощущения и нечаянные прикосновения, вкусы и прекрасные чувства прямиком из ада — всё о нём, податливом и неприступном человеке, металось в голове у Наполеона. Тот кофе в Эрфурте утром отдавал корицей и местными цветами; кажется, розами — они были повсюду. Тот вкус изнуряющего июльского зноя в 1807* до сих пор скрипящей пылью сидел на зубах и языке. Тот бесконечный аромат кёльнской воды* — он мерк перед разнообразием запахов на Немане*. А как пели соловьи в четырнадцатом году…       — Но эти условия слишком невыгодны для России. Поймите, мы не смогли бы их всецело соблюдать, — мягко проговорил русский царь.       — Я не могу, Александр, хоть убейте! Вы пообещали не на словах, но на бумаге.       Мужчина усмехнулся куда-то в пустоту. Александр повернулся к императору.       — Но бумага, Ваше Величество, очень недолговечный материал.       — Бонни? Бонни, скажите, вам понравилось? — голос девушки раздавался очень близко, но звенел он бледным эхом. Наполеон очнулся, очнулся и понял, что перед глазами у него пляшут сине-красные чертята. Куда больше было синих.       — Вы знаете, моя дорогая, ваше платье превосходно-синего цвета меня восхищает. В девичьих глазах отражался резонный вопрос, но, едва они встретились с глазами императора, вопрос показался исчерпанным. Бонапарт был не здесь.       — Держу пари, что, кроме как в Индии, такой синий не делают нигде. В Англии для этого слишком туманно, в Америке — сухо, к тому же, страшно пыльно. Платье бы ваше непременно отдавало охрой. Во Франции ваше платье было бы кроваво-красным, — усмешка пряталась на его губах, но её попытки оказались тщетны.       — Только Индия, — закончил Наполеон. — Колониальный синий.       — Сир…       — Да, ma chère?       — А какие платья делают русские? Бетси смотрит исподлобья. Смотрит и ждёт, точно охотник поджидает жертву в капкане. «Вот чертовка». Но она знала его слишком хорошо, чтобы не заметить эти отпечатки на дне его глаз. Отпечатки Тильзитского лета, Эрфуртских прогулок, Парижской ночи. Она видела, но совсем не осознавала, что это было. Наполеон встал со своего кресла.       — А вот это, мой прелестный ангел, я предлагаю вам спросить у мсье Лас Каза. Дверь гостиной глухо хлопнула.