***
Босые ноги ступают тихо-тихо, пока руки придерживают подол ночной рубашки; пока сердце бьётся, кажется, так громко, что стук этот слышен на другом конце Рима. Тень проскальзывает в комнату, сразу услышав плеск воды где-то рядом. Лукреция еле сдерживает улыбку, прикусывая подушечки пальцев. Что она вообще тут делает? Комната брата при свете свечей выглядит намного уютней, и это придаёт уверенности. — Почему нас так сложно любить, брат? — нежными прикосновениями ладошки опускаются на широкие плечи мужчины раньше, чем Лукреция вспоминает, что всё же брат её реакцией владеет отличной, демонстрируя это мгновенно, хватая девичьи руки. — Господи, Лукреция. Я же мог ранить тебя, — запястье разжимает быстро, тут же целуя их и притягивая сестру к себе. Но Лукреция испугалась лишь капельку, лишь улыбнувшись, как и прежде, изучая почти обнаженное тело. — Мы обменялись ролями, дорогой Чезаре, — шепот мурашки вызывает, а губы тут же потянулись вверх, где к её запястьям приник мужчина. Она не стесняется его, она понимает, что творит, она знает, что он хочет этого так же сильно. Губы сливаются в настоящем поцелуе, что выходит слегка неуверенным, хоть оба тут же ответили друг другу. — Ты же знаешь, что мы не можем, — всегда такой смелый Чезаре отрывается, прижимая хрупкую фигуру к себе и пряча её/своё лицо; боится того, что сестра его помутилась рассудком, что лишь дурачить его пришла вновь. Игра заходит слишком далеко и жар в его теле подтверждает это. — Про нас сплетничает весь Рим, — она словно обижена, отходит от него в сторону зеркал и свечей. — Почему же мы не можем воспользоваться этим? — сглатывает тревожно и губы кусая. О, Лукреция, милая Лукреция, ты так отчаянно пытаешься показать ему то, в чем признаться вслух пока страшно, поэтому сбросить всё на сплетни, конечно же легче. Жаль, что не выходит так хорошо. В Борджиа старшем эмоции бушуют наперевес с противоречиями, а демонов становится всё больше, что шепчут ему, толкают ближе к единственному свету в его жизни. Толкает к губам желанным, руки запуская в светлые локоны; толкает к телу податливому, что ластится как кошка к нему; толкает к той, кого любить ему нельзя, невозможно. И они падают. Падают улыбками счастливыми в поцелуе; падают стонами сладкими, что твердят что-то о любви и грехе, который никто им не отпустит. Они оба падают, чтобы взлететь.Часть 1
15 октября 2018 г. в 21:44
Коридоры казались бесконечными, если учитывать, что совсем недавно Чезаре наконец освободился от доспехов и наставлений отца, которые сегодня душили сильнее обычного. Папа Римский, пожалуй, больше спит с паранойей, чем с прекрасной Фарнезе и это отражается на всех, кто попадается под руку.
Но это не его дело, ведь ноги несут Борджиа лишь в одно место — к его сестре. С ней он забывается и отдыхает душой и мыслями.
Солнце жизни его находится быстрее, чем ожидалось.
— Лукреция? — стук в дверь был ненавязчив, а с другой стороны тут же послышался голос родной, принадлежавший той, кого он поскорее хотел увидеть.
— Это мой брат?
— Да.
— Брат, который любит меня? — улыбка на лице появилась сама собой, стоило уловить эти нотки игривые, которые он до боли обожал. Как и обладательницу голоса.
— Он-он.
— Тогда входи. Взгляни на моё платье, — и он входит, с полной уверенностью того, что Лукреция, как и всегда, великолепна.
И она действительно такова.
Обнажённое тело лежит в шелках, когда лучи солнца ласкают его везде, куда Чезаре даже смотреть не должно быть позволено. Но он смотрит. Смотрит и тут же отворачивается, стараясь сбежать, стараясь собраться с мыслями, пока голос сестры просит его остаться, взглянуть на то самое (не)платье. Чезаре остаётся.
— Тебе нравится? — юная Лукреция оглядывает себя с придиркой, зная, что он не выдержит, и пытаясь словно в каком-то смущении прикрыть оголенную грудь.
— Золотой цвет божественен. — дверь медленно закрывается за спиной, пока шагами небольшими Чезаре подходит ближе. Да, этот цвет божественен. Он подходит под белоснежную кожу лежащей, под солнце в её волосах и под блеск в её глазах.
— Пожалуй, я должен уйти.
— Почему? — вопрос не требует ответа; вопрос ответ на который в головах детей Папы тут же вспыхнул, но исчез с той же скоростью. — Я уродлива, брат?
— У того, кто это скажет, отсохнет язык.
Борджиа смотрят друг на друга не отрываясь, а ведь одному из них намного сложнее сосредоточиться лишь на лице чудесном и сухостью во рту доказывает это; ведь кому-то так и хочется дольше ощущать это ядовитое наслаждение. Лукреция лепечет что-то о ступнях, вытягивая ногу, закидывая сети, в которые Чезаре идёт с лёгкостью и по доброй воле, стоит лишь попросить подойти ближе; Чезаре уверяет, что прекрасней ничего нет. Чезаре дотрагивается до запретного. Ножка сестры маленькая и вздрагивает под его руками, но Лукреция ни за что не выдаст волнение, лишь вспотевшими ладошками разглаживая покрывало. Лукреция чувствует мурашки и мысленно просит Бога закрыть глаза, когда руки тянутся к стоящему и пленя лечь рядом.
— Это игра?
— Это игра несбыточных желаний.
Желаний, которые демонами преследуют Чезаре; желаний, которые заставляют Лукрецию просыпаться посреди ночи с именем брата на устах. Но никто не скажет об этом вслух. Даже оказавшись совсем близко, абсолютно на грани, ощущая дыхания чужое/родное на лице. Сильнее сжимая рубашку Чезаре, младшая сестрица дышать стала тяжелее, продолжая твердить что её не любят, что она не может быть счастливой, путаясь пальцами в его тёмных кудрях и чувствах.
— Ты ошибаешься. Я... — продолжение повисает в воздухе, когда взгляд вновь опускается к девичьему телу; к шее, плечам, груди, к маленькому животу, к бёдрам, по которым хочется провести. Но он лишь смотрит. Смотрит, но не трогает. Цепи сдерживают его сильнее, спасая от самого прекрасного ангела; спасая от искушения, что послал ему Бог уже так давно. Вновь близко-близко, соприкасаясь шепотом и губами, которые пытаются найти друг друга так отчаянно, пока стук в дверь не разрушает момент, пугая бесстрашного Чезаре, что подскакивает с кровати, словно обжёгся. Он только что почти совершил это. Почти позволил себе сестру... Сестру, что смеётся тихонько, краснея и прося его выйти. Хотя бы из чувства такта. Ведь служанки не поймут, если он останется. И он не остаётся.
Жар сходит только в тот момент, когда наёмники вновь сообщают о предательстве, и в руки ложится рукоять меча.