Damaged Goods

*** Наташа ненавидит свои сны. Она часто размышляет, что с удовольствием отказалась бы от идеи сна вовсе, не будь эта идея столь острой необходимостью для успешной работы. Наташа ненавидит свои сны. Но больше всего она ненавидит свои кошмары. Ведь сны еще можно контролировать, а вот кошмары — непредсказуемы. Ей снится зал для репетиций в школе бальных танцев. По какой-то неясной причине, Наташа выглядит гораздо старше, чем в тот день, когда ей выпало танцевать последний раз. Из динамиков доносится «Полет Валькирий». Она думает, что это ужасно неправильно: никто не танцует балет под «Полет Валькирий»; никто не танцует балет ни под одну из частей «Кольца нибелунга». «Кольцо нибелунга» — опера, а не балет, Наташа это точно помнит. Но «Полет валькирий» становится лишь громче и громче. С каждым ее шагом. Все громче и громче. Здесь ничего не изменилось, думает она. Те же зеркала. Те же стены. Та же строгая учительница, готовая всыпать конкурсанткам по первое число за каждую допущенную ошибку.  Ничего не изменилось. Но Наташа вдруг понимает, что ей еще никогда не было так страшно. Почему-то ей очень страшно. Ей страшно: ведь она не танцевала так давно, очень давно, слишком давно, чтобы суметь сделать все правильно, и тем не менее, вот она — танцует. Танцует под злобным взглядом учительницы. Танцует под эту неправильную музыку. Она кружится и кружится: без остановки, застряв в одном па, а зеркала ускоряют свой бег с каждым ее вращением. Зеркала двоятся. Троятся. Зеркала учетверяются, но Наташа по-прежнему танцует; танцует, раздирая ноги в кровь, ведь останавливаться ей попросту нельзя. Она знает: если она остановится, то умрет. Указка учительницы с силой приземляется ей на спину. Наташа понимает, что все-таки остановилась. И не просто остановилась, а лежит на полу, абсолютно выбившись из сил. Голова кружится, из носу фонтаном хлещет кровь. — Вставай!  Она не может пошевелиться. Болит все тело: болит чудовищно, нестерпимо; кровь все так же хлещет из носа, и она плохо видит перед собой. Учительница осыпает ее градом ударов. Наташе кажется, что она уже не чувствует боли, хоть та и не затихла. — Вставай! — Я не могу, — едва слышное кровавое бульканье; она задыхается в собственной крови, что неумолимо заполняет рот. — Я не могу. Я устала.  Снова град ударов. Она не сопротивляется, распластавшись на полу покорной, окровавленной тряпичной куклой. Алые лужи вокруг разрастаются, становясь все больше и больше. — Усталости не существует. Усталость — просто красивое слово. Знаешь, что такое усталость на самом деле? Ее тело продолжают осыпать ударами. Наташа чувствует, как начинает терять сознание. — Скажи, что на самом деле значит «усталый». Назови синоним слова «усталый», и я прекращу это. — Слабый, — едва слышный шепот; лопается мыльный пузырь. Удары прекращаются. — Правильно. Слабый. Ты умница, Романова. Ты — умница. — Спасибо. Ничего не чувствовать оказывается гораздо проще. По крайней мере, ей больше не больно. *** Последнее, конечно, полное вранье. Боль никогда никуда не исчезала — она просто научилась ее скрывать. Романофф просыпается с болезненным свистом втягивая воздух сквозь сомкнутые зубы. Низ живота сводит острой судорогой; она прикусывает край подушки, чтобы только не закричать. Клинт в душе; шум льющейся воды доносится до слуха через приоткрытую дверь ванной. Боль в низу живота усиливается, скручивая мышцы в жгут. Наташа сильнее прежнего впивается зубами в подушку, чувствуя, как к глазам подступают предательские слезы. Бартон не спит несколько ночей подряд. Бартон не спит из-за ее непрекращающихся кошмаров, и осознание этого прошивает внутренности настолько острой иглой боли, что Романова едва успевает сдержать рвущийся из горла придушенный вскрик.   Она устала. Она чувствует — знает — насколько смертельно она устала. Она не может отделаться от мысли, что дальше так продолжаться не может; не может избавиться от червоточины, что продолжает настойчиво шептать — ей следовало найти способ умереть еще в больнице. Так было бы лучше для всех. Наташа уверена — так было бы лучше для него. Решение настолько простое, что это причиняет боль не менее реальную, чем боль физическая. Романофф отрывает голову от подушки. Приподнимается, с трудом опуская ноги на пол; титаническое усилие заставляет ее прикусить щеку. Рот тут же наполняется солоноватой кровью. Так будет лучше, молоточками стучит в голове. Ей необходимо все исправить, пока не стало слишком поздно. Наташа не раздумывает. Не оглядывается. Не задерживается даже для того, чтобы собрать вещи. Лишь замирает напоследок у двери. Рука сама тянется к шее; кулон в форме стрелы нагрелся от тепла ее тела, а шум воды бьет ей в спину дробной автоматной очередью. Она оставляет украшение на столике для ключей и закрывает за собой дверь с неслышным щелчком. Вокруг горла гордиевым узлом затягивается пустота. На самом деле, она никогда не была сильной. На самом деле, она только притворялась. У нее больше не осталось сил притворяться. *** Кровь. Боже, столько крови. Слишком много крови, слишком. Наташе кажется, будто все это уже происходило с ней в другой жизни. Разве нет? Кровь, горячая кровь, стремительно стекающая вниз по ногам. Боль, острыми и раскаленными иглами впивающаяся ей в живот; невыносимая, буквально разрывающая ее изнутри.  Наташа кричит. Кровотечение не прекращается. Это ведь уже было? Когда же это с ней было? Чьи-то руки — не ее — зажимают ей живот, пытаясь остановить кровь. Клинт, думает она, сквозь вспышки одуряющей боли, наверное, это Клинт. Кровь непрерывно струится меж его пальцев, а Наташа по-прежнему кричит; кричит, надрывая голос. Больно. Господи, как же больно. Бартон, бережно опускающий ее на каталку. Обеспокоенные лица Палмер и Беннера. Клинт гладит ее по лицу окровавленными пальцами, размазывает кровь по щеке, прижимается губами к ее разгоряченному лбу. Брюс торопливо отстраняет его, отводит в сторону; Кристина вводит иглу ей под кожу, но боль, проклятая боль от этого не уменьшается. Позже, когда Палмер произносит слова «самопроизвольное прерывание беременности на ранней стадии развития плода», Романова не может противиться мысли, что оказалась права. Все это и вправду уже было. В другой жизни. И вот теперь — повторилось снова. *** — Я не знала, Клинт. Я ведь не знала.  Ее голос срывается, дрожит; Наташа смотрит на него так, словно действительно боится, что Клинт не поверит ей. Бартон лишь сжимает в своей руке её оледеневшие пальцы и громко сглатывает. Романофф отчетливо видит по его лицу, что он старается не заплакать. — Я знаю, Нат, — его голос тоже дрожит, дребезжит натянутой струной в такт ее рваному дыханию. — Я верю тебе, Нат, слышишь? — Я не знала. Я не знала, — как заведенная повторяет Наташа, зацикленная на собственном страхе, на своей версии событий. — Я не знала, Клинт. Глаза Наташи абсолютно сухие; она не показывает никаких признаков приближающейся истерики, только вот взгляд ее светится полоумным блеском. Кристина и Беннер обмениваются настороженными взглядами, но пока ничего не предпринимают. — Я не знала. Если бы я знала, все было бы… Точно так же. Все бы закончилось точно так же. Бартон касается губами ее лба. — Я знаю. Все будет хорошо, Нат. Все обязательно будет хорошо. Милый, милый Клинт. Наташа улыбается, хоть и знает, что он врет. Ничего больше не будет хорошо. Никогда. Она ведь ничего не знала. — Я не знала, — отчаянно повторяет она про себя. — Я ничего не знала.