«Когда ты вдруг решил появиться в моей жизни, я весь вечер провёл, спасаясь от этого одновременно давящего, стылого и заскорузлого, как огрубевшие пальцы, которыми я, как ты выразился, смог описать всё своё восхищение тобой всевозможными словами языка, чувства. Ужасного чувства кроткого и неподдельного восторга, которое в тот же момент было для меня чем-то настолько по-домашнему искренним и маловразумительным, что я совершенно не понимал не только происходящего, но и того, что мне следует делать и следует ли делать что-то вообще. Может, это какая-то неведомая неизлечимая болезнь, поразившая меня с самого твоего появления? В любом случае, думаю, ты, как никто другой, знаешь о моей настырно-докучливой упрямости, которая и тут сыграла немаловажную первоначальную роль. Ведь именно она, внедрившись в этот полнейший хаос в моей голове, в сочетании с кучей туманной, расплывчатой информации, которая больше напоминала картину импрессиониста, нежели что-то определённое, оставила скользкий, почти незаметный отпечаток в моём подсознании, а затем растворилась, как будто её и не было, убедив меня в том, что я всё сам себе сочинил, а аргументом стало то, что всё-таки я частенько стал грешить слишком уж абсурдной гиперболизацией происходящего. Доверившись собственной упрямости всё же решил, что, раз всё так спонтанно началось, то также неожиданно и закончится, и, Боже, как же я ошибался…»
— Джон, что за пьесу ты с таким упоением уже битый час безостановочно пишешь, смяв весь лист бумаги и искусав бедную шариковую ручку? — Голос Шерлока показался таким громким, скомкав всё это неудобно повисшее молчание, и выбросив его на дно урны, как и Джон многочисленные прошлые попытки написать о своих чувствах, но достаточно осторожным, пускай и заставил непривычно вздрогнуть и забыть всё, что сумело созреть до вмешательства в чужие путаные мысли.
— Угу-м, — Тихо, но слышно цедит Ватсон, пытаясь понять куда же и почему он вдруг телепортировался из дымом расплывшегося сумбурного кавардака в своей голове. — Прости, о чём ты там говорил? Я прослушал.
Он наклонился так, чтобы смотреть прямо в сверкающие едва заметным любопытством светло-молочные глаза, совершенно бесхитростно признаваясь, что действительно прослушал вопрос. И это было правдой.
И вновь тягучее молчание, облепившее комнату и находящихся в ней. Но только теперь в сочетании сосредоточенных и основательных взглядов, перемежающихся с ещё чем-то непонятным, витающим в воздухе и наполняющим лёгкие тем, что делает каждый вздох гулким и резким, отражающимся о липкую тишину вокруг.
По полу поползли маленькие лимонные полоски, чудом пробившиеся сквозь измазанные в саже, пыльные тучи, расплывшиеся по лазурному холсту двумя огромными кляксами. В то же мгновение, когда Джон обратил внимание на пейзаж за окном, занавеска колыхнулась, а из открытого окна повеяло покалывающей пальцы и кусающей лицо прохладой, потихоньку пробирающейся под одежду, нащупывающей каждую косточку под мягкой кожей и пронизывая её ледяными нитками, мгновенно холодящими всё неподвижное тело. Ватсону не очень-то хочется следующую неделю провести в лихорадке и он, вновь почувствовав внезапную зябкость, пробежавшую по спине и шее так, будто кто-то мимолётно коснулся его замёрзшими пальцами, пришёл к немудрёному решению, что стоит подняться и, если уж не закрыть полностью, то хотя бы прикрыть это окно. Вслед за мыслью, почти незамедлительно, последовали слегка несуразные движения замёрзшего тела, но до источника противного холода Джон всё же добрался, осуществив свои намерения. Вот только последнюю измятую записку он оставил на кресле, где сидел пару секунд назад.
Немедленно обернувшись на характерное шуршание бумаги, он понял, что поздно спохватился. Длинные и тонкие бледные пальцы уже обхватили листок, поднеся его к, ещё сильнее загоревшимся интересом к написанному, светлым глазам. Холмс, так нагло выкравший прямо из-под носа те тайны, которые не должны были быть им обнаружены, но при этом незыблемо с ним же и были связаны, вдумчиво смотрел то на обрывок бумажки, то вновь на Джона, прежде чем задать вопрос.
— Для кого это? — И собеседнику хватило всего нескольких слов. Для того, чтобы понять насколько и на каком, как ему казалось, несуществующем в реальной жизни, уровне он влюблён. В каждый жест человека напротив, в каждое его слово, в каждый гулкий вздох, проходящий сквозь липкость совместного молчания, в каждый ненароком брошенный в его сторону внимательный взгляд, в каждый по-лёгкому невесомый, но одновременно точный и уверенный шаг, в запутавшиеся, после сна прямо за столом, кудри, в его запах, напоминавший Джону спелые сливы, в сочетании с мёдом, корицей и пшеничной мукой, из которых всегда получался отличный крамбл, всегда с удовольствием поглощаемый им каждое воскресенье, когда он сам был ещё совсем ребёнком. Но вместе с приятными эмоциями, ностальгией, окрыляющей влюблённостью и блестящими глазами Ватсон чувствовал ещё что-то, в момент перекрывшее всё остальное. Что-то, вроде отвратительного осадка, как после того, как, будучи ранимым школьником, узнаёшь, что твой, уже бывший, друг за твоей спиной обсуждал то, насколько ты противный и скучный для него и его компании, которой ты, в силу своей неуместной странности, не достоин.
Это был страх. Но теперь уже не детский страх потерять друзей из-за того, кем ты являешься, а страх потерять что-то ещё, что-то, что ещё осталось и всё это время согревало душу, похоже, умирающую от обморожения. Это был страх того, что и Шерлок сочтёт его слишком наивным, простодушным, нелепым или недалёким в сравнении с собой и не захочет просто-напросто таскать за собой неподъёмный балласт в виде Джона Хэмиша Ватсона, который, в дополнении ко всему этому, так заоблачно-потрясающе и по-глупому влюбился в человека, который совсем не изменился бы даже и без знания о существовании Джона.
Ответ последовал такой же, как и весь чудной вихрь эмоций Ватсона, которые он тщетно попытался неумело спрятать: невнятно-неразборчивый, но и необъяснимо честный и искренний. Он всего лишь пожал плечами, потому что не знал какой ответ будет сноснее. Ведь как всего в нескольких словах, да и вообще в каких-либо словах, описать ту бурю страха, замешательства, трепета, привязанности и возбуждения, не растеряв при этом все краски испытанного и, самое главное, внимания своего дорогого собеседника? Пусть Шерлок поймёт это так, как сможет и захочет понять.
На секунду Ватсону кажется, что на него устремлён яркий осуждающий взгляд, как на дитя, провинившегося перед родителями, он быстро мешается, почувствовав себя явно не в своей тарелке и вдруг совершенно забывает как говорить. Даже открывает рот, как будто проверяя эту гипотезу, точно чтобы что-то сказать, но ничего не выходит. И ему действительно становится досадно, когда до него долетает только тихое:
— Не понимаю…
И ведь так хочется в ответ крикнуть что-то вроде:
«Серьёзно? Я тоже. Абсолютно ничего, чёрт возьми, не понимаю! Ни откуда ты такой восхитительный взялся, ни куда меня это восхищение тобой приведёт. А это только самая малая часть всего того спектра желаний, который устраивает целый циклон с торнадо, ураганами и наводнениями в моей голове и, желательно, поскорее спасаться бегством, пока цунами мыслей ещё не захлестнуло и не поглотило целиком, прямо с головой! А ещё я совершенно не понимаю какого удовлетворительного ответа ты ждёшь, потому что даже до конца не понимаю, что я испытываю, а это делает всю ситуацию ещё сложнее, чем она могла бы быть, если бы ты почувствовал хоть что-то, пускай даже совсем отдалённо похожее на это в своей жизни, но ты просто продолжишь смотреть на меня, как на несвежий труп и всё, что сможешь сказать — что ничего не понимаешь!» А получается сказать только низкое, поблёскивающее где-то вдалеке малюсенькой надеждой:
— Да?
— Да. Объясни, — а через несколько совсем уж напряжённых мгновений разглядывания выражения лица друг друга, прибавляется тихое: — пожалуйста, Джон.
— Я попробую.
***
Большие зеленовато-сапфировые горы, обрамлённые пенисто-белыми кружевами, вздымались вверх, вовсю старались выкарабкаться на пригретый апельсиновым светилом сухой песок. Они становились всё выше, чуть ли не топя крохотный необитаемый остров, посреди огромнейшего океана, море которого волновалось, кричало, билось о песчаные стены и плескалось внутри самого себя, не в силах выйти за пределы своего маленького любимого островка, потому что чем ближе оно могло подойти, тем дальше ему приходилось бежать от себя же. Оно мечтало о помощи, но её ждать не от кого. Оно огромно, а этот песчаный берег островка слишком мал. Ему жутчайше плохо, но риф не обращает никакого внимания, живёт в своем огромном мире, потому что этот кажется ему слишком маленьким, а настоящий где-то под морем, где маленький остров — давно потухший вулкан, засыпанный песком, а теперь наслаждающийся вечными аккуратными поглаживаниями неспокойного моря: вверх-вниз, вверх-вниз.
Небо затянула серая дымная пелена, васильковые морские горы всё росли и росли в длину, спотыкаясь о тёмное разгневанное небо, они впивались своими белоснежными зубами в песок своего маленького острова, накрывали его своими громадными зеленоватыми лапами, хотели сберечь, но, по итогу, чувства моря его же и затопили, поглотив его любимый маленький остров, сделав огромнейший подводный вулкан, над морем остававшийся лишь малюсеньким кусочком земли, единым с огромным океаном, который больше никогда не смог быть тем спокойным морем, ласкающим берега небольшого рифа, принадлежащего отныне только ему.
А ведь этому импульсивному и энергичному большущему океану всего лишь стоило поведать островку о своей пылкой любви, не заливая песчаное жерло своей приторно-солёной водой, не убивая любимого своими страстными, порывистыми и резкими волнами-чувствами, и тогда, может быть, вулкан бы проснулся от вечного сна, воспылал бы, наслаждаясь рьяной любовью своего маленького моря, продолжившего бы ласкать его. Они бы идеально дополняли друг друга: азартные блестящие ледяные волны, влюблённо покачивающие огнедышащую гору, тихо завывающую океану серенады, спускающую свою жгучую магму к прохладным волнам, пускающую в небеса осколки каменного огромного восторга. Они бы вечно любовались компанией друг друга, но темпераментное море заглушило утробные мольбы и глухие признания мелкого островка.
***
— Но
мы ведь не повторим подобной ошибки, верно?
— Очень сентиментально, Джон. Слишком. Я почти задыхаюсь от полчищ комплиментов и влюблённых метафор, витающих вокруг.
— Вот как, значит? Теперь ты это утверждаешь?
— Я не утверждаю, а предупреждаю. Вдруг, случайно заразившись этим у обычных людей, тоже ненароком назову тебя
самым прекраснейшим, удивительным и фантастическим созданием, которого впустил в свой мир, при этом такого непохожего на всё, что я встречал в своей жизни, но одновременно похожим на столько вещей. Ведь, оглядываясь вокруг, я везде вижу тебя и никогда не могу насмотреться.
— Неплохо, — Джон звонко смеётся, нетерпеливо прижимаясь к Холмсу и промурлыкивая что-то невнятное про эту записку, но уже ничего не может помешать всплескам тихих волн и заунывным серенадам кипящего вулкана, вдыхающего прохладу морского бриза, смешавшуюся с ватными облаками вокруг. Теперь они точно смогут слушать песни друг друга вечно.
