Поймёшь сама

Лизе скучно. Вечность — это не то, чем можно наслаждаться больше, чем пару веков. Смертным кажется, что они ничего не успевают, но дай им сотню лет — и они от скуки будут вешаться, будут болтаться в петле и думать, что бы такого сделать, чтобы не зудело внутри роем разбуженных пчёл. В конце концов оказывается, что таланты исчерпаемы, что возможности бесконечны, но скучны и не приносят радости, что жизнь — это, по сути своей, нудное и тяжелое мытарство среди таких же уставших людей, что и ты. Лизе скучно, она живёт уже полтора столетия и её развлекают только книги. Благослови дьявол Лёшу, которому не жаль мотать слуг в столицу за новыми и новыми сочинениями. Иногда гениальными, иногда дешёвыми, годными только для растопки камина — плевать, главное, чтобы было чем себя занять. Люди, если посмотреть, думают по кругу, те же самые мысли другими словами, и так раз за разом, пока не рождается кто-нибудь, кто пойдёт против течения, получит по лицу гнилым помидором. Дальше? Дальше судьба. Кто-то утирает лицо и идёт дальше, кто-то хоронит себя и свои мысли в сырую землю. Может, потому ей вдруг хочется сказать Алову — нет, Гоголю, конечно — что он чудесно пишет. В нём виден этот шаг против течения, робки и слабый, почти топтание на одном месте. Он так не уверен, так бледен, так заживо погребён сам собой, что Лиза щедро отсыпает ему оваций, улыбок, теплых слов — может, что и выйдет. Может, выкопается из могилы и пойдёт против набивших оскомину рассуждений о жизни, о смерти, о любви. — Николай тебе понравился? — спрашивает Лёша вечером, присаживаясь на её кровать с дымящимся кубком. Он всегда приносит другое зелье, для поддержания сил, после основного, чтобы не болело тело и голова. Лиза пьёт большими глотками, уже давно не чувствуя ни горечи, ни жара. — Он может стать хорошим писателем, — говорит она, допив и опустившись обратно на подушки. — В нём есть искра. — Я не о том. — Не волнуйся. Лёша грустно улыбается, но всего на мгновение, а затем его лицо снова накрывает маска вежливой скуки. Он не молодеет, и юношеская романтика постепенно уходит, он больше не пытается добиться её сердца, но иногда тревожится, когда Лиза одаривает вниманием мужчин — будто когда-то она зашла дальше этого внимания. Дальше случайного поцелуя и «я люблю вас», которым и цены не подобрать, так она мала. Мужчин в её жизни было столько, что Лиза уже давно не видит между ними разницы там, где они стараются добиться её расположения. Лёша выделился тем, что перестал добиваться — и вдруг в нём Лиза увидела верного друга. Со временем его страдания утихнут совсем. Откровенно, на грани тридцатого года Лиза не скучает так сильно, как могла бы. Ей нужно искать девушек, а теперь ещё и наблюдать, как приезжие пытаются распутать тугой клубок убийств. Волноваться не о чем: местный полицмейстер больше беспокоится о том, чтобы местные не похватали вилы и друг друга не порешили, а Гуро, несмотря на его ум, всё равно смертный. Вот только всё идёт не так. Волноваться ещё не о чем, кто же подумает на болеющую молодую графиню, но Лиза выдыхает с облегчением, оставляя Гуро гореть в хате. Ганна что-то бормочет про способности Гоголя, но от неё уже нет толку, она себя не оправдала и Лиза не даёт ей жить больше минуты. Способности Гоголя её не волнуют до тех пор, пока Гоголь смотрит на неё грустными, влюблёнными глазами. — Он должен стать последней жертвой, — говорит ей Лёша, подливая горячей воды в ванную. Всего лишь зашёл найти свой гребень, а теперь вынужден лавировать между Лизиным «горячее» и «нет, разбавь». — Не знаю, как он ещё жив, но на его судьбе я вижу не одно воскрешение. — Губить талант? Ты жесток. — Талантов, моя дорогая, на свете ещё родится, а такой удобной жертвы тебе во век не сыскать. И от хвоста избавишься, и цикл завершишь. Лиза кивает, но затем машет рукой, чтобы Лёша ушёл. До конца цикла ещё долго, всё успеется. Вода такая, как ей хочется. Удивительно, что ей всё ещё хочется какой-то определённой воды, удивительно, что ей не всё равно на свой туалет. Попроси она — и Лёша придумал бы, как поддерживать её облик и без мытья, но пока не надобно. Хочется хоть немного помнить, что такое быть человеком. Даже если внутри она им быть давно перестала. Вдруг между ног холодеет. Как выстрел, нет, быстрее — и лицом к лицу с Лизой оказывается незнакомка. Говорит вкрадчиво, с угрозой, стальным голосом, но угрозы Лизе не страшны — и она, затаив дыхание, смотрит на мокрые волосы, плетями спускающиеся по красивому, скуластому лицу, на полные губы, на округлые глаза. Красивая девушка. Это замешательство едва не стоит Лизе драгоценного времени, но она всё же успевает остановить незнакомку, пусть и удержав её тёмной силой. — Постой, — говорит она, осторожно обхватывая холодные плечи подрагивающими пальцами. — Как тебя зовут? — Оксана, — опешив, отвечает ей незнакомка. — Пусти! Кто ты… Что ты такое? — Неважно. Зачем тебе Гоголь? — Я люблю его. Лиза смеётся, запрокинув голову. — Прям-таки любишь? — отсмеявшись, она вдруг, поддавшись порыву, заправляет длинную прядь волос за ухо Оксане. — Ну раз любишь, тогда ладно. — Я расскажу ему, что ты… — Что я? Оксана запинается и смотрит по сторонам, ища слова. Она молода, хоть и утопленница — откуда ещё ей уметь проходить по воде — и так наивна. Лизе жалко её немного, и в дрожь бросает, как представишь, сколько ей с Гоголем мучиться, если выпадет шанс. Не выпадет, конечно, но всё равно жалко. — Оставь его, — говорит Лиза как можно мягче, как шагает охотник, выслеживая зверя. — Не мне. Просто оставь. Неужто во всей Диканьке не нашлось никого получше? Такая краса, а выбираешь дьявол знает кого. В ответ ничего, разве что вдруг подымаются на неё прозрачные, как вода, глаза и Лиза, сжалившись, ослабляет чары. Снова быстрее пули — и никого в ванной больше нет. Тишина. За окном поют птицы. Лиза сидит и смотрит на свои руки. — Я слышал голоса, — Лёша заглядывает, постучавшись. — Всё в порядке? — Да, — говорит Лиза, но вдруг поворачивает к нему голову. — Как думаешь, что в Николае особенного? — То же, что в чумазой дворняжке, подобранной под дождём, — отвечает Лёша брезгливо. — Жалость того, кто подобрал. — Ладно. Иди, я скоро приду. Но ни обед, ни ужин, ни сон не выгоняют из мыслей Оксану. Это наверняка странно, столько думать о ком-то незначительном. Лиза копается в себе и думает — может, она хочет выглядеть, как Оксана? Может, ревнует Гоголя? Может, сошла с ума со скуки? Даже едет спросить о ней у самого Гоголя, который с каждым днём, кажется, становится всё бледнее. Бесполезно. В груди тянет невыносимо, как от незаконченной книги, как будто Лизе снова шестнадцать и она не может уснуть от волнения, что с утра отец будет учить её и Марию драться на мечах. Тело напряжено, будто даже спадает действие зелья и из спины растут острые рога. Лиза в первый раз не знает, что с ней. В первый раз ей не то, что не скучно — она вдруг чувствует, остро и болезненно, себя живой. Вечером она приходит на запруду. Но среди утопленниц, с любопытством смотрящих из камышей, не найти Оксану. Та словно прячется, и опять, как бы не хотелось, приходится использовать свои силы. Наконец, Лиза замечает её и подходит ближе, осторожно, подняв край намокшего платья. — Он сказал мне не приближаться к тебе, — глухо говорит Оксана. — Ты пришла проверить? Ступай к чёрту. — Я не скажу ему, что приходила, — Лиза садится перед ней, подгибая ноги. Руки немного подрагивают от напряжения, не спугнуть бы. Откуда только этот трепет? — Не бойся и не слушай его. В каком он праве тебе что-то запрещать? Оксана снова молчит и не движется с места, но хотя бы не уходит. В ночной темноте её глаза отдают среди осоки зеленью, и Лиза любуется ими как драгоценными камушками. Нет, не хочется забрать эту красоту, что от неё толку, если только сама Оксана может так глядеть, может так изгибать брови и смыкать губы. Что-то другое, не понять, что. — Расскажи, кем ты была при жизни? — спрашивает Лиза. Тишина. Но она ждёт, терпеливо, даже не думая уходить — платье от ночной влаги и близости реки промокает насквозь. Дрожь сковывает плечи, но и она не заставит уйти. Когда Оксана наконец начинает говорить, её голос тихий, едва различимый, но он набирает силу вместе с историей — и Лиза тихонько соскальзывает поближе, уже окуная ноги в воду, чтобы только видеть чётко лицо и слышать полутона, интонации. Всё платье испачкано травой, землёй и илом, но Лиза отыскивает на чистое, сухое местечко на нём, когда Оксана, сидящая уже совсем близко, кладёт голову ей на колени, жалуясь. Наружу выходит и детство, и мачеха, и богатырь на коне, который спасает её от ужасных пыток — вот и всё, думает Лиза, а большего и не надо. Человеческая любовь — странная вещь, может зацвести от мелочи и от мелочи же завянуть. — Почему он любит тебя, а не меня? — спрашивает Оксана устало и зло. — Потому что я спасла его, — просто отвечает Лиза. — Потому что я — девушка из его стихов. — А ты? Ты любишь его? Глаза смотрят прямо в душу, которой давно уже у Лизы быть не должно. — Нет. Я никого не люблю, — говорит она. — Даже мужа? — Даже мужа. Оксана поднимает голову и смеётся звонко, как будто и правда её это рассмешило. — И чего он тогда в тебе нашёл? — А ты как думаешь? Лиза улыбается ей ласково, и Оксана замирает, напуганная чем-то, встревоженная. Вдруг всплеск воды, и её глаза снова меж осоки сверкают зеленью. — Уходи, — говорит она глухо. — Уходи отсюда. — Я могу ещё прийти? — Лиза поднимается и отряхивает тяжелое платье. Её всю потряхивает от холода и ещё чего-то. — К тебе. Уже с десяток глаз смотрит из-за травы. — Сама к тебе приду, — отвечает, помедлив, Оксана. — Если захочу. Возвращается домой Лиза уже к рассвету. Все слуги спят, Лёша дремлет в кресле у камина, уронив раскрытую книгу на колени, и Лиза, вся промокшая, вдруг накрывает его своей ещё сухой накидкой. На неё иногда находит, бывает, но сейчас желание сделать кому-то хорошо топит с головой. Платье выглядит так жутко, что она оставляет его в ванной на полу, подвернув низ, и обмывает ледяной водой ноги с илистыми разводами. Вдруг хочется, чтобы в ванную снова явилась Оксана. Лиза чуть ли не по щекам себя бьёт — совсем с ума сошла. Но чувство никуда не уходит, и она даже засыпает с ним, надеясь, что к утру пройдёт, как головная боль. Но к утру разве что наступает похмелье. Нет ни сил, ни желания никого видеть, и она притворяется больной для слуг, для Гоголя, для всех, кроме Лёши, который сидит у её кровати и читает вслух всё, что она попросит — поэмы, просто стихи, старые сказки, длинные нудные трактаты. Его голос, размеренный и глубокий, успокаивает пожар в груди, хоть Лиза и думает в какое-то мгновение — что ему с того? Зачем он утруждает голос, почему не занимается своими делами, не охотится, а день ото дня сидит с ней и читает то, что ему самому, может, не нравится? «Потому что он любит меня», отвечает она сама себе. Но раньше ей этот ответ не приносил ничего, кроме глухого эха в голове. Любит и любит, что с того? Могла бы она сама срывать голос, читая Гоголю? А Оксане? — Как ты понял, что любишь меня? — спрашивает Лиза, почти с головой укрывшись одеялом. Лёша вздрагивает и поднимает глаза от сборника стихов. Покрасневшие по краям, но всё ещё живые, горящие глаза. — В первый раз или во второй? — Это было дважды? — Ты всегда любишь дважды. Сначала это… восторг. Восторженная любовь. Страсть. Я увидел тебя и говорил с тобой не больше получаса, но уже знал, что люблю. Это было просто, — он улыбается и прикрывает книгу, оставляя меж страницами ладонь. — Я увидел тебя, услышал твой голос и понял это. — А потом? — Лиза слушает с замиранием сердца. — А потом, через три года после того, как мы переехали в это поместье, ты разбудила меня ночью, вся растрёпанная и дрожащая, сказав, что ты хочешь пойти посмотреть на рассвет. Первый раз на моей памяти ты чего-то так сильно хотела. Мы поднялись на самый верх, я вывел тебя на крышу. Мы сидели, обдуваемые всеми ветрами, ты смотрела рассвет, а я смотрел на тебя. И понял. Лёша молчит, и молчит, а потом снова открывает книгу и продолжает ровно с того же слова, с которого закончил. Лиза тоже молчит. Её сердце сжимается в болезненных спазмах и больше она не хочет слышать про любовь ничего. Никогда. Она не понимает этого, не принимает, не знает и не собирается узнавать. Вот только в тот же вечер, когда служанка выходит из комнаты, оставляя её в горячей ванне, ноги снова леденеют и Лиза вдруг забывает, как дышать, забывает, как должны открываться глаза. Она знает, что значит холод, но не знает, что будет дальше, впервые за всю свою долгую жизнь не знает, чего ждать. Между её ног — чужие холодные бёдра, гладкие, мягкие. Груди касается чужая грудь, а кожу лица покалывает от мысли о том, что прямо напротив… — Это всё для того, чтобы я о нём забыла? — спрашивает Оксана. — Да, — выдыхает Лиза и её бросает в жар. — Чтобы ты забыла о нём. Он тебе не нужен. Вода двигается. Холод везде, но жар внутри не гаснет. — А кто мне нужен? — Я. Лиза открывает глаза и Оксана целует её. Холодно и мокро, кругом вода, но Лизе кажется, что ничего лучше в жизни и не было. Её сковывает страхом по началу, но Оксана уверенно ласкает её губы, гладит плечи и легко, ненавязчиво касается груди, и Лиза, осмелев, обнимает её — и вдруг Оксана отшатывается. — Что не так? — Лиза снова пугается и смотрит на свои руки, вдруг спал облик? Но нет, там всё те же ладони, что и прежде. — Не трогай спину, — говорит Оксана и морщится. — Испугаешься. — Испугаюсь чего? — Нет у меня спины. В поместье мало сказок, но оттуда Лизе что-то припоминается, и она ласково улыбается, протягивая руки вперёд. — Не волнуйся, мне не страшно, — Оксана робко ложится к ней снова, тяжёлой головой на плечо. — Я хочу потрогать. Можно? Я не испугаюсь. Вместо ответа Оксана заводит за спину руку и задирает свою ночнушку до бедра, а дальше Лиза берётся за ткань и медленно, бережно тянет её вверх, свободной рукой гладя там, где кожа открывается ночному прохладному воздуху. И вдруг её пальцы проваливаются. Оксана вздрагивает и напрягается всем телом, но Лиза целует её в макушку и шепчет: «Тише, тише», успокаивая, не шевелясь почти. Пальцам очень холодно и влажно, а кость — позвоночник — на ощупь гладкий, но неровный. Лиза боится ощупывать там, внутри, но так сильно хочет — это кажется ей ближе, чем любая близость. Её сердце надрывается в груди и Оксана кладёт руку туда, где слышно сильнее всего. И Лиза, осмелев, наконец двигает рукой вглубь пропасти. Когда-то давно, несколько лет назад, Лёша брал её на охоту и учил разделывать дичь, потом это, конечно, тоже наскучило, но у каждой земной твари набор внутри почти тот же. Лиза ощупывает осторожно края чего-то очень мягкого и проскальзывает пальцами туда, где края кончаются, смыкаясь с другой частью — это точно лёгкие, а значит, нужно выше. Оксана вся дрожит, но не двигается. Выше, выше руку, пока от неудобства не занемеет локоть, пока вдруг между двумя гладкими и влажными створками не окажется перевитый сосудами комок. Лиза едва дышит и облизывает пересохшие губы. В её руках мёртвое сердце. — Он так никогда не сможет, — говорит она, обхватывая сердце всей ладонью, не сжимая, но стараясь коснуться везде. Говорит не для себя, а для Оксаны. Чтобы выбирала того, кто её достоин, а не того, кто просто под руку попался. С тех пор Оксана приходит к ней почти каждую ночь. Весь распорядок дня, привычный, выверенный, наскучивший сбивается, и Лиза засыпает с рассветом, до самого вечера валяется в кровати, читает и идёт в ванную, или закрывается в спальне с большим старым зеркалом, через которое Оксана тоже, оказывается, может приходить. Слуги привыкают к странностям быстро, не перешёптываются — их не держат в ежовых руковицах, но и не позволяют лишнего. Хорошо платят, а за хорошую плату дела всегда делаются лучше, чем за крики и розги. Лиза мало думает об этом. Всю её голову целиком занимает Оксана. С волной тёмных волос, с прозрачными глазами, со звонким голосом и историями из того мира, к которому Лиза принадлежит поневоле. С моралью, недоступной человеку — она не винит Всадницу за своих сестёр, как не винит своих сестёр за безвинных людей. Для них обеих смерть представляется такой же обыденной, как восход и закат солнца. Для них обеих жизнь — это чувство, а не состояние. Лиза смеётся, плачет и кричит. Но больше — слушает и смотрит. Привыкает. Она никогда не была с женщиной, а что сложнее — она никогда не была с Оксаной, и каждый шаг получается наощупь, с завязанными глазами. Страшно оплошать, страшно ранить, страшно потерять. Иногда Оксана кладёт её голову себе на колени и долго гладит по вьющимся волосам, приговаривая: «бедная моя», и Лиза, ненавидящая жалость, слышит в её словах только тихую, грустную нежность. Цикл подходит к завершению. Эта мысль начинает терзать. — Кто будет последней жертвой? — спрашивает Лёша за поздним ужином. Его лицо спокойное и холодное. — Если я не ошибаюсь, план с Гоголем тебе больше не подходит. — Нет, — говорит Лиза в ответ. Дело даже не в том, что Гоголь чем-то дорог ей. За него просила Оксана, а её слово строже закона. — Пошлём слуг в деревню. Пусть послушают. Не может же на всю округу быть один воскресший. — Это опасно. — Чем? Гуро мёртв. Гоголь если и заподозрит, то ничего не успеет сделать — Бинх ему не поверит. — Знаешь, что мы сделаем? — Лёша поднимается, слишком резко, выдавая свою злость с потрохами. — Сделаем тебя жертвой. Отметим несколько домов знаком, в том числе нашу усадьбу и… Только не проболтайся ему. Проведи с ним порознь хоть одну ночь, чтобы Ульяна успела начертить знаки. Он быстрыми шагами уходит из столовой и Лиза бросается следом, сама злясь. Неужели подумал, что всё это время приходил — по ночам! — Гоголь? Воистину, ревность самых мудрых лишает здравого смысла. — Стой, — Лиза хватает его за руку и с силой разворачивает к себе. — Ты забыл наш уговор? Я не буду терпеть сцен. — Прости, — Лёша кивает, на лице играют желваки. — Я не сдержался. Моя вина. — Ко мне ходит не Гоголь. Он хмурится, как будто на одном человеке сошёлся весь мир, а затем склоняет немного набок голову, ожидая продолжения. — Позволь узнать тогда, кто? — Ты вряд ли её знаешь. — Её? Повисает тишина. Только потрескивает за их спинами камин, укрывающий ход в потайную часть поместья. — Её, — выходит с нажимом, но Лиза и не скрывает недовольства, — зовут Оксаной. Она мавка. Я не услышу от тебя ни одного плохого слова о ней, правда? Лёша кивает, разворачивается на каблуках и уходит, но теперь Лиза его не догоняет. Где-то внутри она вдруг понимает его, немного, но понимает. От этого становится страшно, и Лиза идёт в столовую, бездумно, прислоняется ладонями к маленькому зеркальцу на стене и тихо зовёт. Отражение идёт рябью, и Оксана смотрит на неё беспокойно. — Что случилось, родная? — Мне страшно, — говорит Лиза и прислоняется лбом к её холодному лбу. — Я не знаю, что делать. — Я с тобой, — холодные руки обнимают лицо, и Оксана целует как может через маленькую раму. — Что бы ни случилось. Мысль настигает, накатывает, как волна: «я люблю её». То же чувствовала Мария? То же чувствует Лёша? Гоголь? Впервые Лизе недостаточно просто жить со своим проклятьем, переезжая с места на место, чтобы никто не заподозрил нестареющую графиню в колдовстве. Нет, ей вдруг хочется, до тисков в груди, уехать и начать всё с начала, куда угодно, хоть на край света, и взять с собой Оксану. Без неё всё кажется постылым, ненужным. — Давай сбежим, — говорит Лиза не думая. — Куда мне, Лизонька? С радостью бы, но запруда не пустит. Оксана опускает глаза, опечаленная. В это мгновение Лиза готова голыми руками удавить любого, кто ещё когда-нибудь заставит её так страдать, даже себя, если придётся. — Есть один способ. Единственный, который я знаю. Я могла бы оживить тебя. — Оживить? — Да, но цена велика. Когда ты снова умрёшь, твоя душа отправится в ад и останется там на веки вечные. Как и моя однажды… Нет, забудь. Ты не заслужила этого. — О чём ты? — Оксана улыбается сквозь слёзы. — Чем вечно быть мёртвой, я лучше проживу жизнь с тобой и с тобой же спущусь в ад. Будто счастье мне сидеть вечность в осоке, чесать косы да людей топить. И вдруг Лиза снова злится, отворачивает зеркало стеклом в стену, уходит. Стук каблуков по плитам отдаётся в голове как грозный марш. Вот так просто — готова идти в ад. Если бы можно было что-то изменить… Лиза останавливается и прислоняется плечом к резному дереву. Нет, не изменила бы. Не поменяла бы. Только до слёз, до этой дурной злости жаль Оксану, которой судьба всё подкидывает и подкидывает ненастья. Лиза всё бы отдала, чтобы вернуть ей жизнь, сама бы заплатила страшную цену или заставила бы другого, но заклинание честнее, чем любая уловка. Платить будет тот, о чьей душе ведётся разговор, и точка. Гремит ведром служанка, и Лиза отвлечённо смотрит, как та опускает мокрую — слишком мокрую, вода капает — тряпку на пол. Сырость разводить не дело, но какая, к дьяволу, разница. Из лужицы воды вдруг вырастает Оксана. — Не смей, — говорит она, и служанка, вскрикнув, падает в обморок, не разбив голову лишь потому, что Лиза жестом задерживает её падение. — Ты, может, и барыня, да я уж давно не мельникова дочь, чтобы ты так со мной обходилась. Глаза прищурены, руки в кулаки, и приоткрытые в оскале губы — мавке не тягаться со Всадницей, но разве Оксану это остановит? До самого дьявола дойдёт, не побоится, бесстрашная и прекрасная; Лиза падает на колени, сломленная, сражённая, побеждённая силой, способной создать мир и разрушить его в одно мгновение. — Да что же ты… — Оксана кидается к ней и обнимает, опускаясь на пол. — Прости меня, — говорит Лиза, сухими глазами смотря на край её сорочки. — Может быть, я схожу с ума. — Да расскажи же, что у тебя стряслось!.. Позади них стонет, приходя в сознание, служанка, и Лиза бормочет: «приходи вечером». Её руки больше не обнимают Оксану, только холодный влажный воздух. Служанка причитает и помогает ей подняться, вот только стоять на ногах Лиза всё равно не хочет. Оксана баюкает её ночью, уже ничего не спрашивая, но выжидая. А наутро слуга приходит с вестью о том, что Гоголь умер. Лиза не знает, что чувствовать, ей и грустно, и не верится, и зло немного. Оксана плачет и плачет над его телом, возвращается измученная и снова плачет, что бы Лиза ни говорила. Смерть для них обеих дело привычное, но дело ведь в Гоголе — его всегда берегла судьба. А тут не сберегла. Дурной знак, такой дурной, что и думать не хочется. Только в день похорон трухлявый гроб трескается и оказывается, что нет, кто-то следит за тем, чтобы Тёмный не покинул этот мир до назначенного срока. Лиза уходит от его постели быстро, не оборачиваясь, потому что в груди зреет предчувствие. — Решай, — говорит она, придя на запруду запыхавшаяся. — Что-то не то здесь творится. Если бежать — то сейчас. — Я сказала уже, — Оксана выходит из воды и скидывает с плеч налипшую траву. — Делай, что надо, я пойду с тобой. И как бы ни болело внутри от мысли о том, что они обе окажутся в адском пламене, Лиза больше не медлит. Может быть, это её единственный шанс. Цикл почти завершён, чужие глаза подобрались слишком близко к сути, может быть, Гоголь уже знает. Он видит суть вещей, пусть и не всегда правильно понимает, что видит — его теплое сердце даст отсрочку, но не навсегда. Что-то подсказывает Лизе, что больше она не будет графиней. — Приготовь алтарь, — говорит она Лёше, едва переступив порог дома. — Я буду воскрешать её. — Что ты задумала? — Бежать. Лёша без лишних слов кивает и уходит в столовую, а Лиза идёт в спальню и садится обдумывать план. Ей не впервой менять личину, но сейчас уходить придётся далеко, очень далеко — чтобы никто не связал одного человека с другим. Хорошо только, что Оксана простая девушка, её уж точно никто не узнает. Осталось найти тринадцатую жертву и можно будет трогаться. Лишь бы не догадались. К вечеру план готов и Оксана уже лежит на алтаре, испуганно глядя на Лёшу. — Часа три, не меньше, — говорит он, листая старую, почти распадающуюся на пыль книгу. — Я выставлю слуг с ружьями у входов и выходов, пока тебя не будет. — Не надо. Если явятся — уболтай, притворись, что не знаешь, как хочешь выкрутись, — Лиза качает головой. — Нельзя, чтобы ритуал прерывали. Гоголь увидит, как пройти, а Бинх стреляет лучше, чем наши слуги. Не слушая больше, она оборачивается Всадницей и кладёт руку Оксане на грудь, туда, где сердце. То, впитав в себя тёмную силу, начинает разливать по мёртвому телу жизнь. Лёша коротко кланяется и прислоняет к стене ружьё. Время не ждёт. Лиза скачет в Диканьку. Там — вот же злодейка-судьба — Гоголь снова на краю гибели, и она даже хочет остановиться, помочь, но теперь это невозможно. Кто-нибудь — человек, дьявол — всё равно придёт и спасёт его, а Лизу с Оксаной спасать никто не будет, поэтому Всадница обходит казаков и идёт к одному единственному дому, на который в эту ночь пала тёмная метка. Даринка даже не просыпается, умирая, и Лиза старается сделать её смерть такой же быстрой, лёгкой, какую пожелала бы себе. Никто не виноват, и эта девочка тоже, но с тем, что она испытала, ей всё равно не дадут хорошей жизни. Цикл завершается. На обратном пути Лиза видит Гуро — живого и здорового — и пришпоривает коня. Это не входило в план. Это дурной, дурной знак, но она всё равно успеет уехать и забрать с собой Оксану, даже если для этого придётся уложить любопытного мерзавца обратно в могилу. Теперь ещё тридцать лет сила не покинет проклятое тело, а тягаться со Всадницей по силу немногим, уж точно не тем, кого она знает. Поместье встречает её гробовой тишиной, и если бы она не видела своими глазами всех на площади, то решила бы, что битва окончена. Но нет — даже потайной вход закрыт, и Лиза принимает человеческий облик, чтобы не напугать. — Ты закончила? — Лёша поднимается с земли перед алтарём. Вокруг вода. — Да. Сколько ещё осталось? — Немного. Я думаю, пара минут, не больше. — Хорошо, — Лиза останавливается перед ним, набирает в грудь воздуха. Тяжко. — Тебе тоже нужно бежать. Гуро жив. Он точно придёт сюда. Не знаю, видел ли Гоголь что-то, но пока ты для них будешь главным подозреваемым. — Я не убегу. Лёша смотрит прямо и спокойно, немного устало. — Почему? — Мне не отделаться от этой истории, даже если я расскажу правду о тебе, чего не собираюсь делать. Они могут отправить за тобой погоню, тебя не ранят, но могут ранить её. А если я дам им то, чего они хотят — Всадника — то у тебя будет достаточно времени, чтобы уйти. Может быть, они и не догадаются. Он говорит так, будто не видит ни опасности, ни вреда, ничего. Лиза кладёт руки на его плечи, чувствуя горький ком в горле. Это не чужой человек стоит перед ней, это её друг, соратник, муж. И он остаётся, чтобы принять удар. — Я смогу защитить её. Уходи. У тебя есть, куда бежать. — Туда сбежишь ты, — Лёша берёт её руку и целует с тоскливой улыбкой. — Я отправил письмо сестре, она не откажется принять ни тебя, ни её. На Кавказе вас искать не будут, разве что через пару лет, дальше ты сама придумаешь, что делать. А я… — А ты? — Обещаю, ты поймёшь всё это сама. Тебе есть теперь, откуда понимать. Лиза крепко обнимает его и целует в щёку, со вздохом разжимая руки. Не в её положении отказываться. Да и с трудом верится, что колдун из древнего рода просто так дастся в руки кучке недотёп. Оксана за их спинами подаёт голос и Лиза бросается к ней. — Я жива, — говорит неверяще Оксана и протягивает руки. — Посмотри, они тёплые! — Да, хорошая моя, — Лиза целует её налившиеся румянцем щёки и помогает сойти с алтаря. — Времени мало, идём. Времени на самом деле уже нет, в голове торопливо и скупо считаются минуты — на объяснения, на план, на то, чтобы договориться, на то, чтобы дойти. Слишком поздно она понимает, что план с меткой на усадьбе в конце концов и привёл всех сюда, вряд ли неглупый полицмейстер растрепал или позволил бы растрепать кому-то о девушках на хуторе. Убрать всех, кто точно не мог быть убийцей — и остаётся Лёша, на неё саму ведь никто не подумает. Гуро подумает, может быть. — Оденьте барышню в теплое и ведите к стойлам, — командует Лиза перепуганным служанкам, вручая им потерянную и радостную Оксану. — Зоя, ты со мной. В спальне уже лежат две собранные дорожные сумки, и Лиза придирчиво их перебирает — в одной платья, зелья, украшения, в другой — мужская одежда, два пистолета, свёрток и деньги. В конце концов, для Лёши не в первый раз куда-то собираться впопыхах, не в первый раз продумывать на дни, недели, месяцы вперёд то, что может понадобиться и может случиться. На кровати лежит знакомая ей одежда, охотничья — штаны, рубашка, меховой жилет, перчатки и кинжал. На секунду Лиза останавливается и бережно гладит ткани рукой. «Ты поймёшь всё сама» — поймёт ли? Правильную ли вещь делает? Она не жалеет ни капли, но сожаления могут прийти потом, через годы и годы, хотя сейчас представить их почти невозможно. Разве существует что-то, что может заставить тебя отдать жизнь, самое ценное, что есть у любой божьей твари, ради жизни чужой? Разве любовь на это правда способна? Глубоко внутри, там, где проклятье переплетается с биением сердца, Лиза чувствует ответ такой острый и болезненный, что ей, как ребёнку, хочется убежать, забиться под кровать и сжаться там в дрожащий комок. Но вместо этого она раздевается, отдаёт служанке платье и переодевается в мужское. Быстро и небрежно заплетает косу вместо аккуратной причёски, оставляет шпильки в судорожном беспорядке на столе. Кинжал прячет в сапог и, в последний раз оглядев место, быстрым шагом выходит в коридор. Не дожидаясь слуг, она сама седлает лошадей — буланного Золотко и своего гнедого Ворона. Оба бьют копытами и тяжело дышат, будто чувствуют беду, и Лиза вздрагивает, когда слышит шаги — но это всего лишь Зоя просит подойти. — Барышня ждёт вас, — говорит она и скрывается за перегородкой. Оксана, в тёмном платье и с убранными волосами, робко подходит поближе и Лиза целует ей руку, обнимает и оставляет сухой отпечаток губ на щеке. — Ехать придётся очень долго. — Да что ты, — вдруг задорно смеётся Оксана. — Приодела меня в платье и что, уже белоручкой считаешь? Я, чай, побольше тебя при жизни проехала. — Посмотрим, не забыла ли ты, как держаться за поводья, — Лиза улыбается ей и чувствует вдруг, что ей почти не страшно. Слуги растерянно прощаются, не зная, что навсегда. В окне Лиза замечает Лёшу, но больше не оглядывается, боясь терять лишние минуты. Алеет сквозь серые облака рассвет. Раньше Лизе было скучно уезжать. Промежуток между старым и новым местом казался ей бессмысленным, натужным, словно крутить пряжу. Чем дальше шли годы, тем сильнее ей хотелось изобрести заклинание, чтобы один дом сменился другим, одни поля и луга — другими, и не было этих долгих серых трясок в карете. Богатая ли, бедная ли, она проваливалась на ухабах и будила от нервного сна, а за окном тянулась бесконечная, сливающаяся в одно неразличимое пятно природа. Но что-то теперь не так. Привал Лиза устраивает лишь днём, когда Диканька и её окрестности далеко, а лошади, взмыленные и уставшие, сбиваются с галопа. Они у самой кромки леса, перед началом большого жёлтого поля, и захваченный свёрток с едой кончается быстрее, чем можно заметить. — Ложись, поспи, — Оксана расстилает на коленях свой подбитый мехом плащ. — А ты? — Я всю ночь, посчитай, спала, а ты бегала. Ложись, родная, тебе нужнее будет. Лиза опускается на плащ и Оксана прикрывает её плечо меховым краем. Тёплые — теперь тёплые — руки гладят убаюкивающе по голове, вдоль растрепанной косы, и, сделав вдох, Оксана начинает напевать тихо-тихо колыбельную, Лизе не знакомую, но такую нежную, что пуховая перина кажется камнем по сравнению с ней. Хочется плакать, но это снова — всегда теперь — счастливые слёзы. «Ты поймёшь всё сама», эхом отдаётся в голове. «Я понимаю», отвечает сама себе Лиза и закрывает глаза.