Осколки

Когда ты уже полюбишь себя, Милли? Перед глазами расстилается дорога, змеится среди зелени деревьев и рыжего канта обочины, ещё пару миль и Уинд-Гап останется позади вместе со всеми его вздорными жителями, не желающими отпускать стереотипное прошлое. Тело зудит, пытаясь заговорить со мной. Чувствую на лопатке «проказа» шепчет ругательства, переговариваясь и иногда переходя на истошный крик с «грязью». Такой себя и чувствую — слишком грязной, заразной болезнью, точащей кукольные домики, которыми усыпана глушь Миссури. Проскочить бы эту боль и вновь оказаться в спасительном шуме Сент-Луиса. Закрываю глаза, пытаясь представить неоновые вспышки и частоколы рекламных баннеров, за которыми ни звёзд, ни луны не видать, лишь крохотные участки темного неба, подсвеченного розоватым электричеством. Хвала прогрессу! Вжимаю педаль газа, ощущая рывок, и тут же слышу визг шин — Уинд-Гап вряд ли так просто меня отпустит, или просто я в конец расклеилась, раздробилась и смешалась в элегантном убранстве комнат Адоры, куда она меня ни в детстве, ни сейчас, ни когда бы то ни было ещё не пустит. Запретный плод сладок, и я до сих пор ощущаю маленький порожек под мысками своих детских, лакированных со сбитыми носами туфель. «Стоп» на обеих пятках ехидно скалит покатые буквы. За пеленой воспоминаний бурная река, кажется, чужих, а вовсе не моих чувств — барахтайся сколько влезет, тебе вряд ли все равно удастся достичь берега. И я так привыкла к отсутствию твёрдой почвы под ногами — виновата ли в этом Адора остаётся для меня секретом. Призрак матери до сих пор преследует меня по ночам, когда особенно не хватает хоть чьей-нибудь заботы. Думаю, я похожа на потерянного котёнка, алчущего тёплого крова и поглаживаний хозяйской руки. «Прочь», «вниз», «покорись», и где-то далеко, на лопатках, чтобы едва разглядеть белую выпуклость шрамов над кожей, «усталость», пока живот греет приятное «иди на хуй». Водка лавой обжигает нёбо и щеки, но не вычищает их от сладкого вкуса мягкого языка Эммы, а скатывается комом дальше, сворачиваясь в желудке клубком рвотных спазмов. Моя сестра сызмальства научилась играть в эти игры. Выучила те «правила», которые записаны на моем теле, но которые я так и не смогла заучить. Современные дети всё схватывают на лету, и пока я раздумываю над этим, на теле пульсируют «терпкий», «клубника», «пиво», «наркотик», «внимание». Слов слишком много, порой они звучат наперебой, как, например, в тот миг, когда я начала замещать в своих воспоминаниях Мэриан на Эмму, хотя я не виню свою младшую сестру в этом. Я вообще не привыкла кого-либо винить, хотя уж мне-то точно следовало бы это делать. «Поцелуй» примостился на запястье, на другом под тонкими линиями синих чернил, под интересующим меня «копом», красуется «шлюха». В детстве приятно было чувствовать себя немного другой, неосознанно чертить острым краем по мягкой плоти, едва различая в вязкой, алой крови написанное, сказанное, обдуманное, превращая себя в осколки возможной, но никогда ей не ставшей, идеальной Камиллы. Нужно больше любить себя. Давай, Милли, будь паинькой ради «мамы». Выворачиваю руль, собирая шинами гравий в каменные фонтаны, закрываю глаза и представляю резкие толчки Ричарда и ощущение его гладкой кожи под своими пальцами. Запоминаю. «Вкус», «похоть», «член», «еще» или «достаточно», но на самом деле моей кожи недостаточно, чтобы запомнить всё то, что я бы хотела записать на будущее. Будь у меня ещё один шанс, то тогда вместо «секса» появился бы «экстаз», а вместо «одиночества» — «любовь», там бы не нашлось свободного угла «страху», «мертвой», «отчужденности», «суке», «скалам», «черноте» или «пропасти». И я бы точно не пропала в лабиринте белых шрамов на моём теле, я бы затерялась в «нежности», «небе», «терпении», «солнце» и многих других, которые заменили бы боль и отчаяние, но вряд ли поменяли бы меня. И я остаюсь собой, и, быть может, когда-нибудь полюблю себя такой.