Когда стрелки часов образовали прямой угол

Дождь больно хлестал по лицу; ледяная вода затекала за шиворот, как бы высоко Акутагава ни поднимал воротник. Его уже начинало трясти от холода — дурной знак, учитывая, что слабому телу не нужно было многого, чтобы свалиться от болезни. Обычно близкое к ознобу состояние вызывало смутную тревогу, отравляющую существование, примешивающуюся к мыслям, — но не на сей раз. Потому что в этот же год, в этом же месяце, в этот же день — и даже в это самое время, когда стрелки часов образовали прямой угол, — Акутагава уже был здесь. И тогда, несмотря на треклятый дождь, не заболел. Он постучал трижды. Последний раз неловко дёрнул рукой, содрав кожу с костяшек пальцев. Капли крови тотчас смешались с дождевыми потоками, и грязно-розовая вода побежала струйками к порогу. Акутагава даже не вздрогнул, хотя ощущение было весьма болезненным. Не вздрогнул по той простой причине, что он, как бы ни старался, каждый раз в это время обдирал здесь кожу. Рюноскэ отсчитал ровно сорок семь секунд. На сорок восьмой дверь открылась. Иначе и быть не могло. Всё это ведь уже было. Дадзай стоял взъерошенный, заспанный. Юката в мелкую синюю полоску, непривычно оголённые шея и руки в сетке блёклых шрамов — ново будет даже в сотый раз. Рюноскэ видел их в всего лишь в двадцать первый — поэтому смотрел с интересом на следы лезвий, верёвок и ещё чёрт знает чего. Чтобы рассмотреть, приходилось щуриться: кожа была бледна от постоянного плена бинтов, а свет в прихожей, ярко-жёлтый, но совсем не похожий на солнечный, падал Дадзаю только на спину и макушку, подсвечивая растрёпанные волосы золотистым нимбом. Дадзай сейчас — не тот строгий, страшно едкий в свои восемнадцать убийца, хладнокровный мафиози, которого боятся даже свои. Он сейчас — не Дадзай-сан, а просто уставший Осаму, не понимающий, почему его ученик стоит на пороге и как он узнал адрес. — Акутагава-кун?.. — голос спросонья звучал с лёгкой хрипотцой. Он, Рюноскэ, даже в двадцать первый раз заслушивался. И не отвечал пока что — может, ему это и удалось бы, но вдруг нарушить отлаженный до каждой падающей с неба капли порядок означало всё угробить? Дадзай прокашлялся в кулак — и только сейчас заметил, что его рука не прикрыта ни бинтами, ни одеждой. Ровно за секунду осознание этого сдуло всякую сонливость; теперь во взгляде, направленном на Рюноскэ, читалось: «Оправдайся, если сможешь». Оправдайся за то, что увидел слишком много. Только вот Дадзай не знал, что это происходит с ними уже не в первый раз. Он не помнил — и от собственного одиночества Акутагаве хотелось завыть. Но надо было держать себя в руках, иначе ничего не получится. Иначе Дадзай-сана сегодня убьют — и кто спасёт тогда Рюноскэ через пять лет? Правильно, никто. Именно поэтому его призрак, в двадцать первый раз просочившись в прошлое, пытался всё исправить. Его голос зазвучал гораздо громче, увереннее и вместе с тем спокойнее, чем обычно. Говорил не озлобленный на весь мир юнец, а взрослый человек. — То, что я скажу сейчас, может показаться странным, но вы должны поверить, Дадзай-сан. В противном случае мы оба погибнем. Итак, завтра вы… Оставалось лишь уповать на то, что эта попытка воскресит их обоих.