Могучая кучка или неоконченные пьесы, горящие в камине.

Берегите своих друзей, и помните, что, когда хохол родился, то еврей заплакал, признав в нем достойного соперника. Александр Сергеевич, будучи персоной весьма занятой в кабаках и балах, любил в выходные попить чай на террасе, с самого утра и до следующего, забравшись с ногами на перила. Вот говорит ему Наташа : «Тебе перила в твою королевскую авторскую задницу ещё не вонзились? Сидишь тут целыми днями и ночами!» А может он с музами общается… Романтика… Портретов — обпишись. Вдруг вдалеке заметил он печальный силуэт : — Не припомню чтобы я ждал сегодня гостей, — почесал свою умную, почти что светлую, голову поэт. Пушкин глядел и так, и сяк, и вот так вот, догляделся до того, что свалился с перил, а узнать гостя-то наверняка очень хочется, вдруг это налоговый инспектор? А дома картина маслом : носки на люстре висят, трусы на трубе, подштанники на батарее, а все рубашки скрылись в неизвестном направлении… сколько говорил Наташе не одевать мои рубашки, ну не смотрится это на ней, вот на Лилечке Маяковской вполне, а мне, когда гости придут — бегай по дому и ищи, в какой печке они лежат. Вообщем полный абзац. Пригляделся. Вот кто-то с горочки спустился, и еле ноги волочёт, играет грустная улыбка, она в нем Колю выдаёт. — Здравствуй, Коля, друг мой ситный, каким ветром надуло в наши края? В мое скромное имение? — спросил Саша, руку друга пожимая, а в ответ ему только сопли да слюни. — Слушай, Саша, что за шутки?! Ты мое произведение в журнал отправил?! Вот куда тебя занесло?! Не пойми куда! В киргиз-кайсацкие степи? — вытирал слезы рукавом Гоголь. — Друг сердечный, Николай Васильевич, как же так можно? Без вашего согласия! Что это у вас круги темные, да глазки мокрые? Никак вы на третий том замахнулись? Будьте осторожны, у вас еще второй том в камине не догорел! — осторожно сказал лирик. — Саша, скотина, какие у тебя дурацкие манеры! Самовар уж вскипел, а ты гостя в дом не зовешь! Всю кухню своими писульками завалил! Вот иди и убирай! — вышла жена Александра Наташа, отвешивая поэту подзатыльник. — Женщина, молчите, когда музы говорят! И вообще с этого момента я официально холост! — обиделся Пушкин, взгляд на красные щеки Гоголя переводя. — Коля, проходи в дом! Можешь ноги вытереть об Пушкина, чтоб рычал поменьше, я разрешаю! Вон на полу какие-то каракули с Руслана и Людмилы валяются, а может это и Онегин?! Так что, Александр Сергеевич, будете выступать– будете спать в саду или поедете жить к маме… — девушка забрала у Николая Васильевича пальто. — Наташа, не позорь меня! Я уважаемый человек! — очередь пришла заливаться краской Саше. — «Уважаемый-уважаемый», — передразнила Наталья жениха — а кроме пера вы что-то в руках держать можете?! Полка в коридоре валяется третий год, а стул качается на трёх ножках, предупреждаю : камин топить нечем, и ты будешь в скором времени на одной сидеть! — пригрозила жёнушка, круто разворачиваясь. — Ну, что могу сказать… Из самых азартных игр, это женитьба, эх... семейные трудности, но мое слово закон! Все по-моему делает! — тихо добавил Пушкин, понимая что это красивая ложь. Голос из окна — Да-да-да, выслушай женщину и сделай по-своему! А потом все равно по ее! Пацан сказал- пацан сделал! Здорóва, Александр Сергеевич! — кивнул футурист. И тут из-за спины Маяковского появилась тень, помятая, шатающаяся... Из ушей валил дым, а изо рта перегар. В голове сразу мелькнула одна-единственная мысль… Есенин. И точно, Сергей Александрович, бурно размахивающий бутылкой недопитого спиртного, сопровождаемый терпким запахом дорогого табака. Маяковский что ли купил?! У Серёжи таких денег в жизни никто не видел! А от Маяковского же не допросишься! Вот она, еврейская душа, познавшая осаду и пытку русской логикой. А как говаривал Сереженька, мол : «Деньги мои, я их просрал, потому что мне так вздумалось!» — Он так пьян, что лыка не вяжет... — предупредил футурист. — Спорная трактовка опьянения : я и трезвым его не вяжу… — подал голос имажинист. — Ну пойдёмте, чаем напою… — махнул рукой в сторону дома Пушкин, видя несомненные признаки Хорошего уикенда. — Чай не водка, зря не пьём! — сразу начал запивать, или запевать, или выпивать имажинист  — а в вашем чае, батенька, градусов так сорок пять, как в коньячке, в Шустовском! А что Пушкин? Пушкин не достанет что ли? Друзей много — денег мало. Как говорит пословица, не имей сто друзей, а имей сто рублей. Зачем нам его самим покупать? Надо других раскулачить на него! Так вкуснее коньяк покажется. Саша же умный, пойдёт и Кюхельбекера раскулачит, и Дэльвига! Так имело место начаться этиловое чаепитие. Маяковский вёл Есенина домой, а вот что делал бог во время Ноева потопа? Своё горе спиртным заливал, каждую тварь спасая в двух экземплярах! А наша могучая кучка? Они спасали друг друга от скуки и безделия, разбавляя все это веселье хорошей дозой… Грузинского вина, что прислал им Миша с Кавказа, который пообещался при встрече ещё бочку привезти. Единственный кто не доверял заграничному, вернее тому факту, что его принёс именно Лермонтов, так это был Есенин, поэтому грустный цедил коньячок, рассматривая занимательную этикетку, на которой от руки было написано «После злоупотребления возьми банку огурцов из холодильника, кретин!» — Что вы такой грустный, Сереженька? — спросил Гоголь, из принципа не поглощающий пряников, так как думал, что слишком напоминает с виду шар, но Саша отчаянно доказывал обратное, подкладывая товарищу конфеты с ромом или винчишком. — Меня бросила Айсидора…А ещё мне кажется, что алкоголь медленно начинает разрушать мое бренное тело, но я же отчаянный, как от него отказаться! — протянул Есенин, кашляя из-за трубки, которая тотчас была положена рядом, а то, цитируя Маяковского : «Что ты дымишь как паровоз, ни одна девушка целовать твою рожу не станет, и будешь ты не сладкие уста боготворить, а волосатые ноги, в какие падать будешь». Пушкин в своём «Онегине» женские ноги на три листа расписал, Владимир был уверен, что это будущее Сергея. — Я в печали, пишу грустные стихи, о неначавшемся начале, о неразделенной своей любви! Вспыхнувшая страсть– не очередной роман, очередная мразь, и я как обычно пьян! Меня надо было вырубить сразу, как только я начал что-то нести, и возможно признаний чистосердечных…к коньяку, вы бы не слышали. Гоголь, до этого катающий шарики из хлеба и, думающий, как бы от Пушкина сбежать, вернее от его пряников, пересел к Сергею. Решил пожалеть, да посочувствовать, но укоризненный взгляд Маяковского заставил его только поднявшийся зад опуститься назад, ну, назад всмысле, не «на зад», а обратно на стул… — Как там у вас, Николай, дела? Как работа над третьим томом продвигается? Не сожгли ещё? — поспрашивал Сашенька у молчавшего товарища, который изгонял все эти плюшки из своего сознания, ссылаясь на пяток лишних килограмм, но Пушкин победил. За ушами только и щёлкало. — Я его не сожгу, потому что не будет камина, а почему не будет камина?– потому что я подожгу дом. Почитайте лучше свои произведения, может Серёжу удасться уложить… Кхм, не на лопатки, а спать, — промямлил Гоголь, опасливо, ведь тот в двое его выше и мышечная масса больше, даст в пятак– кости ищи где хочешь. — У Лукоморья дуб зелёный, златая цепь на дубе том, и днём, и ночью кот учёный все ходит по цепи кругом, русалки на ветвях сидят… Одна с Диканьки, кстати, у меня прижилась, до сих пор на дубе на том сидит, — махнул рукой в сторону сада — только не стучите по дубу, а-то она соскальзывает. Тише, Кольнька, не плачь! Принесу тебе калач! Хочешь булку? Может вареник? Хочешь сдобное печенье? — Гоголь готов был спрятаться под плинтус, чтобы этих предложений соблазнительных не слышать. Все-таки курящий, как паровоз, и пыхтящий, как ёж, Есенин Наташу не устроил, и товарищи были вместе с самоваром изгнаны, как демоны из ада, в сад. Тут Серёжа, попутно выпивая, накидывал строчки будущего стихотворения — во поле береза стояла, а вокруг сидят друзья, у Пушкина жена — Наташа, а у меня как обычно нихуя! — Сергей Александрович, поприличнее! Это нашим потомкам ещё читать! Вот что ты детям своим это дашь читать?! — возмутился Маяковский, но остался проигнорированным. — Серёж, лучше сделай так, во поле березка белая стояла, а вокруг сидят любимые друзья, в ожидании очередного бала, обжираемся опять мы скипидару… — но Пушкина нагло перебили. — А мат где? — спросил любопытно Есенин, будто Карл Маркс современности. — Все бы тебе мат свой впихнуть куда-нибудь, цензуру не пройдёшь, деревенщина! — ответил Владимир, который в ходил в общество нерифмующихся стихов наровне с Блоком и Пастернаком, только те не разделяли его любви к футуризму. Он принуждал почитать Ленина. Некрасов – Россию. Балалаечник – рассветы, лежа в стогах сена. Один индюк, чье имя нельзя называть, а вообще Набоков, отличился – принуждал девушек молодых любить! Не ну и дятлы... — вот, послушай, как надо : По дороге кто-то шёл, дамский маузер нашёл, вытер слезы он штаниной, поправляя свой карман, потрясал он коньяком». — Я московский озорной гуляка! По Рязанской волости, обнимая толстую березу, обожравшись водки с самогоном, волочусь за каждой длинной юбкой…Пойдёт? Никакого мата! — спросил, передразнивая футуриста, имажинист. — Сережа! Маяковский на тебя плохо влияет! Где твои прекрасные рифмы? — спросил, ахнув, Саша, что воздух вылетел меж рёбер свистом казацким.  — Я могу достать вам из глубоких широких штанин…обглоданный обгрызанный сухарь… В СССР жить захочешь– энергией солнца питаться научишься, в кредитах погребенный, в коммуналке живущий. Вот за что Лермонтова презираю, так это за то, что его чеченские друзья пришли, и раз, развалили великий Советский Союз, иммигрировав на Уральские горы. Так, к слову о сухаре... — демонстративно, констатируя факт, сделал это Маяковский — Серёжа, вот видишь, закуска уже есть! Александр Сергеевич, можете ли вы предложить нам что-то большее, а? Алкоголь является по сути отличным растворителем. Он растворяет бабло, бумажки, зелень, бабки, банковские счета, выписки, чеки, деньги, печень и мозг. Но только не проблемы, и только не желудок Есенина. — Не путайте литейный с заведением питейным! — распевал имажинист, намереваясь плечо Владимира пристроить, как подушку — Вот, кажись, живёшь ты жизнью с множеством приключений, а потом оказывается, что это всего лишь алкоголизм… — Пробовал я как-то не пробовать, Серёжа. Но водка так великолепно выглядит! А Вино?! Ты только глянь на него! Привлекательное, цвета красного изумруда! А коньячок? Как он манит, будто водка, только в три раза сильнее! — рассуждал Саша, наливая Гоголю квас, да не простой, а разбавленный! — Квас — всему голова. Пиво — всему руки. Водка — всему жопа! — изрёк Есенин — ой, Извините, не удержался! Оно само вырвалось… — он пару минут помолчал, пока Гоголь рассуждал про Гоголь-Моголь — Саш, а придумай рифму на слово Рать — Мне на вас совсем насрать… — на реплику Пушкина устаканилась мертвая тишина. Даже Серёжа, признававшийся в любви Маяковскому, приостановился. — Ты спросил– я ответил! — заявил Саша, чуть икая. Есенин в ступоре. Ступор из него не выходит, но Серёжа из него пытается. — Это будет шедевр! Саша! Это станет классикой! — радостно заявил Сергей — В поход отправляется царская рать, кругом туман — ни черта не видать, орет командир : «Как же мне на все срать!»…а дальше я рифмы пока не придумал. Надо будет выпустить сборник, целиком состоящий из мата, и назвать его : «Все прелести русского языка» Владимир Владимирович, вы как, за? — Я не против, думаю присутствующие тоже! — изрёк Пушкин, пока Гоголь пытался что-то сказать о рамках приличия. — Когда же вы отдадите мне долг? — поинтересовался Маяковский у товарища Гоголя, занявший деньги, чтобы выкупить свои неудавшиеся сочинения, которые добрый Саша пустил в печать, да и в самый крупный журнал! Начальным тиражом шесть тысяч... — Я не знал, что вы настолько любопытны! Это неприлично! Деньги у меня вымогать… — сказал грустно Николай. — Я отлучусь по важному делу? Спасибо, — отсалютовал Пушкин, захватывая со стола парочку листочков. — Какому? — спросил Николай Васильевич. — Есенин, пошли перекурим, ой, перекусим! — запнулся поэт. — Что ж, пошли уж перекурим! — радостно согласился Есенин, папиросу у Маяковского отбирая под его возмущенное : «не-не, с тебя на сегодня хватит, балалаечник» — А вы, Сашенька, в клазете надолго не засиживайтесь, а то, после вас посетители часами оттуда не выходят, пока все поэмы не прочитают — не успокоятся. У них колики в животах не проходят, а нам приходится по кустикам бегать. Дайте и ихним, и нашим душам облегчения! — сказал Владимир. — Друзья-собутыльники, давно ли вы видели Лермонтова? Чай, не пишет нам с Кавказа! Пришли «Кавказские Вести» в них наш Миша пишет : «видит бог не увидит, как я закопаю тех, кто меня сослал в басурманское братство…» — изрёк пришедший Есенин, говоря, что Пушкина пока можно не ждать в ближайшее время, как вдруг в дверь раздался азиатский грохот. — Слышь, бабуля, где же Пушкин? Где курчавая башка? — заявил с ходу Лермонтов, скидывая басурманские тряпки и выгружая бочонок вина, да не простого, что уж там, грузинского. — А это что у вас за кувшин? — спросил Сергей, ручки похотливые протягивая. — Это...Ми Нассали, — сказал Лермонтов, подтверждая теорию о занятом клазете, и о возможности ходить не только по кустам, но и по окнам. — Михаил Юрьевич, а не поехать ли вам на Кавказ обратно прямо сейчас? — спросил Владимир Владимирович, презрительно юношу окидывая взглядом, жаль не кулаком.  — Так зачем? Неужто я вам мешаю? — спросил обиженно Лермонтов.  — Вы нам не мешаете, что вы, абсолютно… Присутствием своим украшаете…наш золотой литературы бренный век… Может быть… — заключил Владимир, вспоминая слова нелюбимого Сереженьки, что : удиви человека, которого не любишь, как можно более странным образом. Именно тогда Есенин сказал, пунцовый от возмущения — Вот критикуете меня, а я может в ваши стихи влюблён, обожаю их! И вас, Володя, обожаю, да вы никак не поймёте, черствый вы сухарь! — Кто встречался с мордой горца, тому не страшен даже черт! — буркнул Лермонтов, понимая, что он не бутылка водки, чтобы все были ему рады. Вечереет. Становится прохладненько. Наташа сжалилась и повела молодых людей домой, с условием не буянить. Сказано — сделано! Сидят и мирно чаевничают. То ли темы для разговора исчерпались, то ли просто Есенин ушёл спать. Грустно. Тут резко что-то затрещало в камине. — Николай Васильевич, ну хватит над книгами издеваться! Прекратите! Мне их жалко! Это был второй том?! — взволнованно проговорил Маяковский, ранее ко всему говнодушный, когда Гоголь занял свою прежнюю позицию. — А вы видели, как я в горящий камин лазил? Сейчас продемонстрирую! Тогда конечно был повод...Нужно было перчатку дамскую достать, и тогда она бы меня увезла в солнечную Норвегию. Да не успел я, — Лермонтов восторженно и оперативно берет со стола какую-то книжку, странного вида, и кидает ее в камин с довольным выражением лица. У Гоголя нервно задергался сначала правый, потом левый глаз, потом снова правый. — Еп твою мать, ты че сделал, сучий подонок?! Это был мой самый идеальный третий том, а ты его сейчас, падла, сжёг?! У всех на глазах! Я сейчас сам тебя в этот злополучный камин своими руками засуну! Иди и доставай! С поводом теперь! Лезь, я сказал! — громко, истерически-замогильным голосом, не предвещающим ничего хорошего, выкрикнул на одном дыхании Николай Васильевич, слезы сдерживая. Это были слезы далеко не счастья! И тут Лермонтов вспомнил о том, что : Может сказать, что у меня геморрой?! Чтобы обмануть хохла, и трёх евреев, даже трёх татар не хватит, лучше совершить харакири! Вот, была поговорка — «когда родился хохол, то еврей заплакал» А когда я умру, то хохол от счастья заплачет — Коля, ну ты жжёшь! Я знал, что ты таких кровей! Ну ты даёшь! — спустившийся только что иманжинист потерял дар речи от восхищения — А ты, Миш, взял и достал че ты кинул туда! Я сверху слышал, как ты хвастался! Вот давай, вперёд! Лермонтову делать нечего, геморроем и плоскостопием не отопрешься… Пришлось лезть. Хоть так, хоть через трубу. — Быстрее, сволочь, пока середина не сгорела! Быстрее, падла, я хоть что-то успею восстановить! Я тебе сейчас пинка для ускорения дам, придурок! — вопил Гоголь, которого старался успокоить Есенин, но быстро бросил это дело, когда понял, что не дай боже, Лермонтову не удастся достать этот том. Если на дуэль не вызовет, то в произведениях так упомянет, что от стыда тот провалится, и вообще, о нем больше никто не услышит и не увидит. Все колдуны мира против него ополчатся, вкупе с ведьмами. — Мне, это… Ну… С мыслями собраться надо, морально и физически! — попытался откосить от обстоятельств Михаил, как от армии, как Николай отвесил ему затрещину. Есенин смекнул про пинок и задумался. Долго думать он не стал, и пока Лермонтов развернулся, размахнувшись отвесил такой шлепок… Тот с визгом упал руками прямо в камин. — Да что же вы творите, господа... Его сначала же потушить надо! — Пушкин вернулся из туалета, по пути застегивая ширинку. — Я ничего не вижу, я кажется ослеп! Я пытался им сказать, Сашенька, родной! Ну, а вот Есенин! — начал, будто маленький ребёнок, хныкать Миша, протирая глаза, но Гоголь со всей злостью ткнул его башкой обратно. — Да что сразу «Есенин», я только что вообще пришёл! — возмутился имажинист, изъявляя желание подремать на столе. — Сталина на вас нет! — Сожалею, но том мне спасти не удалось, только корешок остался… — Михаил протянул Гоголю обгорелый, будто обглоданный переплёт. — Этот корешок я тебе знаешь куда запихаю? В твой еврейский наглый зад! — Николай стукнул обложкой увесистой неудавшемуся кавказцу по голове с оглушающим грохотом. Свечи начали трепетать от ужаса. — Но Я же остался жив! Вы должны радоваться! — за эту реплику Лермонтов получил по голове во второй раз. — Лучше б ты помер, но книгу мою мне достал! Теперь ты под мою диктовочку напишешь этот том, и не дай бог мне что-то не понравится или он не получится… Не дай боже, Мишенька! Ты будешь моим вечным рабом! Я тебя в Диканьку сошлю, там хлеще чем на твоём сраном Кавказе! Или крымским татарам продам! Либо я тебя сам сожру и сожгу, либо Александр Христофорович тебя ковриком в своём кабинете пристроит, если не рабом! Повезёт если ковриком, скотина! — У Коли тряслись руки /ноги, и Пушкин решил, что ему пора успокоиться и налил кружку чая, которая была опустошена залпом. Гоголь вообще пил в отношении чашечка/стопочка: три пряничка. Вот тут Саше за судьбу Лермонтова стало действительно страшно. — Николай Васильевич, да вы мощь! Я ваш фанат! Преданный фанат! — зааплодировал восхищенно Есенин, помня Николая робким, тихим юношей. — Взаимно, Сергей Александрович! И! Чтоб я тебя сегодня не видел даже! — последний раз ударил Николай Мишеньку и, Пушкин увёл того спать. Три часа ночи как-никак, и домой не отправишь – страшно. Опять ему на полу в компании паука Аркадия спать… — Что ж, потерял свой очередной выходной, опять — Вино, Кино и Домино… — грустно протянул Пушкин, убирая со стола последствия их чаепития. — И женщины, Саша, женщины! Я люблю женщин! Ведь в женщинах сила! — радостно завопил Есенин, помогая другу. День Пушкин, конечно, так же беспутно кончил, как и начал. **** — Это, что за буква, а?! Что это за буква я повторяю! Я тебя спрашиваю?! Переписывай все триста сорок три страницы! — Удар у Коли был точным и указка скользнула больно по хребтине Лермонтова. — Это буква «У» — робко сказал Лермонтов. — Сейчас я тебе такую «У», мать твою, покажу! Переписывай! — появилась пятая шишка у Миши под : «только не по голове, пожалуйста! Можно я отрублю себе руки!» — Ты отсюда, как с армии не сбежишь, «всемогущий», ага! Да, ты просто вылитый Пушкин! Так и хочется тебя пристрелить… — проговорил Гоголь линейкой размахивая. — Лучше б я на Кавказ бежал… — тихо прошептал Миша. — Отставить разговорчики! Быстро взял новый лист! А это что ещё за клякса! — Гоголь порвал стопку листочков, на одном из них была клякса и буква, которая его не устроила — Я тебе говорил большими и крупными буквами, что тут непонятного?! Переписывай, я сказал! — Лучше б я на Кавказе помер…лучше б меня убили горцы, отрезали бы голову и посылочкой прислали, мол, умер смертью храбрых, — тихо проговорил молодой человек, стараясь учитывать все пожелания. — Вот что это за буква я тебя спрашиваю?! — возмутился Гоголь. — Это, это буква «А», — сказал Михаил. — «А», «А», — передразнил голубоглазый — манда! Пиши давай! Пиши, я сказал, да побыстрее, а то не успею к Пушкину, из-за тебя, бестолочь! — он гроздно взмахнул переплетом, для профилактики стукая Лермонтова по голове, по светлой, все мысли вышибая. — Вот и зачем я про этот камин только начал?! Лучше б крымским татарам продался...