***
— У вас прекрасный острый ум, мой мальчик, волшебная способность цепко захватывать самое важное. Вы умны, вы прирожденный дипломат, вы обаятельны, для своих лет вы очень красивы… Александр Христофорович разворачивается к Якову, что стоит навытяжку, гордо подняв подбородок. Сколько ему — девятнадцать? Такой еще глупый, маленький, наивный, а оттого только желаннее сделать его своим. Чтобы только Бенкендорф мог сказать — к ноге, и мальчишка бы шел безропотно. Ничего, все еще будет. — Благодарю вас, Александр Христофорович, — пылко отзывается мальчик, с трудом сдерживая улыбку. — Я сделаю все, чтобы оправдать… — Все, говоришь? — задумчиво тянет Бенкендорф, медленно шагая в сторону Гуро, тесня его к дивану, стоящему у стены в кабинете. В глазах мальчика отражается страх. — Что вы..? — По-моему, голубчик, у вас больная матушка? — интересуется Бенкендорф, заключая в кольцо из цепких пальцев чужие тонкие запястья. — Она ведь ни в чем не нуждается? — Нет, она в здравии, но что..? Ужас. Дрожащие гордые губы. Холод тонкой белой кожи. Темные кудри, что вьются под грубыми пальцами. — Если хотите, чтобы так все и оставалось, вы сделаете все, что я вам скажу, — тихо, но очень отчетливо говорит Александр Христофорович, и внимательно следит за красивым изящным лицом мальчишки, чтобы уловить этот сладостный миг — когда в глазах отражается понимание, когда еще секунду назад гордо поднятые плечи покорно опускаются, когда гибкое тело послушно гнется так, как надо ему, графу. — Приятно иметь дело с таким молодым человеком, как вы, — ухмыляется граф, и вскрик мальчика душит широкая грубая ладонь.***
— Я ненавижу вас, — с отвращением выплевывает статный юноша. Гуро уже двадцать три, и из тонкого да звонкого мальчика он превратился в гордого, уверенного молодого мужчину. Такой он графу не интересен. Такой Гуро не волнует до чуть сжавшегося сердца, но зато такой Гуро куда полезнее для их общества — значит, терять юношу нельзя. — Какой ужас. Что же вы, голубчик, не щадите мое стариковское сердце, — притворно ахает Бенкендорф. — Послушайте, Яшенька… — Извольте обращатся ко мне по имени-отчеству, — голос Гуро резок. — Ух, как заговорил. Клыки отрастил? — усмехается граф. — Впрочем, passons, неважно. Яков Петрович, чего же вы хотите? — Выйти из вашего проклятого общества, — в глазах молодого человека отчаяние. — Зажить, черт побери, обычной жизнью! А если у меня не получится, я всем, всем расскажу, что именно вы тут делаете с наивными мальчиками, такими, как я! — И не побоитесь? — хмыкает граф. — Я уже ничего в этой жизни не боюсь, — на тонких изящных пальцах Бенкендорф замечает перстень. Взрослеет мальчик. Пора на место поставить. — Молчать. Бенкендорф властно сжимает чужую руку до хруста костей. — Я не стану молчать! — Яша распален, он так красив сейчас с этой ненавистью во взгляде и статностью во всей его фигуре. — Станешь, милый, станешь, — змеится тонкий шепот. — Ты, голубчик, умный, подумай сам. В этом обществе ты еще и пяти лет не пробыл, а мы все — самые влиятельные люди нашей Российской Империи. Против кого пойдешь? Тебя же в желтый дом упекут, бриллиантовый ты мой. Гуро опускает взгляд. К ордену его приставить, что ли? — думает Бенкендорф, когда на прощание, довольный и пресыщеный, целует Якова в висок. Застрелиться, что ли? — думает Яков, когда чувствует омерзительные влажные губы на своей коже.***
Гуро тридцать четыре, когда он смиряется со своей судьбой. Если так случилось, то он не станет перечить воле Господа или Дьявола. Хотя, на деле, Яков уже ни во что не верит. Он перестал носить крестик в двадцать семь. Молиться он перестал еще раньше. С графом он теперь беседует почти на равных, хотя тому уж около пятидесяти. По четвергам, когда Яков задерживается на службе, он видит порой юных гордых мальчиков, которые тайком выходят из кабинета Бенкендорфа. Ему не чудится, он знает — порой в пустынных коридорах он слышит горькие глухие рыдания. Он не первый, и он не последний. Якову тошно до того, что он разбивает руки в кровь, но облегчения измученной, изувеченной душе это не приносит. Он служит, как он думает, на благо Отечества. Какими методами достается это — не его ума дело. Все они тут стараются ради общего блага. Гуро сорок три, когда он становится холеным, вышколенным, одиноким и закрытыми. Его пальцы холодят тяжелые перстни, но чаще всего руки надежно спрятаны в тугую кожу черных перчаток. Чаще всего ладони крепко сжимают набалдашник увесистой трости. Яков Петрович ненавидит того, кем он стал. Ему хочется разбить зеркало, чтобы не видеть своего погасшего взгляда и тусклости ранее таких живых темных глаз. Гуро переломали, перелепили, сделали таким, каким хотели видеть. Но что ему делать теперь — нашедшему положение, деньги, известность, но потерявшему самое главное — свободу? Яков Петрович улыбается какой-то смутно знакомой ухмылкой юному мальчику, но с ним он ласков и нежен — не так, как были с ним. Он не хочет этим честным, вдохновленным такой судьбы, как у него. Они не заслуживают, чтобы их сломали.***
Якову пятьдесят один, когда он встречает Гоголя. Он выглядит совсем мальчишкой. Когда Николай падает в приступе, Гуро смотрит на него с интересом, и чувствует, как барьеры, столь долго возводимые, рушатся, будто и не было этих каменных стен. Он узнает о нем. О его чудесном «воскресении». И Бенкендорф, уже грузный, умирающий старик, слишком проницателен. — Именно он нам нужен, чтобы раскрыть секрет, — безапеляционно заявляет он, щуря подслеповатые выцветшие глаза. — Он будет приманкой для этого всадника. — Нет, Александр Христофорович, я не позволю этого, — бросьте, Гуро вовсе не мальчик, теперь ему достаточно сурового взгляда, чтобы заставить людей слушаться. Но граф не человек. Он упырь, который сосет чужую кровь и чужие силы. — Я не позволю вмешать в это дело Гоголя. Бенкендорф слишком проницателен. Впрочем, как обычно. И голос его змеится лаской приторной. — Ба-а-а, Яков Петрович, да неужто наш господин Алов растопил ваше ледяное сердце? — старик хихикает, вовсе неподобающе своему преклонному возрасту. — Послушайте, золотой мой, с ним же может и случиться что-нибудь. Не знаю, пожар или несчастный случай какой. Это уж как мне больше понравится. Яков Петрович замирает, не позволяя ни единым мускулом выдать себя — Понимаете ли вы, Яков Петрович, — уютно приговаривает граф. — Ничего с вашим Гоголем в Диканьке не случится. Вы же следователь опытный, сможете уберечь мальчика от опасностей. А вот если не захотите меня послушать, Гоголь и помереть может. С кем не бывает? Даже в таком молодом возрасте. Гуро сжимает трость, отчаянно желая лишь одного — всадить набалдашник прямо в лысину графу и бить, бить, до пузырящейся крови, до хруста проломленного черепа.***
Гоголь смотрит на Якова Петровича с искренней преданностью — бежит исполнять любое поручение со всех ног, счастливо улыбается от любого теплого слова. Словно собака цепная, которую впервые не ударили, а погладили по шелковистой шерсти. Будто зверь, что впервые узнал о ласке. Яков Петрович не терпит ни одного резкого взгляда, слова резкого не терпит в сторону Гоголя. Сам готов защищать его преданным псом. Когда так кардинально поменялись роли? — Способности Николая Васильевича могут оказаться за гранью вашего понимания, — отрезает Гуро безапеляционно, когда Бинх позволяет себе недостойное высказывания в сторону Николая. Сам Гоголь жмется, ссутуливается от одного злого слова, и Яков Петрович компенсирует чужую резкость своей лаской — прикосновением, что длится дольше, чем положено. Яков Петрович не хочет думать, отчего так ему хочется дать этому мальчишке каплю нежности — может быть, оттого, что впервые встретил человека, что сильнее сломан, чем сам Гуро.***
Гоголь пришел сам. Была глубокая ночь. Свечи тогда догорели почти до конца, и Гуро сидел в полутьме в своём кресле, бездумно наблюдая за тем, как огонь съедает фитиль. Николай не стучал. Он просто вошел, застыл на мгновение и упал перед Яковом Петровичем на колени. — Николай Васильевич, голубчик, что же это?.. — растерянно спросил Гуро, ладонями ощущая, какая холодная кожа под рубашкой у Николая. — Что с вами?.. Мальчик поднял голову и — так вышло, никто из них не знал, как — вдруг губы оказались на чужой коже. Николай выдыхал почти беззвучно, податливым воском плавился в его руках, и Яков Петрович шептал: — Сейчас пройдет… Прости меня, Николенька, мальчик мой, сейчас пройдет… — Не надо, Яков Петрович, не надо… — глухо отвечал Николай и жался, льнул к чужим рукам, голодный до ласки, будто у него вынули изо рта кусок непрожеванной нежности, любви, что он искал в неправильном месте, в неправильное время — в неправильном Гуро — и, жадный до этого тепла, он принимал нехитрые касания — то, что мог дать Яков Петрович без чувства вины и ненависти к самому себе. — Господи, что же ты делаешь со мной, мальчик… Душу травишь, Николенька… — шептал Яков Петрович, пытаясь то ли отстранить, то ли прижать ближе. В ту секунду, когда так странно переплелись их души, когда так неправильно сплелись их пути, Гуро пообещал себе — он никогда не позволит сделать Николаю больно. Он будет оберегать его — так, как сможет. Он не позволит сломать его так, как сломали Якова Петровича. Только не Николая. Не его.***
— Яков Петрович! — отчаянный, звонкий крик, полный такой искренней боли, что Гуро не смог не обернуться. Взгляды столкнулись, будто нож всадили в горло. От этого перехватило дыхание. Последний взгляд, — пообещал себе Гуро. И для этого мальчика я буду мертв. Осталось лишь замести следы и выжидать в стороне. Проще простого. Бенкендорф был бы доволен. Тогда отчего так хочется закричать?***
— Я доверял вам. Тихо, но отчетливо. Яков Петрович оборачивается и смотрит в голубые глаза. Я тоже люблю тебя. И я тоже не мог иначе.***
— Я думаю, вы долго будете вспоминать вечера на хуторе близ Диканьки, — неприятная, лживая улыбка кривит губы. Чужой кивок — тоже лживый. Ветер треплет волосы — седина уже набилась в пряди, как снег в пожухлую траву. Небо затянуто тучами. Яков обещал себе, что никто не сломает этого мальчика так, как сломали его. Яков обещал, что будет защищать Николая ото всех, кто посмеет коснуться. Какая ирония. Гуро не знал, что все это время защищал Николая не от того.