Бесполезный друг

Днем Гинтоки был занят сном, чтобы ночью бодрствовать. Сначала, когда они остались вдвоем, Тацума был непривычно тихим и вечера они проводили в молчании, каждый погруженный в свои печали. Но время шло, и ледяная тишина стала напрягать не только Гинтоки, но и Тацуму. Он начал распевать серенады, чтобы скоротать вечера. У него был инструмент — старенький сямисэн, найденный во время очередной затеянной им уборки. Тацума извлекал из него некоторые звуки, и ежедневная практика вскоре дала неплохой результат — он научился делать это сносно. Первое время Гинтоки не вслушивался и засыпал под незамысловатые любовные баллады, очевидно, сочиненные на ходу, потом выучил слова и стал подпевать. Пел он еще хуже Тацумы, но ценил доброе времяпровождение с покалеченным другом. Поскольку ключи от погребов с вином Кацура по забывчивости забрал с собой, с выпивкой у них было неважно. Они экономили оставшееся в поле зрения сакэ, разбавляя его ледяной водой или даже снегом. Самое странное, что им было весело. Все-таки Тацума, если хотел, мог устроить вечеринку из чего угодно, даже из своей временной нетрудоспособности. А Гинтоки любил вечеринки и любил делить их с друзьями. Двое его друзей ушли за стену и с тех пор прошел месяц. От них не было никаких вестей, да и какие могли быть новости. Гинтоки ушел бы с ними, но нельзя было оставлять Тацуму одного. Тацума с трудом мог самостоятельно передвигаться после нападения той твари и его правая рука практически не двигалась. Игра на сямисэне помогла ему сохранять ясный рассудок. — Как думаешь, они отпугивают мертвецов, твои песни? — спросил Гинтоки, входя к Тацуме с котелком вареной картошки. Дни тянулись медленно. Хотелось только спать и пить, и больше ничего. И еще сидеть вот так вместе у огня. — Нет, ахаха, что ты. Все эти песни — отражение чувства. Тацума замолчал. Они оба скучали по ушедшим. Вернутся ли друзья, или им суждено превратиться в мертвых немертвых — на эти темы они никогда не говорили. — В отсутствие общепризнанных объектов интереса, то есть женщин, начинаешь привязываться к… — Бутылке, — закончил Гинтоки и засмеялся. Тацума его смех не разделил, он молча ел картошку прямо в кожуре. Гинтоки тоже давно не тратил на это время: кожура — тоже еда. Незачем разбрасываться едой посреди ледяной пустыни. Пусть они сейчас в тепле крепости, вряд ли это продлится долго. — Не к бутылке, — сказал Тацума. Он был непривычно серьезным. Скорее бы уже его рука зажила, тогда Гинтоки ушел бы на поиски. И оставил бы Тацуму одного? Нужно было выбросить из головы эти тупые мысли. — Я и сам понимаю, что бесполезен. Если на нас нападут, что я смогу? Бросаться картофелинами. Смешно. Он не смеялся. И Гинтоки не смеялся. Когда это их вечеринка с серенадами, разбавленным сакэ и плохо сваренной картошкой превратилась в поминки? Гинтоки, будучи совершенно здоровым, и сам мало что смог бы сделать в случае нападения существ, не убиваемых обычным оружием. — Завтра будет месяц, как мы зажигаем огонь на самой высокой башне, — заговорил Гинтоки. — Они обязательно вернутся, если мы будем их ждать. Нам придется отстоять эту крепость — картошкой или песнями, значения не имеет. Понимаешь? — Понимаю, что ты мог бы помочь в важном деле, но вместо этого торчишь тут с одним калекой. — С раненым другом, ты хотел сказать. Чью жизнь мне доверили. — С бесполезным другом. — Эй, заканчивай. Мы сегодня еще не пели песен. — Что-то не хочется. Тогда Гинтоки запел сам. Пел он себе под нос, перемешивая слова и мотивы всех серенад Тацумы. Он искоса поглядывал на друга и жалел, что за темными стеклами очков мало что можно было разглядеть. Тацума долго держался, но в конце концов подхватил одну из песен и вскоре они уже орали во всю глотку. Последний день этого месяца подходил к концу. Переживут ли они следующий день, было неизвестно. Было известно одно — пока внутренний огонь был жив в их душах, они будут жить.