жизнь, пропахшая сигаретным дымом

В комнате душно и пыльно. От стен эхом отражается увеличенный до предела звук из портативных колонок, воздух наполнен едким, дешевым сигаретным дымом. В горле першит. Каю давно пора перестать курить, но кого он послушает? В ответ на замечание последует лишь хитрый прищур алых глаз из-под солнцезащитных линз и краткое «ди нах, неженка», от которого внутри все гневно натягивается и обостряется до предела — еще нажатие, и порвется с отвратительным хрустом. На столе в ряд выстроены горы мусора и грязной посуды — миски с крошками от чипсов, пустые пивные кружки, опрокинутые смятые банки из-под энергетиков и пустые пакеты из-под дешевых сухарей. Сухая рыбья чешуя усеивает ковер и диван рядом, и раз в полчаса рядом обязательно раздастся хриплый недовольный голос Баккета — «Сука, опять влажная, будто только выловили.» Их самих тоже будто только выловили. Глупых, бесполезных, потерянных, но цепляющихся за все возможные шансы вокруг них с таким рвением, что эти самые возможности трескаются прямо у них в руках. Раз за разом. Переживать подобное вошло в привычку. И постоянные преследования полиции, и смену квартир, и даже городов. Физическая составляющая перестала волновать их еще в момент рождения — ну, а зачем думать о подобном, когда все сознание охвачено единственной приоритетной целью, буквально смыслом их существования? Уничтожать. Уничтожать, пронзая все вокруг алым взглядом, сопровождая дурацкие речи злобным оскалом и треском костей, ломая любые чужие принципы. Это было единственным, что помогало держаться. Даже сейчас. Никто никогда не позволит себе признать, что потерян, запутан, что мир вокруг слишком сложен для того, чтобы принять его — и по вполне понятным причинам. Поэтому теплые разговоры заменяются очередной выкуренной сигаретой. Занятия хобби — ограблением магазина или избиением прохожего. Теплый ромашковый чай и сладости — терпким вкусом алкоголя и дешевым разбавленным кофе с утра. Весь ход жизни стал наркотиком, избавиться от которого не получалось. Никак, какие бы силы ни пришлось прилагать — стоит одному наконец вынуть тяжелый, токсичный жизненный шприц из вены, как три пары рук ухватывали его за запястья и вновь наполняли отчаянием, грязным потоком душевной слабости и развратом. Плакать хотелось, а в глазах сухо. Да и все равно не позволили бы. В голове мутит от алкоголя, и звон темно-зеленых бутылок рядом лишь усугубляет положение. От этого к сухому горлу подходит тошнота, и приходится подняться, уцепившись одной рукой за спинку дивана, а другой за растрепанную каштановую шевелюру рядом. — Эй, косоебый, свою мать так за голову хватай. — размеренное, агрессивное восклицание не заставило себя ждать. — Пошел ты нахуй, Кай. — прилетает не менее пьяный ответ, а после — несильный шлепок и рычание. Пробраться через коробки и сумки на полу достаточно проблематично, и приходится чуть наклониться, чтобы неудобно выпирающая полка не дала по голове. — Ты куда? — уже чужой голос, чуть потверже и серьезнее. Коул в принципе был таким — фактически главным держателем команды, ее твердым бетонным основанием. И в глазах всегда было так же темно и тесно. Непроницаемо. Безжизненно. — Проветрюсь немного. Мне херово. — звучит в ответ, и прежде, чем Кай успеет придумать что-то остроумное, дверца балкона звучно хлопает. Стекло тихо звенит, чуть пошатнувшись в оконной раме. На балконе холодно. Звуки музыки доносятся из комнаты приглушенным неразборчивым шумом, и вздох, выпущенный в попытке сдержать презрение, растворяется в воздухе тускло-белым облачком пара. Порой тоже закурить хочется, но нельзя. А то кашлять придется даже больше, не только от разрывающего изнутри чувства ничтожности и одиночества. Каждая мебель в доме и без того пропахла гадким дымом насквозь. Перила легонько скрипят от нажима, чуть наклоняются вперед, и возникает чувство, что балкон вот-вот развалится. Это казалось еще убедительнее, когда помутненный взгляд натыкался на громоздкие коробки, кучи материалов и припасов, сваленных в небольшие кучки. Никто никогда не мог убраться в окружающем их хаосе — да и не пытался даже. Каждого устраивал беспорядок. Потому что у каждого был точно такой же в душе. Нераспутанный комок тонких душевных нитей, словно склеенных и обмотанных чем-то наспех, так, чтобы совсем было не пробраться и не дотронуться. И даже на глазах — объемные солнцезащитные очки. Изначально для того, чтобы спрятать внешность. Теперь для того, чтобы спрятать душу. Дверь легонько стучит позади, на мгновение увеличив громкость долетающего до ушей дабстепа. Чужие подошвы с сухим звуком опускаются на пол. — Джей. Уолкер вздыхает, подняв очки и устроив их у себя над пышными прядями огненно рыжей челки, после чего опускает взгляд на землю внизу. Ночью было возможно разглядеть только пару кустиков и бледный, подрагивающий свет единственного фонаря, да одинокую лавочку под ним. — Джей. — голос сзади звучит чуть напористее, и рыжий вздыхает, покрепче сжав пальцы в кулаки. — Да что? Оборачиваться не было никакого смысла — он знал, что это Зейн. Зейн не пьет. Зейн не курит и не пользуется услугами девушек в темных переулках, не смеется ненормально с дурацких шуток, не колотит вещи и почти никогда не кричит. Зейн другой, но даже он… Безжизненный. В его холодном механическом взгляде всегда что-то таится, острое и напряженное, готовое в любой момент выйти наружу и проявиться, но так и не покидающее стенок ярко-алых глаз. На лице — ни улыбки, ни оскала, ни сухого презрения. Ничего. Это всегда так пугало. Джульен отводит взгляд в сторону, поставив руку на твердую талию, после чего подходит чуть ближе. Он не будет спрашивать, все ли в порядке. Ни за что не будет. Ни он, ни Кай, ни Коул. Слишком чуждо им это все, неправильно, смехотворно, «сопливо», но как же, черт подери хочется. Джей тоже молчит всегда. Щурит глаза, морщит нос, раздражается и ругается, колотит кулаками тупого шутника по соседству и критикует недожаренные куски мяса местного поваришки, но никогда не благодарит. Не просит ласково, не рассказывает о впечатлениях за день, не выражает, как сильно обняться хочется временами. Засмеют. Слабак. Одна большая смехотворная ошибка. Противоречия разрывают на куски. Зейн прислоняется локтями все к тем же ненадежным перилам, высматривая сквозь грязные стекла силуэты братьев, кажется, дерущихся за какую-то из последних закусок. Сказать что-то хочет, но молчит, порой сжимая пальцы руки и хмуря брови. Джей чувствует себя так же. — Завтра… Мы начнем собирать вещи в дорогу. — звучит безэмоциональный факт, которыми Зейн обычно и пользовался во всех незначительных ситуациях. — Опять? — Джей морщится, чуть надув веснушчатые щеки. — Что натворили на этот раз? — Я не советовал бы так говорить, когда самая ответственная из твоих личных обязанностей — вынос мусора из квартиры. — Зейн даже не злится, продолжая тем же тихим тоном. — Мы нарушили условия договора с клиентом. Стоит перебраться в другой город, пока последствия не настигнули нас в неподготовленном состоянии. Джей сглатывает неприятно-горькую от алкоголя слюну, после чего кусает губу в напряжении. В душе снова бушует негодование, отвращение, нежелание расставаться с излюбленными местами. Зейна хочется сжать и тряхнуть, попросить разобраться, пойти на компромисс, пожертвовать чем-нибудь, чем, черт возьми, угодно. Тепла хочется. Уюта домашнего. Без коробок, бутылок водки и грязного сигаретного смога. Без застоявшегося воздуха в тесной машине и запаха бензина на встречных заправках. Без переноса тяжелых коробок. Но нельзя. Не позволят. Не впустят. Джей нацепляет пустые черные очки обратно на нос и кратко кивает. Зейн кивает в ответ. — Отлично. Мерзко, на самом деле. Отвратительно.