Самый нежный в мире упадок

«Для тебя ведь плачу, милая». «Для тебя стараюсь, нагорная». У Дионы нет стандартов красоты, но себя она считает откровенной уродиной, а Нефелу — пределом совершенства и мудрой мамочкой Афродиты, что просто позволяет доченьке заблуждаться. Ладони у Дионы — мокрые. Ладони у Афродиты — прекрасные. Ладони у Нефелы — лёгкие, как родничковый пушок Гелиад*, как кожица персика. Они ломают Дионе рёбра и сжимают, выдавливая кровь и слёзы, с затаённым в них янтарным счастьем. Нефела не умеет плакать и просит Диону делать это за неё. Нефела просто кладёт голову на плечо Дионе — конечно, слишком широкое и веснусшчатое, но Диона, какой бы отвратительной себя не считала, всё равно никогда не пойдет на обманную божественную магию метаморфоз, — и ждёт. Рассказывает ужасные вещи, что с ней произошли, и Диона не может не плакать. Она считает себя отвратительным божеством. Она рыдает от жалости и счастья, потому что Нефела близко, очень близко, пахнет пылью и солнцем, и волосы у неё седые, почти белые, курчавые, тонкие, спутанные, с затерянными в них гребнями и заколками. И пусть голос — бесполый и тихий – говорит про что-то отвратительное и попросту страшное, Диона всё равно представляет себе разговоры о весенних цветах и свирельных композициях пана, и обмусоливание свежих сплетен, с голосовой припиской: «слава Гере, что у нас всё не так». Даже когда Нефела задыхается, говоря о Фриксе, говоря о Гелле, сгоревших в морской соли, будто в огне, Диона вместо этого слышит: «Зевс вынашивает в бедре ребёнка, представляешь… Я бы никогда ничего не держала бы в тайне от тебя, у нас ведь лишь общие секреты, моя любимая, моя самая любимая, самая единственная на свете Диона!». В тот момент, когда Нефела начинает описывать синевато-зелёное от морской сени лицо своего сына, Диона льёт самые сладкие в своей жизни слёзы. Она не может поверит в свою тварьскую сущность, но босые щиколотки богини облаков — это лучшее, что может касаться ног самой Дионы и, Хаос побери, они действительно делают это, пусть и случайно, но как же хочется думать, как же хорошо верить в то, что нет… «Попробуй мои слёзы на вкус, нежная». «Попробуй мои губы на вкус, мягчайшая». У Дионы почти нет моральных норм, но даже ей кажется, что это чересчур. *** Когда идёт дождь, они не плывут по небу в обнимку. Нефела — богиня облаков, а не громовых или дождевых туч, и это ещё одна причина, по которой Диона ненавидит божество, которым является. Дождь, как и слёзы у /нормальных/, не эгостичных, не садистичных существ, — дело одинокое. Дионе чертовски противно, потому что тысяча миллионов амфор с ледяной водой — это не то, к чему можно привыкнуть даже спустя сотни лет жизни. По сути, по божественным меркам, она ребёнок. Тысячи лет спустя (о, она знает, ведь дружба с Ананке — это её единственное и самое лучшее достижение, и вообще, как будут говорить далёкие потомки людей настоящего — «круто») дети уже не будут прозябать, неся несколько тонн воды и льда под мышками. Она, конечно же, знает, что бывает и хуже. У олимпийской дюжины — дел невпроворот, и эти дела — логические задачки, конфликты, войны и интриги. Это не мешки таскать. Это не подниматься ни свет, ни заря, как Эос, не ложиться далеко за полночь, как Селена. Не раздувать щёки до вечной боли в скулах и горле, как Борей, Нот, Зефир и Эвр. Это намного-намного сложнее. Именно от того, с кем сегодня спит Зевс, зависит, будет ли этот мир существовать завтра, и будут ли нужны эти самые Дионы, и Эвры, и… Нефелы. Те самые Нефелы, которые и так уже ни на что не годятся. У которых от выплаканных другим божеством слёз — вместо глаз-увядших-фиалок — две маленькие восточные щёлки, тоньше ореховой линии скола. У Нефелы работа — нежиться на мягком и обнимать этот довольно плохо пахнущий мир холёными руками. И быть нежной, шёлковой, на которой ссадин не остаётся — подушкой для битья. Быть вечноукоренной богинями — за кажущуюся лёгкость своей жизни, которую она даже не выбирала, – и вечнооблапанной богами — за свою чистоту, которую невозможно смыть любой грязью. После гибели детей, Нефела ни разу не заходила в воду, и всё равно пахнет пеплом и лилиями, и намного меньше, чем всегда, но всё ещё, пыльным солнцем. У Нефелы только одна причина жить — Нефела бессмертна. (Нефела седая, слепнет, и руки у неё трясутся от запрещённого человечьего вина, но Нефела по-прежнему бессмертна). У Дионы причина жить точно такая же — Нефела бессмертна. *** «Невозможно представлять тебя без меня, всевышняя». «Невозможно представлять мир без тебя, сонная». Нефела не просит о слезах уже тридцать восемь лет. Просто сущие пустяки. За это время её глаза покраснели только на два оттенка, и хламида перестала пахнуть забродившим виноградом. И колени зацеловать, чтобы скрыть натруженно-вынужденную красноту в поцелуях — не перехотелось. Никто в этом мире, кроме единственной всевидящей подруги Дионы, не знает, насколько может увеличиться сердце от невысказанных жадности и нежности. Ананке вырезала это из бесконечной вышивки Лахелис и связала концы дионинной нити аккуратным узлом. Об этом точно, абсолютно точно, абсолютно никто не знает. Но все понимают. Диона — маленькая и бесконечно глупая, и некрасивая, конечно же, всё ещё, но не то чтобы это что-то значило. И Нефела не позволяет себе смеяться, как и плакать. Нефела зовёт Диону просто так, «на-посидеть-вместе», и оказывается, что она тоже была той ещё эгоистичной тварью. Это Нефела говорит сама, потому что Диона лучше бы спустилась в Тартар, чем допустила одну такую /подобную/ мысль. Мысль не то, что о поругании или объективном оценивании недостатков. Нет. О /допущении малейшего несовершенства самой лучшей богини в этом зачем-то существующем мире/. Нефела говорит: — Прости меня за мои слёзы. Никто так не умеет плакать, как ты. Нефела улыбается. Нефела её жалеет. Всё-таки, наверное, в самой-самой глубокой глубине её души, ей смешно. Диона так думает, а потом Нефела заводит речь о крокусах. Нефела привычно кладёт голову на веснушчатое плечо. Говорит о флейтах, о том, что кто-то украл золотую собаку из храма, а на земле появились такие смешные и страшные, такие… Пауки, одним словом. Диона думает о том, что всё возвращается, особенно плохое, и готовится к тому, что вместо оплаканных в ненужных божественных снах беседах о прекрасном, именно сейчас в уши отдастся ужасная история про то, как её любовь отдали в откуп Иксиону, вместо Геры. Но ничего подобного. Ей рассказывают о сладкоголосых поэтах, и она слышит рассказ о сладкоголосых поэтах. Это чертовски несправедливо, но что поделать, если ты лучшая подруга самой Судьбы. Диона впервые в жизни довольна своим предназначением, тем, что она не Фемида или Главкопис. Диона наслаждается несправедливостью. Ниже падать некуда и Диона опускается на колени. И целует нефелины щиколотки. «Для тебя, единственно для тебя». «Больше мне нечего говорить».