«Ведь пишут или рисуют, высекают, лепят, строят и выдумывают все, только чтобы вырваться наконец из ада»
Антонен Арто «Ван Гог. Самоубитый обществом»
Тогда вместе с семьёй он уехал на каникулы в буддийскую общину на окраине города. Девятнадцатилетний Янссон никогда не разбирался в религиозных взглядах родителей, но жильё здесь было замечательное, пахнущее свежим сливочным срубом, мокрым холодом непрогретого хостела. Душу грела аскетичность комнат и невзрачная осень хвойного леса. Здесь повсюду были разбросаны дома для медитаций и практик, будто в беспорядке отчеканенные формочкой лоснящиеся кубы чистой, свежей, приятно-холодной цветной гуаши. Словно из сахара строилась ступа. Сагаалганская копоть кругло обнимала пухлую чашу. Также здесь был один большой прозрачный шатёр, в котором Аксел видел — чаще всего отчего-то пустыми — незамысловатые овальные мандалы вязаных половиков. Не разрешалось ходить по газонам. Ну и помимо прочего, здесь он мог достать большой и красивый, как колотый кусок шоколада, гашишный камень, раскуривая его у высохшей реки, бывшей богатой и полноводной лишь когда Аксел ходил пешком под стол и носил смешной комбинезон с острым капюшоном. Всасывая терпкий запах рассыпчатого, как гематоген, камня, он чувствовал, будто всё внутри него разбиралось и собиралось обратно, словно из неправильно скреплённого конструктора — в правильный. Наставала пора праздношатания и ниченеделания с легко плывущим над поверхностью длинного леса сознанием, когда родители все выходные пропадали на лекциях. Обитатели общины выглядели по-разному, одевались как хотели даже наставники. Единожды при «полном параде» Аксел видел лишь приезжего монаха, чья мандариновая ряса влачилась по влажной земле. Аксел заводил песни, сидя у усохшей, скукожевшейся, похожей на зелёное болотце реки, собирал на одежду репейник и пыль колосьев, совал простуженный нос в приземистые каменные постройки, рассыпавшиеся по общине в этот год, болтал с охранниками, которые были похожи один на другого — выбирающиеся из нагретых нор только чтобы всосать пару-тройку раковых палочек, несговорчивые, но не злобливые, как старые псы. Аксел не брал в общину ни одно из своих многочисленных хобби: оставлял в городе, но чувствовал жар вдохновения, с которым накинется на увлечения, когда депрессия покинет его, и наслаждался предвкушением, потому что знал: пора его безудержного творчества наступит, как всегда было, а сейчас он позволит себе не вылезать из ванны, отдирая депрессию мочалкой, испытывая адскую ломоть от бритвенных засечек и выливая половину ядерно-хвойного шампуня на чёрные, как воронье крыло, волосы, криво лепить пластыри на свежие отметины розового мяса с бахромой отходящего эпителия, который лень оторвать до конца, и выбегать непросохшим в футболке в осенний лес, чья свежесть и холод забирали всё; приставать к прохожим с собаками, кормя четырёхлапых и носатых остатками яичницы, которую мать оставляла ему утром, холодную, склизкую, безвкусную. Сам себя ощущал дворнягой, хотел встать на все четыре конечности и лакать воду из луж, но веселье подобным образом выглядело почти уместным лишь тогда, когда Аксел дурачился с чужими собаками. Под строгим надзором самого себя совершал свою собственную практику у высохшей до состояния чавкающей лужицы реки: мирился со скукой, чтобы стать счастливее. Он тяжело перенёс период, когда мир перестал казаться ему красочной инерцией Большого взрыва. На место желанию творить пришла апатия, парализованность к любимым делам. Он выжимал из себя все соки, но уже столько знал, что создание чего-то своего собственного казалось уже чем-то противоестественным. Сам себе казался пустышкой, застрявшей в детстве, как противная рыбья кость в горле, которую кашлем пытаются вытолкнуть, но она лишь щекочет слизистую и не даёт нормально дышать. Поиск гармонии венчался новыми ранами. Недавно он достал чертёжную бумагу, на которой всегда было приятно рисовать, и вновь хотел было вернуться к художественным штудиям, как вдруг ему попался натюрморт с человеческим черепом, сухими глазницами и цветами, из сердцевины которых смотрели влажные сферы с космическим песком радужки**. Немного пошло для сюрреализма, подумал он, но натюрморт был написан так качественно, что Янссон решил повторить его. И даже под камнем ему не становилось так же спокойно, когда он подолгу всматривался в спокойный взгляд под полуприкрытым веком, прячущимся в кружевных лепестках, на которых так же спокойно, как влажный взгляд прямо смотрящего глаза, круглились капли слёз. Помимо приезжих и гостящих, при общине жили и собственники, например, семья Аушвиц уже не первый год встречала осень на окраине Швеции. Мариса, как и Янссон, была единственным ребёнком в семье и не разделяла увлечение родителей. Предоставленная самой себе, познакомилась с Янссоном. В знак завязывающейся дружбы подарила плотно упакованный гостинец: барсучий жир, засахаренную рябину в гроздьях и твёрдый и жидкий мёд (Аксел считал любой мёд съедобным сокровищем). Янссон-оборотень обожал осеннюю Марису, псом тискал её со смешной, но уверенной, как у всех псов, настойчивостью. Младшую Аушвиц нельзя было встретить без плитки шоколада, горькой и невкусной — Мариса считала, что он помогает от анимии и дистонии, и действительно, шоколад часто спасал её от обморока. Прожорливый Аксел терроризировал Марису нападками на её лакомство, а потом его тошнило, но всё равно каждый раз отхватывал добрую половину пачки. По вечерам она чудом пробиралась через охранника корпуса Аксела, чтобы поиграть с ним в шахматы. Комната Янссона предполагала наличие ещё как минимум семерых человек — о чём свидетельствовали пустые двухэтажные кровати, лишь на одной из которых уместился скромный скарб Аксела, но в номер к нему на удивление никого не подселили. Когда прошли облака, ясные ночи зазвенели над ними — и он не любил, когда космическая ночь освежёвывала их, оставляя без кожи, и каждое прикосновение становилось для Аксела пыткой. Мимо статуй мальчика и девочки — сделанных, по-видимому, очень давно, хоть кто-то и навесил на них новые бусы — продраться через сухие кусты, каменное бунгало — и зачем их только понастроили здесь, ужом проползти в дырку сетчатого забора, а потом — по банке пива или медовухи в руках и пыльные колосья, хрушкие стебли которых нещадно сгибались под пальцами Аушвиц и превращались в венки, когда она позволяла себе эту сентиментальность. Запах золотой пыли и хмеля заедали горьким шоколадом. Нездоровое, как с похмелья, глядело на них солнце. Когда оно сядет, тропинки заполнит туман, и они начнут выглядеть как чёрно-белые коллажи. Иногда Янссону казалось, что Мариса сама как душная, бесцветная аппликация, которая уже топорщится от заимствованных у кого рук, щёк, исходит потоками клея. Он принимал чёрно-белый, коллажный и прекрасный мир Марисы. В вылазки после комендантского часа брал с собой фонарь и нож. Отец и мать не должны были появляться сегодня дома — так что впервые она решилась принять Янссона у себя. Она вытерла пыль. Испекла пирог. Стала ждать Аксела в тиши уютного, камерного дома, сложив руки. Там же он и нашёл её, висящую под потолком. Вначале — мимо статуй мальчика и девочки, сделанных очень давно. На шеях дешёвым блеском круглились капли бусин. Сломать косточки сухих кустов, минуть каменное бунгало — и зачем их столько понастроили? Ужом проползти, доползти до развалившейся в берегах реки — трясинистый осадок из грязи разжирел и набух. Аксел никогда не вёл дневников и со скрипом записывал пару предложений, но потом его посетила мысль — что если создать мир, где Мариса не покончила с собой? Мир из аппликаций, толстых слоёв вырезок вперемешку с клеем, а между стыков пустить чёрное золото жил обглоданных ветвей, наподобие кинцуги? Коллажный лес, где он отыщет Марису, где она ждёт его.