Все остальное время

Потолок. Очень высокий, в проводах и навесах декораций, весь залитый поднявшимся вверх сценическим дымом. Блестит так, что никак не сосредоточишь взгляд: начинает укачивать. За спиной экран, большой и переливающийся – тоже не лучший вариант, чтобы успокоить горящие глаза и нервическую кластерную боль, облепившую лоб. Сцена… тоже блестит. Вообще все блестит. Чондэ опускает веки и считает до трех – на подольше закрывать глаза нельзя, иначе фанаты решат, что у него обморок, а Чунмен с Минсоком потом залечат его до смерти. В краткосрочной полутьме головная боль долбит висок и пульсирует в правой глазнице. – Ты как? – Бэкхен улыбается тепло и солнечно; подводка на нижних веках у него чуть подтаяла и поплыла, отчего глаза самым мистическим образом выглядят еще темнее и больше. – Выглядишь бледным. Ну, еще бледнее, чем обычно. А это уже диагноз. – Разве старшие должны быть такими злыми? – в потолок интересуется Чондэ и тут же хмурится: слишком светло. – Поимей совесть, засранец, я тебя всего на четыре месяца старше. – Тут должна была быть шутка про “поиметь”, но я слишком устал, поэтому не сегодня. – Это ты на сцене такой смелый, потому что я тебя треснуть не могу, – Бэкхен отвлекается, чтобы улыбнуться фанатам и состроить сердечко; его в ответ ополаскивают влюбленным визгом со всех сторон, и Чондэ сжимает зубы, чтобы не застонать от громкости этой любви. К сожалению, о прерванном разговоре Бэкхен не забывает. – Дай только до дома добраться – там я с тебя не слезу. – Тут должна была быть шутка про… Под левый бок неожиданно подгребает Сехун, оттесняя Бэкхена в сторону, чем вызывает еще одну волну воплей. – Хен, отстань от хена, – говорит он безо всякого выражения, почти не разжимая губ. Бэкхен взвивается немедленно; дурные блестящие глаза вспыхивают азартом: – Вот я сейчас не понял, на чьей ты стороне! – На стороне слабых и обездоленных. – Чондэ, у тебя прибавление в штабе. – Эй! – возмущается Чондэ, но не успевает ничего добавить, потому что Минсок прижимается к нему с другой стороны и берет за руку. (да-да, здравствуйте, визги, бедная-несчастная моя голова) – Вам тут нормально? – спрашивает он в самое ухо Чондэ, но Сехун с Бэкхеном тоже замолкают и подглядывают внимательно. – Нет, я ничего, просто мы тут с ребятами кланяться и валить собираемся. Вы как? – Не смешно, – ворчит Бэкхен. А мстительный Чондэ еще и успевает залезть пальцами в карман – у кланяющегося Сехуна опасно подгибаются колени и губы смыкаются плотно и болезненно, а с кудрявой челки слетает капля пота, мутная и наверняка очень горькая на вкус. Чондэ машинально облизывает губы. На поклоне его нещадно ведет в сторону, поэтому на лестнице, уходящей под сцену, Минсок выглядит скорее встревоженным, чем уставшим, и не отбирает руку, позволяя цепляться. – Чен-а? – а еще у него огромные, внезапно испуганные глаза и нервная венка, бьющаяся на мокром виске. О собственном виске Чондэ даже думать больно. Любое движение стоит огромных сил, но он все равно отмахивается и старается выглядеть беззаботно: – Все нормально, хен. Просто устал. Честно. – Ла-адно, – Минсок продолжает заглядывать в глаза. Одними словами его не успокоишь, но так он хотя бы вспоминает, что его организму нужно дышать. – Если что – зови. Меня или Чунмена. – Спасибо, хен, я… – Хен! И приз вечера за лучшее разрешение конфликтных ситуаций немедленно отправляется Сехуну. Потому что вид у него такой встрепанный, что Минсок сразу же подбирается и глядит еще более внимательно, чем до этого разговора. От такого количества нехорошего, нервного внимания хочется спрятаться под ближайшую трибуну и схорониться там до конца вечера. – Я в порядке, – Чондэ еле уговаривает себя не закатывать глаза, которые и без того сегодня настрадались. – В порядке, – повторяет он для Минсока, который больше не выглядит убежденным. – Я устал, это бывает. Лягу пораньше, и завтра все будет нормально. – Ну, лечь пораньше это вряд ли, – неуверенно тянет Сехун. – Вечером еще планерка намечалась по поводу съемок для рекламы… Чондэ поворачивается к нему всем корпусом, делает страшное лицо и многозначительно постукивает пальцами по топорщащемуся карману. Надо отдать Сехуну должное – тот кидает взгляд вниз так незаметно, что даже Минсок, глядящий на них в упор, ничего не замечает. Зато отлично замечает Чондэ. Особенно это выражение в чужих распахнутых глазах, темное, плывущее, промасленное. Напряженное ожидание и волнение, желание, так хорошо спрятанное, что и не заметишь, если не знаешь, куда смотреть. Чондэ знает. И коротко, не глядя, поглаживает карман по часовой стрелке. Наверное, все-таки немного перебор: у Сехуна закатываются глаза, а левая рука непроизвольно дергается, хватая воздух. Зубы припечатывают губу до белой напряженной полосы. Хорошо, что он сейчас стоит к Минсоку спиной, а вокруг них толпятся ребята из NCT, и никто не обращает на них троих, застывших, никакого внимания. Хорошо, что Сехун не вскинул случайно голову и не засветил это свое выражение перед фанатами. Плохо, что Чондэ совсем не умеет справляться с лицом, когда Сехун такой. – Чондэ? – Минсок тянется к Чондэ потрогать лоб, тянется через Сехуна, и тот внезапно начинает частить, путаясь в словах и шепелявя: – Мы постоим за ширмой, ладно, Минсок-хен? – он разворачивается, и Чондэ пользуется случаем, прижимаясь к его спине. Сехун давится воздухом, Минсок удивленно заламывает бровь, а Чондэ делает мордочку милую-милую. – Тут музыку меньше слышно. Я все проконтролирую. – Если ему станет хуже… – Я сразу вас позову, – обещает Сехун и для убедительности кивает несколько раз. – Вы пугаете парней, – предупреждает Чондэ и хлопает по плечу Чемина, нервно приплясывающего рядом. Тот вздрагивает от неожиданности, но узнав поднимает взгляд и счастливо улыбается. Беспокойство большой тяжелой тенью обтекает его и собирается у самых ног. А потом и вовсе пропадает, когда Тэен оборачивается, без слов забирает его ладони в свои и начинает растирать с самым серьезным видом. – Типа взрослый, – шепчет Чондэ так, что слышат только Минсок с Сехуном и в ответ получает несколько сдавленных смешков. Потом ответственный Минсок добавляет торопливо выправленным голосом: – Следишь за ним, – и полирует это все серьезным взглядом из-под пушистой летящей челки. Типа взрослый. Сехун в который раз кивает и до конца отслеживает возвращение блудного Минсока в семью (семья расположилась аккурат между сонбэ из Суджу и Шайни и привлекает внимание всех окружающих шумным дуэтом бигле-голосов), а потом разворачивается в объятьях и весь застывает под руками Чондэ. – Хен. Теперь он стоит в пол-оборота, а Чондэ дышит в его левое ухо и по-дурацки виснет на правом плече. – Да расслабься ты, я же ничего не делаю. – Сильно голова болит? – Нормально, бывало и хуже, успокойся. – Не могу. Ты на меня дышишь, – белый на фоне темных блестящих кулис кадык двигается вверх-вниз. Завораживающе медленно. До тошноты. – Серьезно, тебя это заводит? – Чондэ фыркает и с восторгом наблюдает, как его слова мурашками расползаются по белой напряженной шее. – Сехун? – Не надо, ну пожалуйста. – Сеху-ун. – Я сейчас упаду. А по лицу так и не скажешь – спокойное, ничего не значащее выражение. Устало опущенные уголки губ, расслабленная линия челюсти, ровное дыхание. Разве что взгляд бестолковый и совершенно потерянный, словно Сехун совсем забыл, где он и для чего сюда пришел. Неа, не считается. Всего этого слишком мало, чтобы окупить все те нервные ресурсы, которых потребовала игра. Пожалуй, еще есть куда закрутить гайки. Чондэ снова лезет в карман. Штаны и без того такие узкие, что в примерочной в первый раз было сложно поверить, что это действительно его размер. Трансмиттер неудобно оттягивает правый карман, а вот в левом… Левый Чондэ любовно поглаживает пальцами, находит колесико и подцепляет его ногтем. Сехун резко опускает голову, упираясь лбом в плечо Чондэ, и шепчет в самое ухо: – Боже… Со стороны наверняка кажется, что они обсуждают концерт. Чуть более эмоционально, чем ситуация того требует, но эй, они только со сцены, сердце еще гонит по венам чистый адреналин и само захлебывается от восторга. – Ш-ш-ш, Сехун, все смотрят. – Перестань. – Хорошо, только подними голову и смотри на сцену, сейчас мелкие выступать будут. – Выключи, пожалуйста. – М-м-м, нет. Еще нет. – У меня ноги трясутся. – Да, в этом весь смысл, – мимо них проезжает камера с несколькими операторами на подхвате, и Чондэ изображает глубокую заинтересованность на лице. – Смотри на сцену, будь добр. – Ты злой, – жалуется Сехун, и пытается незаметно выгнуться, потереться, чтобы хоть как-то ослабить давление, и судя по дрожащим ресницам ничего у него не выходит. Чондэ закусывает губу, продолжая улыбаться. – Очень злой. – Ага, отвратительный просто, – соглашается Чондэ. – Плохо себя ведешь с младшими. – Которые заваливают всю хореографию в кокобапе. – Да я чуть не кончил на сцене. Какой в жопу кокобап? – Чунмену этот вопрос задай. Прям вот в этом виде, ладно? – Хочу тебя. Переход такой неожиданный, что Чондэ аж подвисает на несколько секунд, пытаясь придумать, что говорить дальше. Этого времени как раз хватает Сехуну, чтобы развернуться и заглянуть ему в глаза. – Пойдем отсюда, а? Темные короткие ресницы опускаются, скрывая глаза, губы дрожат, и дыхание совсем не такое ровное, как Чондэ казалось, а Сехун играет немного лучше, чем от него можно было ожидать после четырех песен подряд. Но сейчас, видимо, уже грань, и Сехун балансирует на ней, глядя из-под век темно и неясно. Слишком много пудры, тоскливо думает Чондэ. Пудры и люминайзера – совсем не видно чистой кожи, а Сехун так трогательно краснеет, если заставить его говорить смущающие вещи. Делать – всегда пожалуйста, а с разговорами беда. Стереть с него весь этот макияж, что ли… Сехун морщится от очередного спазма и встряхивает головой. Влажные волосы ловят свет софитов, отраженный множеством зеркал, и переливаются, заполняя глазницы болью до самых краев. Именно из-за нее сейчас в голове Чондэ ни одной мысли. Именно из-за нее он тянет руку и бездумно снимает мутную каплю с челки Сехуна. На вкус капля – мыло и лак для волос, громкая апельсиновая отдушка. Во рту расползается такая горечь, что на мгновение Чондэ даже забывает про головную боль, пытаясь совладать с собственной мимикой и при этом остаться в сознании. – Фу, что я наделал? – со смешком жалуется он, поднимает лицо… И врезается во взгляд Сехуна. Просящий и какой-то окончательный – Чондэ никогда еще не видел такого. И не слышал голоса, как тот, которым Сехун выдавливает едва различимое: – Хен… – Да, идем. Вокруг них расступаются люди, голоса, целые магистрали огней; на сцене смеются громко и по сценарию, где-то позади Тэен заканчивает растирать пальцы Чемина и выталкивает того на сцену, помогая подняться по ступенькам. Чондэ не замечает ничего из этого. Есть только пустое пространство перед ним, ведущее ближайшим маршрутом отсюда и до гримерки, и горячая ладонь Сехуна в его пальцах. Сердце поднимается к горлу, когда Чондэ спотыкается о край ковровой дорожки, а Сехун исхитряется ухватить его за локти. – Осторожнее, – выдох теряется в волосах, кипятком сдирает кожу с затылка; еле удается устоять на ногах. Ближайшие к ним трибуны разражаются вздохами умиления, бесконечные щелчки фотокамер сливаются в выводящий из себя стрекот. Поза вырвана из контекста и наверняка выглядит очень мило: вежливый донсэн помогает уставшему хену добраться до гримерки. Чондэ представляет, что с этим самым донсэном будет через каких-то десять минут, и спотыкается снова. В голове каша из боли и желания срочно что-нибудь предпринять. В коридорах закулисья они меняются местами: теперь Сехун идет впереди, рассекая собой толпу, а Чондэ остается только перебирать ногами, улыбаясь направо и налево. Голоса приглушены и встревожены разговорами о работе, здесь никто не кричит, а стены спокойного серого цвета и не раздражают глаз. Ноги подкашиваются от облегчения. Чондэ успевает вздохнуть. Собственно, только вздохнуть он и успевает, дальше его сметает голосом Сехуна, его перепуганным взглядом: – Блин, ключи! – У меня есть, – Чондэ лезет в карман пиджака. Достает связку и, не сдержавшись, прижимается к Сехуну, вдыхает запах горячей кожи, собравшийся в расстегнутом вороте рубашки. Кто-то из коридорной толпы окликает Чондэ по имени, и тот оборачивается, здоровается, не слыша собственного голоса, весь погруженный в момент, когда Сехун закусывает губу и уходит от прикосновения. – Я сейчас, – ключ дрожит в его пальцах, неаккуратно царапает замочную скважину. – Кто придумал гримерки закрывать, там же можно просто оставить менеджеров. – Предпочитаешь трахаться при менеджерах? – А мы трахаться будем? – А что, по-твоему, мы будем делать? Сехун поворачивается. Его серьезный взгляд вжимается в лицо Чондэ, как ладонь, и нет в нем той мутной заболоченности, которую Сехун так старательно прятал под ресницами три коридора назад. Такой прямой, вдалбливающийся взгляд, одновременно пугающий и – ну, Чондэ бы хотелось верить, что его любят настолько, насколько этот взгляд выдает. – А мы с тобой бу… – Чондэ, как ты?! Если не оборачиваться, Минсок похож падающую гребнем вниз волну: давит на плечи, обнимает со спины, закладывает уши – у Сехуна вон лицо от удивления вытянулось. Наводнение, оно всегда неожиданно. И неприятно. – Хен? – Чондэ старается выглядеть беспечным, но общее дурное состояние и взвинченный Сехун рядом выкачивают последние силы. Остается только улыбаться. Минсок предсказуемо не покупается. – Я видел, как Сехун тебя потащил в гримерку, – он стремительно прикладывается щекой к щеке Чондэ и так же стремительно отступает. – Ты горячий. Тебе хуже стало? Совсем плохо? Сехун, я же просил предупредить! – Не, мы просто за водой решили сходить, – Чондэ хватает его ладонь обеими руками. – Мне уже лучше. Мы сейчас вернемся. – Да у тебя зрачки размером с мой кулак, какое там “лучше”! Сейчас я аптечку найду и позову кого-нибудь. Хочется расплакаться от обиды, но Чондэ, конечно, не станет, потому что тогда за врачами рванет не только Минсок, но и Сехун, а у него на Сехуна другие планы. И тот их полностью разделяет – судя по тому, как меняется в лице и сбрасывает пальцы Минсока с дверной ручки. – Хен, – голос у Сехуна металлический. – Ничего не надо. Оставь нас одних. Пожалуйста. Чондэ никогда раньше не видел, как осознание настигает человека, и наконец этот момент настал: только что Минсок рвался в бой со всеми известными и неизвестными болезнями – и вот уже сам полуобморочно бледнеет и подвисает. – А, – выдает он осознанное. – А-а-а. О. В смысле, а… Я понял. Я все понял и жажду подробностей. – Ну хен. – Конспираторы хреновы, а намекнуть никак нельзя было? Я бы вас хоть перед остальными прикрыл. – Ты уйдешь? – Да уйду, уйду, – Минсок растерянно трет лоб и улыбается смущенно. – Чувствую себя полным идиотом. – Ты не идиот. Спасибо. – Сехун-а, ты хоть интонацию меняй между предложениями. Ладно, пойду Чунмена успокою, а то он благодаря мне уже считает, что пора вызывать скорую. – Прости, – кается Чондэ и… Нет, у Сехуна сегодня точно что-то не то с чувством момента: он пододвигается и прижимается губами к затылку Чондэ. И стоит возмутиться, что они на виду у всех (хотя местным “всем” совершенно не до этого: у них сценарий, звук, свет, бесконечные побочные мелочи), что сейчас совсем не время для подобных милостей – да просто стоит возмутиться, потому что, вообще-то, Чондэ очень любит возмущаться. Но сейчас только стоит и улыбается, как дурак. Минсок от этой улыбки закатывает глаза. – Да понял я, понял, уже ушел. Дверь не забудьте запереть. Хорошо, что он об этом напомнил. Потому что оставшись наедине с Сехуном, Чондэ почти забывает о безопасности. – Свет, – шепчет он прямо в чужие губы, цапает нижнюю зубами и принимается зализывать. Сехун надрывно вздыхает и прижимается крепче, забирается дрожащими пальцами под рубашку. Они целуются в темной пустой гримерке, не глядя, на звук, на ощупь. Ноги бьются о расставленные вокруг предметы, и приходится остановиться, чтобы не убиться окончательно, замереть на месте, хотя двигаться хочется больше всего на свете. – Сехун, свет, – напоминает Чондэ. – Я ничего не вижу. Где-то совсем близко разгоняется интро NCT, шумят фанаты, но звук, с которым ладонь Сехуна лихорадочно шарит по стене, все равно слышен отчетливо – торопливое сухое прикосновение кожи к виниловым обоям. Выключатель теряется в темноте. – Не могу найти, – жалуется Сехун и отвлекается, чтобы цапнуть Чондэ за ухо, затянуть сережку в рот и сразу же выпустить. Играет. Издевается в ответ. – Давай так. – Так я ничего не вижу и в темноте никуда не пойду. Могу разве что упасть прямо здесь. – Упасть прямо здесь меня устраивает. – Меня не устраивает. Чондэ находит выключатель сам и охает от боли: безжалостный белый свет разливается в голове ослепляющим звоном. Сехун щурит глаза, торопливо целует в уголок рта, словно успокаивает, трется щекой о плечо, как большая доверчивая собака. Вблизи становятся заметны несколько коротких царапин у него на шее, высоко, у самого роста волос. Надо сказать визажистам быть повнимательнее. И самому тоже… не увлекаться настолько. Не увлечься Сехуном сложно. Особенно, когда знаешь его такого, как сейчас – когда он закрывает от удовольствия глаза, улыбается бездумно, откидывает голову назад, напрашиваясь на ласку. Пахнет лаком и косметической отдушкой, но еще больше – собой, горячим телом, мокрой кожей. Чондэ легко вжимается пальцами в его поясницу, ведет вверх, и под ногтями собирается влага, а Сехун прижимается пахом к бедру. Как крепко у него стоит, чувствуется даже сквозь две пары кожаных штанов. – Еще, – просит он глядя в потолок, цепляется пальцами за полки, за тумбочки, за ручку двери, которую они еле догадались запереть. Тонет так, что его хочется спасти. Чондэ нравится, когда Сехун тонет. Ему вообще Сехун нравится. Куда больше, чем хотелось бы. Их пальцы сталкиваются на ремне Сехуна, и от этого горячо и неловко. Чондэ фыркает, отводит руки и расстегивает еще две пуговицы на его рубашке – достаточно, чтобы открылась взгляду блестящая выемка между ключиц, которую так приятно трогать языком. Сехун наконец справляется с ширинкой и прижимается снова, трется сильнее с каждым движением губ по коже. Задевает пульт в кармане бедром, и Чондэ шипит от того, как пластиковый корпус врезается в ногу. – Чертова игрушка! – он вытаскивает приблуду из кармана и, выкрутив колесико на off, бросает в чью-то раскрытую сумку. – Это были мои слова, – возмущается Сехун и резко замолкает, когда Чондэ лезет к нему в штаны. – Развернись, – требует он. Сехун подчиняется без лишних слов: поворачивается спиной, опирается руками на подлокотник кожаного кресла, призывно прогибается в пояснице, бросает нетерпеливый взгляд через плечо: – Пожалуйста. Когда-то безумно давно, когда все это у них только начиналось, с Сехуном было очень трудно: тот упрямился, не умел слушать других и стеснялся всего на свете. Маленький взъерошенный еж, который шел на ручки в поисках спокойствия и сам же пугался чужих рук. Чондэ учил его говорить вслух о своих желаниях, успокаивал, доводил до бессвязных метаний бесконечно долгими прелюдиями и брал свое, только когда Сехун, раскрытый и задохнувшийся, начинал об этом просить. А засыпая рядом с ним чувствовал себя вымотанным бесконечно и столь же бесконечно счастливым. Уже тогда стоило от этого бежать, если он так хотел покоя. Сейчас уже поздно. Сейчас Сехун топчется на месте, спеленованный по ногам узкими кожаными штанами, спустить которые ниже колен просто не получилось. И взгляд у него больше не сомневающийся – открытый и прямой. Все еще красивый до страшного. Все еще отзывается морозной щекоткой за ребрами, сколько бы лет ни прошло. – Чондэ? Голосом цепляет, тянет, и Чондэ шагает навстречу, прикасается раскрытыми ладонями к голым бедрам, чувствуя, как волоски под пальцами встают дыбом. Выправленная рубашка закрывает ягодицы, но так даже интереснее. Чондэ забирается одной рукой под полу и наугад находит маленький плоский стопор, неожиданно прохладный рядом с горячей кожей, поднимается выше и осторожно трет нежную кожу промежности. У Сехуна подламываются колени – он успевает выправиться в последний момент и только благодаря тому, что Чондэ свободной рукой подхватывает его под живот. – Вытащи ее, – требует он, обернувшись, и глаза у него выжжены в ноль, а губы искусаны так, что просто непонятно, как потом можно вернуться в зал и не нарваться на вопросы. Но это потом, все потом. Здесь и сейчас Чондэ подцепляет основание стопора двумя пальцами, другой рукой прихватывая Сехуна покрепче, чтоб не дергался, и осторожно тянет, чувствуя, как напряженные мышцы сопротивляются этому движению. В глазах темнеет от того, как Сехун, не сдержавшись, вскрикивает и роняет голову на спинку кресла. Все его тело кажется натянутым и звенящим, готовым сорваться в любую секунду, а Чондэ может только гладить его по поджимающемуся животу раскрытой ладонью и шептать беспомощное: – Тише, тише, Сехун. Услышат же. Плаг выскальзывает медленно, с натягом – даже представить страшно, как Сехун выступал с этим. Страшно и очень горячо. От одной только мысли о том, что Сехуну пришлось пережить на сцене, в груди поднимается горячая будоражащая волна, похожая на восторг. Со всех сторон начинает громыхать музыка, слышатся голоса мелких вокалистов, заглушающие любые звуки, и Чондэ не может отказать себе в удовольствии – медленно ввинчивает почти уже вынутый плаг обратно, чувствуя, как Сехуна начинает трясти, а потом вытаскивает одним быстрым беспощадным движением и вставляет сразу два пальца по самые костяшки. Ответный вопль он не слышит, но чувствует всей кожей, угадывает в том, как Сехун выгибается, вскидывая голову в потолок. Грудная клетка двигается рвано, словно вот-вот разломится, и Чондэ со смешанными эмоциями осознает, что дышит с ним в унисон. Так странно и глупо. На втором толчке пальцев Сехун раскрывается весь, укладываясь затылком на плечо Чондэ, и лезет целоваться; его губы совсем скользкие от слюны и прилившей крови. Он охотно толкается на пальцы и обратно, раскачивается, забывая дышать. Беззащитную белую шею хочется искусать до красных пятен, чтобы все видели, что здесь занято. – Трахни меня, – шепчет Сехун в висок Чондэ; его голос, и без того убитый, на новом движении пальцев надламывается и начинает хрипеть. – Как ты себе это представляешь? У меня ни смазки, ни резинок. Или ты у нас гений планирования и у тебя все с собой? – Давай так, ты же чувствуешь, что я растянутый. Все нормально. – А резинки? – Ну хорошо: что я растянутый и уже весь мокрый. Хуже уже не будет. – Ну охренеть. Заведу себе инстаграм и в описании поставлю: “Ким Чондэ – хуже уже не будет”. – И кого ты собрался завлекать таким описанием? Они никогда не поднимали эту тему в присутствии друг друга: был ли у них кто-то кроме и планируется ли в будущем. Опасную дорожку всегда проще обойти стороной или перевести все в шутку – вот и сейчас Чондэ ждет, что Сехун фыркнет, рассмеется и скажет, что он это не всерьез. Ждет и никак не дождется. А еще у Сехуна болезненно заломлены брови и губы дрожат, он даже двигаться прекращает, напряженно дыша в висок. Сердце замирает от того, с каким напряжением он ждет ответа, которого у Чондэ нет, потому что – ну что можно сказать, когда между вами пять лет сугубо деловых отношений. И секса. И не только секса – или как это называется, когда среди ночи ползешь в чужую спальню по темным коридорам просто потому, что знаешь, как ему без тебя плохо. Еще пару лет назад Бэкхен прямым текстом заявил, что в случае Чондэ это больше похоже на одержимость: все предыдущие отношения тот обрывал после нескольких встреч, а тут как дорвался. – Кажется, ты серьезно влип, друг, – говорил Бэкхен. – Тебе нужно на кого-нибудь переключиться, – говорил Бэкхен. – Я тут сфоткал: зацени, как ты на него смотришь, – говорил Бэкхен. И добавлял постоянно, со странной грустью в голосе: – Завязывай, серьезно. Вам обоим давно пора это прекратить. Бэкхен предупреждал, что он доиграется. Чунмен умолял быть осторожнее. Минсок отлавливал в комнате для серьезных разговоров. Чондэ всегда искренне считал, что их с Сехуном отношения не стоят всей той паники, что старшие развели вокруг них. Сейчас Чондэ больше всего хочется вернуться назад во времени, надавать прошлому себе по мозгам и порвать с Сехуном по любой причине. Лишь бы не видеть, как он вот так оборачивается и выпрашивает ответ. Не чувствовать, как он по-детски искренне раскрывается перед Чондэ, разрешая ему любую прихоть, любое желание. Лишь бы суметь сказать, что между ними интересное, но банальное ничего, и при этом не запнуться. – Я… – Чондэ обрывает сам себя и отчаянно не понимает, что дальше. Хочется двигаться, а не говорить. Еще больше хочется не говорить никогда. – Сехун, давай не сейчас. Сехун с трудом отнимает одну руку от спинки кресла, за которую цеплялся, цапает его пальцами за подбородок и разворачивает к себе лицом, заставляя смотреть в глаза. – Хен… И какого вообще черта у NCT такие короткие песни и такие длинные паузы между ними, что за бестолковая режиссура номера… – Сехун, серьезно, не порть момент. Звукоизоляция неожиданно шикарная, тишина подавляющая. Все так хорошо слышно. – Чондэ… Каждое движение воздуха как грохот. – Ну нормально же все было, ну ты чего? Кто-нибудь, пойте уже! – Я так сильно тебя люблю. Приплыли. – Хен, что мне делать? Приплыли окончательно. Чондэ прижимается губами к губам Сехуна, настойчиво проталкивает язык в рот, и когда тот пытается отодвинуться, глубоко загоняет пальцы и разводит их в стороны, добиваясь сдавленного стона. Глаза Сехуна блестят сквозь прикрытые ресницы, взгляд уплывает – он поддается мгновенно и нарочно; Чондэ знает предел его прочности, и это еще даже не близко к тому, что можно сотворить с Сехуном, прежде чем он слетит окончательно. Наверное, Чондэ даже благодарен ему за то, что можно не отвечать сейчас: в голове белые вспышки и ветер, не на что опереться. Губы скользят вдоль напряженной шеи, собирая горький вкус и нервную дрожь, первые жадные стоны. Пальцы внутри Сехуна двигаются медленно, с оттяжкой, так, что от каждого толчка тот валится грудью на спинку кресла и шипит сквозь зубы. Его член пачкает кожаную обивку, предэякулята так много, что с пальцев Чондэ капает на пол и чьи-то вещи, сваленные кучей, – Сехуну не хватает совсем немного, чтобы кончить. Движения становятся резче, беспорядочнее, стоны громче – и ограничиться одними пальцами сейчас кажется Чондэ отличной идеей: после этого проще прийти в себя внутренне и привести себя в божеский вид внешне. Совсем неплохо в их ограниченных условиях… – Ну пожалуйста! …или нет. Голос у Сехуна надрывный и жалобный – и больше Чондэ не может думать ни о чем. В спешке он расстегивает собственные штаны, обдирая пальцы о молнию, и только тогда замечает, как сильно, оказывается, возбужден – чужие эмоции всегда увлекали его больше своих, но господи, забыть о собственном желании кончить! Это все Сехун со своими разговорами и признаниями, и взглядами из-под ресниц, и слезами в голосе, и… Это все Сехун. Всегда был, в общем-то. Головку стискивает влажным жаром, первым сопротивлением мышц, и Чондэ не справляется с собой, выскуливая Сехуну в затылок все скопившееся напряжение, теплую жалобную просьбу расслабиться и позволить ему уже двинуться глубже. Сехун не отвечает, роняя голову на оголовье кресла, позвоночник выпирает под рубашкой острым рыбьим хребтом. Сехун выше на полголовы, и пока он так лежит, сжимаясь и тяжело дыша, Чондэ никак не дотянуться до его лица. Целоваться хочется до одури, но приходится довольствоваться меньшим: руки скользят под подол рубашки, проходятся вскользь по выпирающим ребрам, поджатому животу, мокрым от пота и смазки бедрам. Сехун не соврал: смазки действительно много; стоит толкнуться глубже, и она хлюпает внутри пошлым звуком, от которого невольно пробирает горячими мурашками. – Охренеть сколько смазки, – делится эмоциями Чондэ. – Это как долго ты себя растягивал? – Долго, – отвечает Сехун глухо; его голос, спрятанный в сгибе локтя, почти не узнаваем. – Дважды кончил, пока тебя с этой штукой ждал. – С ума сойти, я хочу это видеть! – Я тебе покажу. Вечером. Если хочешь. – Хочу, очень хочу, – Чондэ осторожно обнимает Сехуна под рубашкой раскрытыми ладонями и тянет вверх, заставляя подняться и упереться локтями в спинку кресла. Ногу бы ему еще на подлокотник задрать, но – чертовы кожаные штаны, в которых толком не повеселишься. А потом до Чондэ доходит одна будоражащая мысль: – Погоди. То есть смазки прям много? Сехун поворачивает голову и смотрит черными влажными глазами. – Много. – И если тебя нормально так оттрахать… – О, господи! – Не богохульствуй. Так вот, если тебя нормально так… – Можно я уже кончу? – Ты мешаешь мне говорить, – Чондэ усмехается, наблюдая за тем, как взгляд Сехуна дурнеет окончательно. – Так вот, если я еще и кончу в тебя, мы с тобой испачкаем не только твою одежду, но и мою, и ту, что на полу, и в кресле, и под креслом, так? За стеной раздаются первые аккорды Chewing Gum’а, но Сехун даже не вздрагивает – он завораживающе медленно моргает и, кажется, забывает, где находится. Даже не пытаясь продраться сквозь грохот, Чондэ по его губам читает тихое и бессознательное: – Блядь. После чего перехватывает его бедра покрепче и толкается на всю длину. Как же обидно, что нельзя услышать крик, которым Сехун отзывается на этот толчок, но это ничего, у них еще будет целая ночь – в конце концов Чондэ приглашали. Сейчас ему доступны другие ощущения: стиснувшиеся вокруг члена мышцы, суматошное движение ребер под ладонями, крепкие ягодицы, прижавшиеся к его бедрам. Красиво, больно, остро, невозможно отказаться или на что-то променять. Прав был Бэкхен: он доиграется. Уже доигрался. До цветных кругов перед глазами и горячего жара, не помещающегося в груди, до невыносимого желания целовать горькую кожу, до судорожной агонии, когда невозможно ждать ни мгновения. За первым толчком следует секундная заминка, во время которой Чондэ просто дышит, глотая душный влажный воздух, весь состоявший из грохота и осыпавшейся косметики, – а потом второй толчок, третий. Чондэ двигается, не давая Сехуну привыкнуть к быстрому мокрому скольжению, и слышит, как тот откликается всем телом, вздрагивая и мотая головой. Его голоса не слышно, но под ладонями Чондэ, прижатыми к его ребрам, рождается вибрация, в которой угадываются крики и стоны. Рубашка Сехуна липнет к ягодицам, и Чондэ стягивает ее повыше, к пояснице, придерживает одной рукой. Теперь можно смотреть, как член толкается в блестящий растертый вход, сразу глубоко, сразу много; как мышцы жадно стискиваются, мешая выскальзывать наружу, и как расслабляются при новом движении внутрь. Чондэ ловит ладонью крупный, налитый кровью член, обхватывает пальцами в кольцо – и на первом же движении вверх-вниз, неторопливом, не попадающем в темп, Сехун вскидывается, находит губы Чондэ своими и крупно вздрагивает. Его сперма брызжет на пальцы Чондэ, попадает на боковушку кресла и стекает ниже, пачкая комок вещей – кто-то сегодня поедет в отель в концертном. Чондэ все равно. Остальная реальность не имеет никакого смысла, пока Сехун продолжает вот так стискиваться вокруг него и надрывно стонать в рот. Продолжая надрачивать его член, Чондэ придерживает края входа пальцами и осторожно выскальзывает, стараясь не причинить дискомфорт, хотя больше всего сейчас хочется уронить Сехуна на пол и долго самозабвенно трахать – чтобы тот снова возбудился под ним, выгибался, раздвигая ноги, и скользил коленями по мокрому паркету. А потом кончить внутрь и смотреть, как сперма будет вытекать из раскрытого, поджимающегося входа – почему-то именно эти взгляды после секса смущают Сехуна гораздо сильнее самой развязной позы. Но – нельзя. Не сейчас, все еще будет, у них впереди времени – вагон, потому что хрен-то там Чондэ от всего этого откажется: от всех этих стонов до сорванного горла и движений до обморока. От дурной навязчивой слабости, которая собирается под коленями – Чондэ чуть не падает, когда мотает головой в попытках хоть немного отсрочить оргазм. Пальцы впиваются в плечи Сехуна, крепко, наверняка до больных красных пятен, которые проявятся к вечеру и вызовут закономерные вопросы у Чунмена. О-о, как же плевать! Особенно сейчас, когда Сехун поддается давлению и падает на колени, прямо на несчастную кучу одежды. В глазах, горячих, выжженных до нуля – ни грамма осознания происходящего. Чондэ сдавливает его челюсть пальцами и проталкивает член между растертых красных губ, придерживая за затылок и вздыхая от удовольствия. В первую секунду Сехун (все еще ноль адекватности в глазах) дергает головой, пытается выдраться, но очень скоро расслабляется и пускает сразу глубоко, до горла. Скользкие пальцы шарят по бедрам Чондэ, хватают за штанины и тянут ближе, в раскаленное дрожащее пекло. Сехун сосет быстро, почти не выпуская член изо рта, и стискивает губы все плотнее с каждым движением навстречу. Он снова где-то на грани между уходящим оргазмом и новым витком удовольствия: глаза опасно закатываются, руки подрагивают, в горле катаются не затихающие ни на секунду стоны, отдающиеся болезненной дрожью в бедрах Чондэ. Каждый раз, когда вибрирующее горло сдавливает его головку, Чондэ думает, что вот-вот потеряет сознание. Громкая музыка сотрясает гримерку, как шторм – каюту корабля, и Чондэ теряется где-то между этим огромным грохотом и мелкой стирающей сознание дрожью, его всего трясет, замыкает цепью острого электрического удовольствия, от которого только болезненные судороги и черные пятна перед глазами. А потом Сехун вжимается носом в его живот, забрав в горло до упора, требовательно мычит, поднимает ресницы. И заглядывает в глаза. У Чондэ подламываются колени, и все, о чем он может думать, это предупреждение Чунмена о том, что голос в туре нужно беречь, а значит кричать нельзя. Господи, им даже покричать нельзя, когда хочется, ну что за жизнь такая! Легкие раздирает от избытка воздуха, от собравшегося концентрированного крика, которому нет выхода. И когда заорать хочется уже от боли и жара, Сехун неожиданно оказывается рядом и зажимает ладонью рот, вминается взмокшим лбом в висок Чондэ и дышит, глубоко, размеренно, успокаивая. Собирает губами дрожь с напряженных плеч, шепчет что-то неслышное и наверняка дурацкое, такое безумно трогательное сейчас в своей попытке причинить заботу. – Спасибо, – первое, что говорит Чондэ, когда окончательно приходит в себя. Сехун, конечно, его не слышит, потому что они все еще посреди океана, наполненного ревом фанатов и Chewing Gum’ом, но умудряется пальцами прочесть по губам и убирает ладонь. – Не за что, – шепчет в чувствительное местечко за ухом и, Чондэ слышит по голосу, улыбается. Потом Сехун с трудом поднимается на ноги и принимается застегивать штаны. Во внезапно образовавшейся тишине вжикнувшая молния звучит оглушительно – Сехун даже замирает от неожиданности. Перепуганный, раскрасневшийся, с безобразно растрепанной челкой и подводкой, съехавшей под глаза, он снова выглядит тем восемнадцатилетним мальчишкой, который подлавливал Чондэ после китайских туров и лез обниматься. Не сдержавшись (и даже не считая нужным это делать), Чондэ ловит его затылок в ладонь и тянет целоваться. У Сехуна весь рот пропитался горьким запахом спермы – видимо это он и пытается сообщить, смешно шевеля руками и выпучивая глаза. – Ну вот что ты делаешь! – возмущается он, стоит только отпустить, но мокрый рот не вытирает и не отодвигается. – Я тебе только что отсасывал. Неужели нравится со мной таким целоваться? – Нравится, – улыбается Чондэ и отводит с его лица прядь, лезущую в глаза, отчего Сехун принимается часто моргать. – Мне все в тебе нравится. У Сехуна подозрительное недоверие через все лицо большими буквами. И глаза так счастливо блестят, что Чондэ становится неловко: подумаешь невесть что сказал, стоило бы так радоваться. Но Сехун радуется, прижимается щекой к щеке и трется по-собачьи, пока Чондэ не отталкивает его, довольного настолько, что смотреть больно, от себя. – Хватит так улыбаться, – ворчит он, но скорее для поддержания образа, потому что глядя на то, как Сехун скачет по гримерке с упаковкой влажных салфеток, намного больше тянет улыбаться. – Ну прекрати, серьезно, я ничего такого не сказал. – Конечно, – отвечает Сехун, оттирая белесые пятна с кожаной обивки. – И ни на что не намекал. – Конечно. – И вообще я не это имел в виду. – Конечно-конечно. – Сехун! – Ну что? Сехун вырастает перед глазами неожиданно, с пачкой салфеток в одной руке и упаковкой жвачки в другой. От него несет свежей туалетной водой, сквозь облако которой Чондэ больше не различает собственный запах – это правильно, хоть и немного обидно, бестолково так обидно. Совершенно бессмысленно. А Сехуну на все плевать. Он выдувает легкомысленный розовый пузырь, звонко его хлопает и принимается зажевывать, при этом протирая штаны Чондэ влажными салфетками. – Иногда мне хочется тебя удавить, – признается он, и Чондэ хмыкает: ну здравствуйте, Бэкхен и его фразочки, Сехуну надо поменьше проводить с вами время, он слишком быстро учится плохому. Желанию удавить Чондэ, например. – Только иногда? – Ага, – на секунду лицо Сехуна становится жестким и каким-то отчаянным и… Чондэ просто не успевает закрыть ему рот: – Все остальное время я тебя люблю. Хорошо, что Сехун не ждет ответа: сразу выворачивается из рук и идет разгребать вещи, которые они перепачкали: – Бли-ин, Чонин меня убьет! И не видит Чондэ, который по дурости (по глупости, по неосторожности, по эйфории после секса – нужное подчеркнуть; вообще все подчеркнуть, во избежание лишних вопросов) роняет еле слышное: – Я тебя тоже. Представляешь? На голос наслаивается вступление Swith’а, и Сехун подпрыгивает на месте и чуть не падает. Чондэ смотрит на него такого и думает: ну вот как так-то, а? Я ведь честно пытался от тебя избавиться, уезжал, обижал, просил больше не приходить и отчаянно пытался кому-нибудь сбагрить – никто не может обвинить меня в том, что я не пытался. Наверное, вся проблема в том, что ты все это время в ответ пытался остаться. И пытался намного лучше меня. А вообще, неплохо же звучит: все остальное время я тебя люблю. Ну ведь здорово же и очень нам подходит. Привет, сегодня с утра я отрабатываю хореографию, потом у меня фотосессия, потом съемки для промо, а вечером интервью. А все остальное время я люблю тебя. Ужасно, правда? – Я прибрался, – радостно сообщает Сехун ему на ухо, и теперь очередь Чондэ подпрыгивать от неожиданности. – Ты чего? – Ничего. Ты молодец. Идем, а то остальные нас потеряют. Что-то я не сильно уверен в способности Минсока скрывать некоторые факты. Там все до первого “надеюсь, ты проверил у них резинки” от Бэкхена. – Да уж, – Сехун фыркает в шею, и Чондэ передергивает плечами: щекотно. – Как твоя голова, кстати? – Отлично. Никогда не думал, что скажу это, но целительные свойства секса очень сильно преуменьшают. Чондэ уже тянется в замку, но Сехун накрывает его ладонь своей и прижимает спиной к двери, фиксирует собой. В белом свете электрических ламп его зрачок кажется огромным. – И еще я это… Все слышал. Странно, но Чондэ не теряется, не смущается, не пытается объясниться или сбежать. Его… все устраивает, даже как-то спокойней становится. Поэтому он улыбается, чем, очевидно, приводит Сехуна в шок и целует мягкие сладкие от жвачки губы. – Ну и замечательно. И первым вываливается в коридор. Прямо на лыбящегося Бэкхена.