Мой друг алкоголь

Все знают, что Гена не пьёт. После выигранных им батлов никто не предлагает ему выпить, на тусовках никто не суёт рюмку в руки, с него даже перестали спрашивать денег на бухло. Нет, Гена трезвенник, это все знают. Смотрят немного подозрительно первое время, мол, чего это он горячительных напитков отказывается? Уж не болен ли? А, может, и того хуже, зожник? Вон и сигареты зажжённой в зубах не держит. Странный. Гену уже не бесят эти взгляды — привык, он уже на вопросы не отвечает — заебался. Просто пожимает в ответ плечами и крадучись сваливает от надоедливого собеседника. Ага, зожник, блядь, с его-то любовью вкусно пожрать после хорошей шишки — образец здорового образа жизни. Да и на самом-то деле, он не то чтобы совсем не пьёт, просто не любит это занятие, такие дела. А по молодости, по дурости бухал, дай боже, это да. Вы попробуйте пару лет пообщаться с Колей и ни разу не ужраться до состояния бесформенной сопли. Если данный эксперимент пройдёт успешно, то вам смело можно устанавливать памятник из гранита и в полный рост, прямо в центре города, не иначе. Все знают, что Гена не пьёт. Но сегодня он в говно, в самое дерьмище, когда ткань реальности перед глазами натягивается барабаном и начинает мелькать пятнами калейдоскопа, а язык становится непослушным чужеродным слизняком во рту. Давно Геннадий так не нажирался. Наверное, с лицея, когда они, будучи мелкими пиздюками, распили на троих стыренный у соседа домашний самогон, закусывая вчерашней гречкой. Тот вечер закончился выговором и угрозой выселения из общежития, а также вывихом лодыжки и потерянными брюками. Так буянить наш герой уже не способен — возраст. А ещё он сегодня не способен стоять, кажется. Начиналось-то всё достаточно пристойно. Работа длиною в несколько лет была завершена, работа, стоящая ему вагона времени и нервов, а ещё, кажется, кусочка душонки бестолковой. Точка была поставлена. На вечно мрачном ебальнике Хэва появилась лёгкая улыбка, отлично гармонирующая с синяками под глазами. А Игорь распустил хвост и был готов во всё горло орать жене в трубку, что теперь-то она будет его видеть чаще, чем раз в пару дней и даже бодрствующим. Кончатся эти бессонные ночи на студии, споры до хрипа в горле и тяжёлые вздохи Фарафонова, за которым, безусловно, последнее слово. Гена прямо-таки ощущал лёгкость, которая вдруг поселилась за лицах друзей, и радость, что внезапно материализовалась посреди комнаты. Но сам он отчего-то расслабиться не мог. Было ощущение какой-то незавершенности, должно было что-то ещё произойти, свершится, а пока нет ему покоя. Поэтому-то, когда Саня робко достал из собственных закромов бутылку Хэннеси, Гена уверенно пододвинул к бутылке третий стакан, игнорируя удивлённые взгляды друзей. Бутылка кончилась подозрительно быстро. У Гены было предположение, что Саня, гадёныш такой, наливал себе чуть больше. Гене не было жалко, ему было противно. Противно от мысли, что сейчас придётся ехать домой, пьяному, и засыпать на старом кожаном диване, который уже так давно не раскладывал. Настолько противно, что хотелось выть и царапать стены от собственного бессилия. Кажется, Хэв сказал что-то про бар. Ну, бар так бар, чего нам молодым? В баре Гена отпустил тормоза и натурально нажирался, быстро, слажено, как некогда работал, так теперь и нажирался. И вот теперь он в говно, в полное и беспросветное. Мир вдруг стал очень размытым и ярким, его очертания такие гладкие и сумбурные пляшут и вертятся вокруг, отчего сосредоточиться на чём-либо совершенно невозможно. Даже перед тем как отлить приходилось чуть ли не пару минут бороться с ширинкой, а затем стоять над писсуаром, прижавшись лбом к стене. Жалкое зрелище. Как он там, в юности боролся с «вертолётами»? Нужно три точки опоры. Ага. Жопа — это раз, рука на стойку, ногу на пол. Чёрт, ещё бы не свалиться со стула. Через пару минут Гена понимает, что способ, проверенный годами и поколениями, отчего-то перестал на него действовать, а нога в неудобной позиции затекает. Лучше попробовать зацепиться за что-нибудь взглядом и переждать. Стакан отлично подойдёт. Он пялится в пустой стакан со льдом, наблюдая как последний медленно тает, поблёскивая в тусклом свете. До ушей долетают обрывки слов друзей. Беседа явно перетекла в разряд разговоров за жизнь. Ещё немного и начнут спорить, кто кого уважает больше. Гену это смешит. И он отвлекается, чтобы достать телефон. Хотя где-то на задворках его сознания остатки здравого смысла кричат о том, что этого делать не стоит. Но Гена уже открывает инстаграм, пробегает глазами по новым сообщениям в телеграмме, после чего открывает список контактов. Тут остатки здравого смысла окончательно отправляются в нокаут парами этилового спирта. Нужный контакт найден быстро, смс написано ещё быстрее. Именно смс, по-девчачьи пьяное смс. Гене самому противно, но после этого короткого «мудила» становится легче. Пусть знает, в конце концов, что он мудила. Игорь трясёт пьяного друга за плечо, кажется, последний вновь залип на остатках льда. — Эй, дружище, не хочешь подышать? Идея во всех отношениях спорная. Наш герой не уверен в своей способности передвигаться на столь дальние расстояния, но храбрится, позволяя вывести себя тщедушному другу. На улице рядом с ними появляется Санёк. Или он изначально шёл рядом? Гене сложно вспомнить. В руках у друзей белые палочки, которые мелькают в темноте оранжевым светом, отравляя воздух вокруг мерзким дымом. Гена морщится. Голова кружится, пляшет. Хочется куда-нибудь сесть и прикрыть глаза. — Ген, Ген, не спи, алё, — Саня трясёт его за плечи, — ща мы тебе такси организуем, слышишь? Он слышит, смотрит в лицо друга и лыбится как дурак. Такси. Домой. Там голодная Багира и, наверное, сантиметровый слой пыли. А потом придётся просыпаться одному, а спешить-то уже и некуда, финиш, работа кончена. Где теперь прятаться? Куда бежать? Но Гена придумает, обязательно придумает. — Не надо ему такси, пусть постоит чуть-чуть, не тормоши. — Не, ну, Игорь, куда ему ещё на холоде стоять? — Не тормоши, говорю. Саня подчиняется, недовольно закуривая следующую сигарету, при том чуть ли не ломая её. Он хороший, ебанутый, конечно, но тут они все втроём, видимо, под одним знаком родились, иначе бы работать вместе не смогли. Но Санёк именно хороший, просто скрывающий это под его вечно то ли стервозным, то ли грустно-кислым выражением морды уставшего пёсиля. Гена думает об этом, глядя в смоляное небо с густо-оранжевым отливом. — Знаете, Геннадий, в вашем возрасте нажираться до такого состояния попросту неприлично. Он опускает голову, желая послать Игоря с его дурными советами по известному направлению, но вместо этого замирает. Ебать, а мудила-то появился невесть откуда, вон здоровается с его друзьями, руки жмёт, Гене зачем-то лапу протягивает. Глядя на этот бородатый знакомый ебальник, Гена испытывает странное и до жжения сильное желание въехать по нему кулаком. Откуда взялась столько немотивированная агрессия, он и сам понять не мог, никогда ведь бурным нравом не отличался. Но сейчас руки так и чесались. — Что Гена нас уже покинул? — спрашивает он. — До дома подкинуть? Вот, чё они все с ним так носятся? Не ребёнок же, вполне себе взрослый сформировавшийся батл рэпер. Думает Гена и предпринимает попытку к ходьбе. Выходит неважно, уж больно земля сегодня неровная и шаткая. Никита подхватывает его ровно в тот момент, когда связь мозг-ноги окончательно прерывается. — Ладно, герой, поехали, давай. В такси блевать не будешь? А? Гена хочет его послать к чёрту, он себя сейчас ощущает как девица из фильма про миллиардера-садиста. И ощущения эти ему совсем не нравятся. — Ген? — Не буду. — Точно? Он отрицательно машет головой и отчаянно пытается разобраться в собственных ногах. Это сложно, ведь у него их целых две штуки. В такси его усаживают втроем. Общими усилиями, так сказать. Водитель же опасливо вытаскивает из бардачка пакет из пятёрочки.Гляди-ка, сегодня все проявляют какую-то нечеловеческую заботу. Аж тошно. Пока Никита курит у ярко-жёлтого бока старого пежо, пассажир размышляет о том, как тот выяснил расположение его бренного пьяного тела в столице, ведь после мудилы он вроде адреса своего не писал. А потом видит через грязное стекло самодовольное выражение лица Игоря, и всё сразу становится на свои места. Но сделать из этого никаких выводов он не успевает. Стоило машине тронуться с места, как наш герой мужественно вырубается на заднем сиденье. Наверное, только это позволило ему выполнить данное перед поездкой обещание не марать салон доблестному работнику такси. Просыпается он отнюдь не по своей воле, а благодаря нехилой такой тряске за плечо, но зато куда более трезвым. Из машины выкарабкивается уже сам. А холодный порыв ветра в лицо помогает устоять на месте, хотя казалось бы. — Ничего себе, мы уже ходить можем? Вот это прогресс. Гена смотрит исподлобья, но молчит. Во-первых, он выше этого, а, во-вторых, несмотря на то, что пейзаж перед глазами всё ещё расплывчатый, вполне очевидно, что этот самый пейзаж с родным зассанным двором ничего общего не имеет. — Мы где? — Оно разговаривает! — Никита вновь закуривает, и Гена вынужден стоять и ждать, пока тот справится с зажигалкой на ветру. — Я тебя к себе привёз. А то придут к тебе всякие с утра кошку кормить. Он на собеседника не смотрит, ему интереснее собственный фильтр от сигареты рассматривать. А Гене всё сильнее хочется ему втащить, на секунду он даже представляет, насколько хорошо бы на этом ебальнике смотрелся бы синяк. — Мог бы меня там одного оставить. — Чтобы ты во сне собственной рвотой захлебнулся? Гене хочется ответить, что, несмотря на все опасения, он всё ещё способен удерживать содержимое своего желудка на положенном ему месте, но в который раз оставляет комментарии при себе. Так они и стоят, пока сигарета тлеет на кошмарном подмосковном ветру. В подъезде опять становится хуже. Видимо, жуткая холодина на улице была основополагающим фактором Гениного прямохождения. Два лестничных проёма кажутся бесконечными, Гена виснет на перилах, но руку товарища скидывает, а тот и не настаивает, терпеливо тащась рядом. Он впервые оказывается в квартире друга, никогда ему не приходило в голову тащиться сюда на электричке битый час. Да и Никита сам к нему приезжал, а потом оставался, потому что: «Извини, братан, чё-то я проебался, последняя пять минут назад уехала». Тут оказывается очень пусто и пыльно, будто и не живёт никто. Если бы не крепкий запах табачного дыма, Гена бы решил, что хозяин давно в свою обитель не захаживал. Он стоит в чужом коридоре, подпирая стену лбом, отчаянно пытаясь собрать пьяное тело и мозг в единую систему, чтобы стянуть с себя куртку и ботинки. Но из этого ничего не выходит. Руки отказываются его слушать, стена перед глазами ходит ходуном, а ноги и вовсе больше ему не принадлежат. — Бля, Алф, я в говно… — Да ну? Никита оказывается рядом, берёт его под руку. — Тебе помочь? Гена что-то мычит в ответ, он сейчас проклинает внутри себя Игоря, злится до чёртиков, потому что гнев хоть как-то помогает оставаться в себе. А Никита садится на колени и помогает расшнуровать кроссовок. И от этого гнев вмиг сменяется стыдом, жутким, удушливым, который печёт изнутри. Гене стыдно и тошно от самого себя, что позволил себе так нажраться, что зачем-то что-то написал, что велел Игорю, если что, звонить Алфи. Долбоеб, одним словом. Стыдно. Так мерзко, что горлу подступает тошнота. — Никит… — А? — он поднимает голову и по одному взгляду понимает. — Первая дверь. Никита только успевает щёлкнуть выключателем, как его гость приземляется на колени у белого коня.И то, что Гена сдерживал весь вечер, вырывается навстречу канализации. Он блюёт, и ему кажется, что из него выходит не только еда за последние сутки, а всё то говно, что копилось месяцами, томясь где-то на задворках души. Отвратительно, Гена, отвратительно. Это продолжается так долго, что на минуту ему кажется, что всё: теперь вся его жизнь — это вечный поток рвоты и белый фаянс перед глазами. Санузел оказывается не совмещённым, приходится умываться водой из бочка, высмаркивая остатки из носа, пока Никита бегает за более-менее чистым полотенцем и водой. В определённый момент рвота сменяется желочью. — Попей, придурок, — тёплая ладонь ложится на потный затылок. От того, что он всё видит, становится ещё хуже. Хочется то ли обматерить, то ли извиняться за вот это вот всё. Гена скидывает руку и прижимается лбом к ободку унитаза, тяжело дыша. С очередным приступом он выблёвывает из себя, кажется, остатки гордости, а вместе с ней и желание материть кого-либо. — Бля, прости… — Забей, нормально всё, хорошо, что не в такси. Пей, говорю. С него стягивают куртку и ботинки, пока он вяло реагирует на окружающую действительность. Слабость сковывает тело так, что нет сил даже говорить. Ему бы, может, и хотелось бы скинуть руки, вырваться, гордо сообщить, что он справится сам, а потом уехать прочь. Но давайте поглядим правде в глаза, он проебал все шансы в тот самый момент, когда позволил затащить себя в такси. И от этого чувство стыда усиливается, оседая вкусом желчи во рту. — Я сейчас приду, хорошо? Вода долго не задерживается внутри, отправляясь вслед за коньяком и остатками обеда. Головокружение сменяется гулкой болью, будто в голове кто-то бьёт в огромный гонг, отчаянно прогоняя опьянение. Никита возвращается с парой чёрных таблеток и горячим чаем. — Ты как? Лучше? Какое, к чертям, лучше? Он чуть не выблевал желудок только что. А тело бьёт такой силы озноб, что руки трясутся как у страдающего болезнью Паркинсона. Он хватает Никиту за руку. — Не уходи, ладно? Тот присаживается рядом на пол, подпирая собой распахнутую дверь. Гена с трудом отпивает крепкий-крепкий чай, как он любит, пару раз получая по зубам стеклянной кружкой. — Прости за это всё, я не знаю, как… — Забей, говорю ж, со всеми бывает. Тем более всё нормально, цивильно, даже убирать ничего не надо. Никита ободряюще лыбится и сжимает потную ладонь. А желудок его товарища меж тем успокаивается, решая, что позволит задержаться в себе горячему чаю в компании пары таблеток угля. Гене очень хочется что-нибудь сказать, ну хоть что-нибудь. Например, что он вовсе не собирался так напиваться, что ему жаль, что всё так вышло, что он, например, скучал. Или напомнить, что они два долбоёба. Но как-то же они справлялись до этого? Но вместо этого он молчит. И в ответ ему тоже молчат. — Я хочу лечь, — Гена предпринимает попытку встать, но вместо этого поскальзывается и больно ударяется копчиком. Размазня. — Ну, куда ты, горемычный? Никита подхватывает его под плечи и помогает встать, а тот утыкается ему лицом в плечо. На самом деле, он весь вечер хотел это сделать, с того самого момента, как ему протянули руку для рукопожатия. И вот теперь он сдаётся этому своему идиотскому желанию. — Ген, послушай, я тебя, конечно, люблю и уважаю и всё такое, но от тебя воняет, я с тобой облёванным спать не буду. Гена согласно мычит в ответ. Мол, да, я с тобой полностью согласен: спать с облеванным — не дело, но, что я-то могу сделать? Вот такой я сегодня вонючий и мерзкий. — А ну-ка пошли, я тебе помогу. Гену тащат к ванне, он недовольно мычит, путаясь в собственных ногах. Он вообще решил, что говорить отныне не его стезя. Никита усаживает его на край ванны и стягивает футболку. Гена даже не сопротивляется, полностью отдаваясь новому этапу унижений. Но, когда с него начинают стягивать штаны, вдруг заливается смехом, каким-то неестественным и даже истеричным. — Ты чего? — Никит, ты знаешь, что ты хороший? Хэв тоже хороший, но ты лучше. — Эм, ну, спасибо, конечно, но вроде как мы выяснили сегодня, что я мудила. Гена ничего не отвечает. Потому что, ну как ему объяснить, что он потому и мудила, что лучше всех. Вода оказывается ледяной, а Никита не реагирует на просьбы сделать теплее. Видимо, мстит за мудилу. Мудила. Зато после водных процедур Гена встаёт, сам. И даже до комнаты добирается на своих двоих, чтобы рухнуть в чужую кровать. Товарищ его не бросает в пути, но, убедившись, что горизонтальное положение приятно, разворачивается и хочет уйти. И Гене вдруг кажется, что, если Курскеев сейчас уйдёт, то вот он сам весь такой пьяный, но уже не вонючий вновь окажется где-то там у себя в однушке на смятых простынях рядом с той, кто приходила кормить кошку и дышала под боком, а потом пропала. И от этого становится так страшно, будто весь мир сейчас превратится в труху и похоронит под своим весом глупого рэпера Фарафонова. — Стой. — Я покурить, сейчас вернусь. — Потом покуришь, — Гена приподнимается и хватается за джинсовую штанину, притягивая к себе. — Пожалуйста. — Ладно, двигайся. Никита устраивается рядом, загоняет Гену под одеяло, потому что «ты и так вечно простуженный, заебал». А Гена всё это время сжимает в руках чужую штанину, хотя выглядит это совсем уж глупо, на большее он не решается, а отпустить боится, вдруг убежит. — Никит? — М? — Мы альбом закончили. — Я знаю, мне Игорь ещё вчера скинул, как и все тридцать предыдущих вариантов. — Тогда какого хуя? — Гена понимает, что его претензия почти так же тупа, как и то, что он держит в руках кусок ткани, но уж слишком долго это возмущение копилось внутри. А Никита молчит. Гена уже упоминал, что тот мудила? Нет? Так он мудила. «Мне всё ещё нужно твоё одобрение, слышишь. Я тут попытался сам, я молодец, я самоутвердился, а теперь мне нужно, чтобы ты сказал, что я молодец. Потому что без этого, как бы, и не считается» — хочет сказать Гена, но вместо этого то ли спрашивает, то ли утверждает: — Ты давно не звонил. — А? В темноте видно, как Никита чешет бороду и пялится куда-то в потолок, он всегда так делает, когда хочет что-то сказать, но никак не может сформулировать. А Гену трясет, он трезвеет, кости начинает ломить, голова становится невыносимо тяжёлой и чугунной, во рту все пересыхает. Но он всё ещё пьян. Точно. Ведь был бы трезвым лежал бы дальше себе. Вместо этого он тянется, тыкается куда-то в плечо, пытаясь попасть в шею, как ребенок. Никита уворачивается. Гена отпускает шершавую джинсу. Просыпается наш неудавшийся герой бутылки от монотонного постукивания, будто к ним в гости зашёл мальчик-с-пальчик и теперь настойчиво барабанит в дверь. На поверку оказывается, что этого всего на всего Никитины наушники вывались из кармана и теперь раскачиваются, отбивая ритм. Тот так и уснул в одежде под боком гостя-пьяницы. Гена встает, находит футболку и джинсы, осматривается по сторонам, стараясь не шуметь. На его счастье оказывается, что входную дверь можно просто захлопнуть, выскользнув в подъезд, будто его здесь и не было никогда. Только вот сейчас воды попьет и вперед к такси, которое отвезёт восвояси, в одиночество. Если вся квартира выглядела, в общем-то, нежилой, то всё менялось при попадании на кухню. Видимо, хозяину очень полюбились эти семь квадратных метров. На табуретках валялась одежда, подоконник был заставлен книгами, гаджетами и даже какое-то растение гордо терялось в углу; на всех поверхностях островками немытой посуды и недоеденной пищей мелькали следы жизнедеятельности; стол был уставлен чашками, посередине ноутбук, наушники и пепельница. Он даже компьютерный стол сюда перетащил. Но самое главное по всей площади стола валялись листки бумаги, исписанные скомканные, со следами разлитого чая, иногда попадались свежие. Гена берёт один. Честное слово, только ради того, чтобы высвободить себе хоть немного места. Взгляд цепляется за строчку, потом за вторую. Геночка всегда любил читать. Никита застает его через часа два, сонный вваливается на кухню, чтобы лицезреть перед собой товарища Фарафонова, гордо восседающего в чужом кресле и перебирающего листы. Рядом уже сформировалась аккуратная стопка прочитанного и перепрочитанного, тарелка с бутербродами. — Чайник ещё горячий, — Гена даже не отрывается от чтения, пока Никита пытается сварганить себе некоторое подобие завтрака. Но для начала необходимо сыскать чистую чашку. Он продолжает читать, когда тот ест и когда отправляется в душ. — Алф, а почему ты не? — наконец, поднимает глаза Гена, бережно откладывает последний, самый грязный лист в сторону. Он его обнаружил пять минут назад под ноутбуком. — Бля, ты же знаешь, как я пишу, — улыбается Никита, пожимая плечами и кутаясь в старый халат, а потом как-то нерешительно добавляет: — У тебя там кошка, небось, не кормленная. — Да, я уже позвонил Игорю, он или Саня заедут. Никита улыбается куда-то в бороду. Они ещё долго будут сидеть и разговаривать, выметая из души остатки таких разных одиночеств. Они же долбоебы. А долбоебам надо держаться вместе.