Импровизация

– Вы меня приглашали? – Да, Акааши-кун, проходи, – Такеда немного нервно улыбается, протирает очки низом рубашки и снова водружает их себе на нос. Выдвигает стул из-за стола и жестом приглашает Акааши присесть. Акааши кивает и садится напротив. Напряжение сенсея передается ему, и он взволнованно переминает пальцы. – Акааши-кун, я знаю, что ты хочешь заниматься фортепиано профессионально, и это похвально, но ты не задумывался о смене специальности? Ты на третьем курсе, и изменить своё решение ещё не поздно. Акааши вскидывает удивленно брови. – Преподавательский состав очень просит тебя подумать о переводе на дирижера. Там будет много возможностей, например, можно будет преподавать у детей, либо руководить оркестрами. В лучшем случае, конечно. Дирижер это та специальность, где ты точно сможешь связать свою жизнь с музыкой. Акааши напрягается, чувствует нарастающее напряжение где-то в животе и тяжело выпускает воздух через ноздри. – Как у пианиста преподавательский состав не видит у меня перспектив? – голос предательски звенит, выдавая все негодование. Такеда спешно машет руками и мягко улыбается. – Нет, мы такого не говорили, просто думаем, что несколько вариантов тебе бы не помешало. Я знаю, как серьезно ты относишься к музыке, но в твоем исполнении кое-чего не хватает. Это замечают все, да и ты видел свой табель. Такеда достает стопку ведомостей. – Музыкальная теория – высший балл, гармония – высший балл… Все предметы, кроме концертного исполнения. Мне очень жаль, Акааши-кун, но пока твои результаты неутешительны. – Я исправлюсь, буду работать днем и ночью, я ведь все делаю так, техника исполнения у меня отличная, слух есть, я до сих пор не понимаю, почему у меня такие низкие оценки, в прошлый раз мне еле вытянули проходной балл, – Акааши не собирается отступать от своей мечты. Не сейчас уж точно. Такеда говорит то же самое, что сказал ему на прошлом экзамене Некомата-сенсей. Отсутствие музыкальности. Что это вообще значит? Что они вкладывают в это слово? Он играет по нотам, он умеет их читать, многие сложные произведения он может играть с листа, перед этим особо в них не вчитываясь. Но комиссия все равно качает головой, долго совещается и ставит позорно низкие оценки. – На данный момент нам сложно рассмотреть в тебе профессионального пианиста. Прекрасная техника, это точно, но… – Никакой музыкальности, да? Такеда кивает, смущенно отводя глаза. Акааши выдыхает и надеется, что на лице его эмоции не отразились. Раздражение тихо бурлит где-то внутри и почти не задевает его, по крайней мере, он искренне в это верит. – Может, вы мне объясните, что такое музыкальность? Такеда смотрит на него немного удивленно. – Ну, это что-то вроде божьей искры… – И у меня ее нет? – Акааши спрашивает спокойно, даже несколько расстроенно. Не каждый день тебе говорят об отсутствии таланта к любимому делу. – Нет, я такого не говорил, я уверен, что у тебя есть искра, просто, может быть, в каком-то другом деле. Акааши-кун? Акааши чувствует, что раздражение поднимается высоко, куда-то к груди, выходит горячим воздухом. Выражение лица становится все сложнее контролировать. – Семестр уже начался. Я не хочу переходить прямо сейчас. – Никто тебя и не просит. Это просто… предварительный разговор, чтобы ты понял и подумал. И сделал все возможное, чтобы остаться на том факультете, на котором хочешь. И да, насчет музыкальности. Пойдем сегодня со мной в одно место, хочу показать тебе божью искру. Такеда улыбается, а Акааши только кивает. У Акааши внутри кипяток, как и после каждого отчетного концерта. Уже третий год он чувствует себя неудачником и ничтожеством, бессонные ночи, ужасное количество кофе, подпорченное здоровье. От былой невозмутимости остались какие-то крохи, но сдаваться не хочется. Где только взять эту божью искру? Он заходит в первый попавшийся ему пустой класс и садится за фортепиано. Комнатка маленькая совсем, кто-то оставил партитуру на стуле. Как только Акааши садится за инструмент, ему становится гораздо спокойнее, он механически отыгрывает этюд, который помнит еще с выпускного в старшей школе, и бухается лбом на клавиши. Где взять эту музыкальность, если ее отродясь не было? – Акааши-кун? – голос звучит звонко и удивленно, его он ни с кем не спутает. Акааши распрямляется, разглаживает рубашку скупыми движениями и извиняется перед преподавательницей гармонии. Та читает ему нотацию о том, как важно беречь инструменты консерватории, и легко журит, улыбаясь. У них хорошие отношения, и в любой другой день Акааши бы отшутился, но не сегодня. Вечером они идут в то самое место, о котором говорил Такеда, и Акааши изумленно озирается в баре. – Просто здесь по четвергам всегда проходят концерты джазовой музыки. Как ты относишься к джазу? – Неплохо, – он не успевает договорить, как Такеду приветствует кто-то из преподавателей джазовой кафедры, и тот идет болтать с ним, улыбаясь все так же беспечно. Акааши осматривает бар. Большая часть аудитории здесь все-таки мужского пола, но есть и девушки, причем по некоторым точно можно сказать, что они пришли сюда не совсем музыку слушать. Такие модные, красивые, винтажные, они, с красной помадой на губах, дополняют собой атмосферу. Все парни поголовно в рубашках, у большинства закатанные рукава, расстегнутые воротнички, небрежный громкий смех. Акааши останавливается взглядом на одном из таких смеющихся – он запрокидывает голову, и видно, как его кадык ходит ходуном. Так свободно и одновременно уютно. Акааши заказывает лимонад и лениво его потягивает, Такеда возвращается за стол как раз тогда, когда на сцену выходит одна из этих атмосферных девушек, а за рояль садится знакомый Такеды. У девушки красивый сильный голос с хрипотцой, сама она не красавица, но есть в ней что-то притягательное, как и в песне. Акааши даже не сразу обращает внимание на то, что помимо них двоих есть еще и несколько инструментов – саксофон и контрабас. От их общей мелодии сложно оторваться. Такеда постукивает по своему стакану в такт, и Акааши ловит себя на том, что его редко увидишь настолько погруженным в музыку. Они заканчивают, и раздаются вежливые аплодисменты, хотя Акааши с жаром ударяет ладони друг о друга. Он вопросительно косится на Такеду: это ли он хотел ему показать? – Сейчас, подожди минуту, – фыркает Такеда, заметив нетерпеливость Акааши. Парень за контрабасом так и остается на сцене, зато выходят еще несколько парней – саксофонист, барабанщик (он весьма ловко крутит барабанные палочки, когда поднимается на сцену) и флюгельгорнист… парень с флюгельгорном. Их приветствуют оглушительными аплодисментами, девушки, сидящие за соседним столиком, кричат что-то приободряющее. Саксофонист ухмыляется, и Акааши узнает его – это именно тот смеющийся парень за барной стойкой. Он очень свободный и нахальный, и смотреть на него хочется почти не отрываясь. За рояль просачивается очень флегматичный паренек, и на подбадривание флюгельгорна он только кивает. Несколько нот сыграно, чтобы проверить звучание, и вот, наконец, барабанщик ударами палочек отсчитывает начало, и они все грохочут одновременно. Именно грохочут, другого слова Акааши не может подобрать, какофония звуков такая, что он разбирает мелодию только к такту третьему или пятому, он сидит совершенно ошарашенный, а рядом толпа восторгается. И все-таки он и вправду может их понять: музыка звучит так, что хочется слушать и слушать, да, куча ошибок и недочетов, да, у парня с саксофоном определенно не хватает ни практики, ни техники, ни знания композиции, ни гармонии. Это возмущает и одновременно восхищает, потому что оторваться от него нет сил – он стоит на месте, но зато очень динамично и раскованно двигает корпусом, его подача музыки, пара его улыбок, которые он бросает в зал во время небольших перерывов в игре, и Акааши уже полностью согласен с толпой. Так вот она какая – божья искра. Он смотрит на сцену и видит бушующий пожар, впервые очень отчетливо ощущает себя еле тлеющим угольком, от которого даже бумажку можно с трудом поджечь. Акааши злится, ему опять напоминают о его незавидной участи, пусть не желая этого, но злость оказывается такой короткой и слабой, что Акааши всецело возвращается к восхищению. Аплодирует он вместе со всеми, Такеда встает со стула, как и многие другие в зале. К ним за стол присоединяется пианист из предыдущего выступления – он тоже хлопает, ухмыляясь, присаживается, вальяжно откинувшись на спинку стула, и по нему сразу видно, что он совсем недавно был студентом. Его представляют Акааши как Укай-сенсея. – Бокуто! Когда саксофонист проходит мимо их стола, Укай его окликает, и он озирается немного ошалело, наверное, адреналин выступления ещё не до конца выветрился. Он садится к ним, приветствуя и Такеду, и Укая, пожимает на европейский манер руку Акааши, когда они знакомятся. Рука крепко сжимает его ладонь, и Акааши не успевает отреагировать. Такеда восторгается их ансамблем, а Бокуто самодовольно смеется, так же, как у бара, запрокидывая голову. От того, что выступление закончилось, пожар не утихает, он приковывает к себе взгляды со всех соседних столиков. – А тебе как? – спрашивает Бокуто у Акааши, приподняв бровь, и тот давится лимонадом, откашливается и понимает, что вряд ли Бокуто и вправду ждет того, что сейчас услышит. – Это было потрясающе. Больше всего меня потрясло то, что все настолько довольны, несмотря на ваши откровенные недочеты. Бокуто прищуривает один глаз и внимательно смотрит на Акааши. Он раздражен, хоть и немного, но видно, что нечасто его критиковали как следует. Он складывает руки на груди. – Что ты хочешь этим сказать? Какие такие недочеты? – Для хорошей джазовой импровизации, которую вы сейчас исполняли, нужен не только большой талант, которым вы обладаете, но также и знание композиции, и много чего другого. А еще, кажется, вам и вправду стоило бы чуть-чуть больше репетировать, потому что технически вы стремитесь к виртуозной игре, но часто просто не дотягиваете. Акааши и самому непонятно, почему он говорит это. Ему никогда и в голову не приходило критиковать людей, но сейчас… что говорит в нем? Зависть? Искреннее желание, чтобы этот парень задумался и развивался? В любом случае он ощущает укол совести за резковатые слова в адрес малознакомого парня. Бокуто громко выдыхает через нос, точно так же, как Акааши чуть раньше этим днем, и так и смотрит на него с прищуром. – Акааши Кейджи. Что-то знакомое. Ха, а это не ты ли тот музыкальный калека, на выступлениях которого клюют носом даже самые фанатичные поклонники вашей занудной классической музыки? – Бокуто-кун… – У Такеды вытягивается лицо, он хочет сказать что-то еще, но Акааши жестом просит его остановиться. – Возможно, так и есть, – прищур Акааши такой же, если не острее взгляда, которым смотрит на него Бокуто. Тот хмыкает. – Вряд ли я буду принимать критику от такого, как ты, – он с грохотом поднимается и идет к барной стойке. Флюгельгорн что-то говорит ему, спрашивая, видимо, что случилось, но Бокуто слишком резко отмахивается и, вроде, огрызается. Акааши рассыпается в извинениях перед преподавателями за столь некрасивую сцену, но Укай только хмыкает. – Да ладно, кто-то ему должен был уже сказать об этом. Кроме того, сейчас все с нашей кафедры – и студенты, и преподаватели – пороха нюхнут. Мой дед возвращается к своему любимому делу – терроризированию младших, как называю это я, и организации первоклассного джазового оркестра, как называет это он. Вряд ли он будет с ним мягок. Он, конечно, ценит обаяние, но не так, чтобы спускать все с рук. Укай рассказывает, что большинство преподавателей просто без ума от Бокуто. Пусть он откровенно не знает предмет и ходит на пересдачи, на него, в конце концов, просто машут рукой, потому что «консерватория не должна лишаться такого талантливого мальчика». Акааши раздражается на Бокуто еще больше. Иметь такой талант и так бездарно обходиться с ним. Идиот. *** – Ну и какого хрена ты такой понурый? Выступление прошло отлично. Куроо лупасит одной рукой по спине Бокуто, другой размахивая футляром с флюгельгорном. Бокуто кряхтит и отмахивается. – Да тут один парень настроение испортил своими «все делаешь не так». Бесит. Неужели нельзя было просто сказать, в чем я хорош? Я свои промахи и так знаю. – Но ничего с ними не делаешь, – гундосит Кенма, у него в руках приставка, а в подмышке зажата нотная папка. Хорошо пианистам, не надо таскать с собой инструмент. Вон Савамура хмельной на своем горбу каждый день таскает контрабас, а Коноха, кряхтя, перевешивает тяжелые тарелки с одного плеча на другое. Как они не надорвались еще. – Кенма! Как это ничего не делаю? Я же репетирую. Просто получается у меня не всегда. – Ты преподавателей не слушаешь. Бокуто закатывает глаза. – Что они вообще могут понимать, утыкаются в свои нотные тетради и по тысяче раз одну и ту же мелодию играют. Где тут музыка? – Бокуто пинает банку, попавшуюся под ноги, и та летит красивой и высокой дугой. – Нет музыки. А воображают из себя эдаких знатоков. – Я бы не стал так легкомысленно относиться к тому, что говорят преподаватели, – Савамура дружелюбно улыбается, но Бокуто нервно сглатывает из-за его выражения лица. – Все-таки они опытнее нас. Хотя ты, конечно, несомненный талант. Он успевает заверить Бокуто в этом до того, как он начал возмущаться, и все выдыхают спокойнее. – Иногда и преподаватели говорят толковые вещи. – Но ты же своим охрененным соло не научился бы, если бы слушал преподавателей! – Да, ты прав, но я бы не смог им научиться, если бы не было хорошей базы, – Савамура бросает быстрый взгляд на Куроо, и тот хмыкает, отвернувшись. Бокуто морщится, но все-таки замолкает и, вроде как, приободряется. Но хорошее настроение заканчивается примерно в десять утра следующего дня, когда дверь в репетиционный зал джазового оркестра Токийской консерватории открывает не привычный Хасэгава-сенсей – полноватый и немного ленивый мужчина, – а сухой и очень энергичный… даже стариком его назвать язык не поворачивается. Все продолжают переговариваться и обсуждать нотные записи, не обращая на него внимания, Бокуто только краем глаза замечает, как он идет к столу и хлопает нотной папкой с размаху – звук разносится по залу, все вздрагивают и переключают внимание на него. – Всем встать, – студенты покорно поднимаются, Бокуто переглядывается с Куроо с выражением «что за нахер?» – Хасэгава-сенсей заменял меня пару лет, пока я разбирался со здоровьем. Теперь руководить оркестром буду опять я. Острым взглядом он обводит всех присутствующих в аудитории и разворачивается к доске, пишет свое имя – «Иккей Укай». – Я уверен, что этот неуч вас распустил по самое не могу, но, может быть, вы сможете убедить меня в обратном? Впервые на памяти Бокуто кто-то из преподавателей так отзывался о своем коллеге, поэтому он давится смешком, но под взглядом Укай-сенсея гаснет и последний отблеск улыбки. – Итак, что у вас здесь? – Укай-сенсей берет партитуру, окидывает взглядом. – «I want to be happy», оркестра Гленна Миллера… неплохо, можно было бы сказать – банально, но скорее классика. Значит, у нас здесь есть виртуозы-барабанщики? Он смотрит прямо на Тендо – основного барабанщика сборного оркестра, но Бокуто видит, как Коноха нервно сглатывает. – Два барабанщика, отлично. Значит, у нас будет больше вариантов для основного состава, но я думаю, что, – Укай-сенсей глядит в листок со списком. – Тендо-кун нас не разочарует. Укай-сенсей на мгновение улыбается уголками губ, и напряженная атмосфера немного разряжается. Но, как убеждается Бокуто чуть позже, очень зря. Около двадцати минут весь оркестр просто наблюдал, как играют барабанщики, сменяя друг друга одним жестом руки Укай-сенсея. Бокуто наблюдает за тем, как воодушевленное обычно выражение лица Тендо сменяется раздраженным, а на кончике носа Конохи блестит капелька пота. – Ты не держишь темп, Коноха, – на пятой минуте Укай-сенсей забыл о приставках «кун» и сейчас только отстукивает каблуком ритм. – Черт возьми, как будто до четырех считать не научился. Он машет рукой, и место Конохи занимает Тендо. Вступление барабанов длится в произведении от силы несколько секунд, и еще никогда они так долго не разбирали отрывки. Бокуто начинает нервничать, пробегается по нотам взглядом и думает, что все-таки маловато репетировал. А вот Куроо на удивление спокоен, только выглядит чуть мрачнее, чем обычно. Бокуто рассматривает приятелей в зале, оборачивается на Савамуру, который с улыбкой ему кивает – что как-то мало приободряет, – затем переводит взгляд за рояль, где основной пианист Сугавара-сан спокойно делает пометки в нотах, а Кенма при наблюдении за Укай-сенсеем выглядит, как рассерженная кошка. – Ура, в нелегкой борьбе мы на данный момент выбрали основного, – Коноха, кажется, и рад отсиживаться в сторонке, пальцы у него слабо дрожат. Тендо взмылен, но свирепо держит палочки, готовый отстучать этот ритм еще столько раз, сколько попросят. И вот Укай-сенсей отбивает каблуком ритм, делает жест для вступления, и Тендо играет его как никогда энергично, но после вступления духовых Укай-сенсей сразу его сворачивает. – Так, ты, ты и ты, и, пожалуй, еще ты. Без барабанов. Раз, два, три! Бокуто, оказавшийся в перечисленных, лажает в первой же ноте и даже сам это замечает, потому что просто не может взять себя в руки, и пытается выправиться в следующих тактах, но теперь Укай-сенсей не сводит с него взгляда. – Что это была за нота? – с усмешкой спрашивает он у Бокуто, когда останавливает их. Бокуто упрямо сжимает губы, ему совсем не нравятся насмешки преподавателя. – Перенервничал. Укай-сенсей опять бросает взгляд на список. – Бокуто-кун? А, наслышан о вас. Молодое дарование, вызывающее всеобщий восторг, – он улыбается почти приветливо, но Бокуто не так легко купить, внутренне он весь напрягается, словно внутри него пружина, готовая в любой момент сработать. – Юноша, которому спускают так многое с рук. Он прожигает его взглядом, а Бокуто старается выдержать этот зрительный контакт и не отвернуться. Он не боится этого сумасшедшего старика. Кажется. Репетиция длится на час дольше обычного, у Бокуто садится голос, и он почти не может разговаривать, Куроо выглядит вымотанным, но к нему и к Савамуре было меньше всего претензий, поэтому они оба умудряются переглядываться с улыбками в конце репетиции, а вот Бокуто без сил. Он хватает свои вещи и спешит поскорее покинуть зал вместе со всеми. – Бокуто-кун. Хочу с тобой поговорить. Прищур Укай-сенсея не предвещает ничего хорошего. Он дожидается, когда все студенты покинут кабинет, и переключает внимание на Бокуто. – Знаешь, Бокуто, в чем разница артиста и музыканта? – Укай-сенсей опирается спиной о кафедру и складывает руки на груди. – Вообще в идеале между этими двумя словами не должно быть черты. Ты должен быть прекрасным и артистом, и музыкантом. Но ты, Бокуто, не музыкант. Бокуто замирает, перестает поправлять ремень на футляре саксофона и переводит удивленный взгляд на демона – сумасшедший старик сразу становится недостаточным эпитетом для Укай-сенсея. – Что? – Да, Бокуто-кун, это прискорбно, но ты не музыкант. У тебя есть какие-то, – Укай-сенсей сводит большой палец с указательным, оставляя крохотное расстояние между ними, – минимальные навыки в музыке. И ты неплохо с ними справляешься, да. Но ты не болен музыкой. Может быть, ты болен славой. Или, возможно, даже визжащими девками в баре, но, надеюсь, только в переносном смысле. Но музыка для тебя ничто, всего лишь средство для достижения каких-то других благ. Он отвлекается на какие-то бумаги, пролистывает партитуру в очередной раз, поднимает взгляд на Бокуто. – Так что тебе стоит подумать, нужен ли ты в этом оркестре. – Состоять в этом оркестре значит учиться в этой консерватории, мы же сдаем с ним экзамены. Укай-сенсей поднимает на Бокуто взгляд. – Ну. А я о чем? Укай-сенсей захлопывает партитуру, таким образом показывая, что разговор окончен. Бокуто пулей вылетает из кабинета. *** Акааши сидит за обеденным столом вместе с Цукишимой, наблюдает, как тот перебирает пальцами, отрабатывая пасы, вглядываясь в ноты. Акааши пытается угадать, что он играет, но получается только определить размер. Может, революционный этюд? Акааши почти не ест, загипнотизированный ловкими переборами пальцев, а Цукишима почти ничего не видит вокруг себя. Акааши отвлекается только тогда, когда в столовую заходит шумная компания парней, среди которых он узнает вчерашних музыкантов из бара. Бокуто кипит, это настолько очевидно, что Акааши еле сдерживает смешок, потому что выглядит он в злости почти забавно – нахохленный, как нашкодивший хулиган средней школы. Не то что вчера – развязность, раздражение и самоуверенность. Акааши на мгновение ловит себя на вопросе, кто же довел его, излишне самоуверенного, до такого состояния. – Твои знакомые? – Акааши не успевает заметить, как Цукишима закрывает тетрадь и кивает в сторону джазменов. – Не знал, что ты водишься с эстрадниками. Акааши пожимает плечами, нервно и отрывисто, сразу вспоминая, как он познакомился с ними. – Цукишима, ты знаешь, что такое музыкальность? Цукишима удивленно вскидывает брови. – Странный вопрос, никогда не задумывался. Акааши смотрит на него и думает, почему те претензии Такеды были направлены только на него. Он подумал, что дело в его темпераменте – Акааши понимал, что он откровенная флегма, иногда ему очень лень что-то делать, но он каждый день с этим борется. Однако Цукишима ведь точно такой же. Почти. Тоже не любит тратить энергию по пустякам, не показывает эмоций, но его концерты проходят на ура, да и считают его весьма одаренным и подающим надежды второкурсником. Это не он вчера разговаривал с Такедой о полном отсутствии таланта к выступлениям. В чем секрет? – Мне вчера Такеда сказал, что я не музыкален. А потом вон тот, – кивком головы он указывает на Бокуто, – обозвал меня музыкальной калекой. Если честно, то я не особенно понимаю, что от меня все хотят. Цукишима протирает очки подолом рубашки, подслеповато щурясь, он явно в таком же замешательстве, как и Акааши. – Мне сложно сказать, Акааши, может, ты не передаешь ничего личного в звучание музыки? Не передаешь настроение? – Я соблюдаю все, что написано в нотах. Где нужно – пиано, а где нужно форте – там форте, разве не этим передается настроение и напряжение? Цукишима кивает, а потом неопределенно пожимает плечами – его и самого ступорит вопрос. – Сложно объяснить то, чему никогда не учился. На самом деле мне тоже еще в школе говорили о безэмоциональности моей музыки, но с поступлением в консерваторию все, вроде как, изменилось, по крайней мере, сейчас я не слышу критики по этому поводу. Лицо у Цукишимы бесстрастное, но кончики ушей алеют. – Ты даже не знаешь, что изменилось? – Пожалуй, знаю, но не могу быть уверен, если честно, – он прокашливается, и на его щеках проступают красные некрасивые пятна. Акааши впервые видит, как Цукишима краснеет и явно смущается, хотя его и выдает только нервное покашливание. – Видимо, я влюбился. Здесь, в консерватории, ну и… Может, из-за этого? Слова ему даются с трудом, и Акааши смущен тем, что заставил своего товарища хоть и невольно, но так откровенничать. Он ковыряет салат. – Спасибо. – За что? – Хотя бы за откровенность. В принципе, возможно, что и вправду из-за этого, а у меня никогда не было бурных чувств к чему-либо, и музыку я вроде люблю, но иногда мне кажется, что сейчас я двигаюсь как бы на автомате, из чистого упрямства, потому что… ну, сам знаешь. Цукишима кивает, а Акааши вздыхает и думает о том, что родители все-таки были правы, и бесит это ужасно. Но всего лишь мгновение. Как быстро злость вспыхивает, так же быстро она и проходит. Следующие полторы недели у Акааши проходят в вечных репетициях, и с музыкой он не расстается вообще нигде. Он надеется, что что-нибудь хоть как-нибудь вдохновит его; слушая в электричке произведения Шопена и вспоминая, что именно из-за него он так полюбил фортепиано, он покрывается мурашками, и сердце, кажется, бьется быстрее; но потом, сидя за инструментом с Такедой, его куратором, он наблюдает за ним краем глаза и видит, что тот откровенно скучает во время его игры. И даже не пытается остановить его, только делает замечания по технической части и, как всегда, улыбается. Улыбка Такеды начинает откровенно надоедать Акааши. Он решает на отчетный концерт взять сонату Рахманинова, и Такеда почти незаметно морщится, но тут же улыбается и легко жмет плечами – почему бы и нет? Акааши понимает, что опять берется за то, что выше его планки, только для того, чтобы что-то доказать другим, и это неимоверно раздражает. Он сидит в библиотеке и разбирает ноты, расставляет номера над ними, подбирая, как удобнее будет сыграть, отстукивает по столу, как на воображаемом пианино. Спустя час напряженных размышлений он все-таки отодвигает от себя ноты и вытаскивает наушники из ушей, вслушиваясь в тихий шорох библиотеки. И тут он замечает то, что он не ожидал увидеть. Если бы полторы недели назад ему сказали, что Бокуто корпит над учебниками в библиотеке после занятий, Акааши бы скептически хмыкнул, да и изначальная информация была совершенно противоположной. Он осознает, что пялится на Бокуто в течение нескольких минут, только когда сам Бокуто поднимает на него глаза. Выглядит он осунувшимся и уже не таким уверенным, как будто весь его огонь медленно затухает. Но при виде Акааши его глаза внезапно загораются блеском, он сгребает кипу записей в руки и явно направляется к нему. – Можно присесть? – он не особенно ждет кивка Акааши, поэтому присаживается почти сразу. Раскладывает учебники, и Акааши замечает среди них теорию композиции и гармонию, о которой говорил Акааши тем вечером, и удивляется пуще прежнего – неужели на него так повлияли слова? Да нет, думает Акааши, здесь что-то другое. Бокуто оттягивает свои и без того взъерошенные волосы, складывает руки на груди и насуплено, не смотря на Акааши, произносит: – Ну что, доволен? – Что, прости? – у Акааши на удивление легко получается обращаться к Бокуто без обычных уважительных интонаций. – Доволен, говорю, что ты оказался прав и я никудышный музыкант? Бокуто, наконец, смотрит на него, руки все так же сложены на груди, и только сейчас Акааши замечает, что он в футболке, открывающей предплечья. – Я не говорил, что ты никудышный музыкант. Бокуто запрокидывает голову, как тогда в баре, и смеется. Только смех не такой расслабленный, скорее горький и злой. – Ты сам сказал, что импровизация мое слабое место, – огрызается он, и Акааши поддается на мгновение злости, но тут же понимает, что Бокуто просто пришел сорвать на нем накопившуюся усталость. Сочувствия от этого не прибавляется, но, по крайней мере, теперь он точно сможет проконтролировать себя и в возможной драке поберечь свои руки. Потому что врезать хочется, и побольнее. – И представь, какое совпадение – на следующий же день к нам в оркестр приходит новый дирижер, который говорит, что я не музыкант, а так – плюнуть и растереть. Ладно, ноты я выучу, но этот придурок еще и ополчился на мои предыдущие зачеты, сказал, что до сдачи экзамена не допустит, пока я не сдам ему несколько теоретических предметов! Как будто у меня дел мало, поехавший старикан. Бокуто негромко произносит последние слова и озирается по сторонам, и Акааши, не выдержав, фыркает – настолько Бокуто забавно выглядит в своем нервном напряжении. Бокуто хмурится. – Я могу тебе помочь, Бокуто-сан. – Акааши сам не понимает, почему произносит эти слова, но саксофонист воодушевляется. – Ого! Ого. Если честно, когда я сюда шел, то думал, что буду тебя на драку подбивать, но я в этом не мастак, вот Куроо кого хочешь до драки доведет, ну, еще я думал, что, а может, вдруг он согласится мне помочь, и тут ты сам предлагаешь, ты… щедрый. – Вау, – фыркает Акааши. – Мне все равно терять особенно нечего, так что могу тебя поднатаскать по теории. – Ты лучший, чувак. Не лучше Куроо, но это пока, если ты мне поможешь сдать эти дурацкие зачеты, я официально помещу тебя на первое место. Ты представляешь, этот придурок отказался мне помогать, сказал, что я должен сам справляться, ну, я понимаю, что он там на подработку ходит, и у него мало времени мне помогать, но он же, блин, лучший друг. Сначала их выгоняют из библиотеки, потом Бокуто угощает его холодным чаем, и затем из его рассказа Акааши узнает, что Куроо – это тот самый парень с флюгельгорном, а на контрабасе играет Савамура, который выглядит милым и простодушным, но на самом деле он как Брюс Беннер в гневе, и что из классики в эстрадники его на втором курсе переманил именно Куроо. Барабанщика в их бэнде зовут Коноха, и он очуметь какой талантливый, потому что нет в мире инструмента, на котором он не смог бы сыграть, пусть на фортепиано и гитаре он звучит в основном бестолково, а пианист у них Кенма, и, кажется, он зануднее Акааши (спасибо, Бокуто-сан), редко разговаривает, зато может заснуть в любом месте и в любом положении. *** Бокуто знал, на что идет, когда согласился на помощь Акааши. Он не был дураком и знал, что смог бы выучить все самостоятельно, но вот организация учебы всегда давалась ему тяжело. Контроль Акааши ему был необходим, и раздражение на него ушло просто в считанные минуты, не получилось и лбами посталкиваться, хотя поручения Акааши иногда было очень сложно выполнять. Они встречались в библиотеке и вместе разбирали главы учебников, в те моменты, когда Бокуто начинал клевать носом, ему сразу прилетало линейкой по лбу – не больно, но эффективно, а еще немного обидно. Правда, с Укай-сенсеем отношения не улучшались. В конце концов, он нашел Ушиджиму-куна, который должен был помогать сдавать выпускной одному парню с дирижерского, играя в сборном оркестре, и поставил его в первый состав. Играл он здорово, звук был ого-го, как будто вместо легких у Ушиджимы-куна были десятилитровые баллоны с воздухом, и он был готов выпустить их в один момент. Сильный такой, насыщенный звук. И играл он по нотам, как его просили. Только теперь ситуация Бокуто была немного в подвешенном состоянии. Вообще второй состав должен был отыграть с первым просто в другой день экзамена, но, кажется, Укай-сенсей не хотел идти и на это. Взъелся на Бокуто просто ужас. Из-за этого саксофон внезапно опротивел, как только Бокуто брал его в руки и пытался сыграть несколько нот, сразу хотелось бросить, что он и делал. Их небольшой бэнд опять позвали в четверг выступить в баре, и Бокуто отказался. Куроо смотрел на него с недоумением, но как будто можно человеку объяснить, что внезапно начал ненавидеть и музыку, и инструмент, и джаз. Но особенно сильно себя. Даже Кенма заметил, что Бокуто приуныл, не сказать, чтобы он как-то сильно показывал это, но было видно по внимательным взглядам. Коноха пытался рассмешить его дурацкими анекдотами, Савамура старался его запугать, но на Бокуто ничего не действовало, от былой уверенности не осталось ни крохи, он просто валялся по вечерам на полу небольшой съемной квартиры и упивался жалостью к себе. Но продолжал исправно ходить на занятия. В период этой хандры (где-то на пятый день) Бокуто умудрился где-то простыть, он закупился энергетиками, взял пластыри-компрессоры, но наутро не смог толком подняться с постели, только написал Куроо, что заболел и решил проспать весь день. Разбудил его стук в дверь. Холодный пол неприятно холодил ступни Бокуто, зато на пороге оказался тот, кого он не ожидал увидеть. – Акааши? Он стоял на пороге, весь такой чистенький, странно, что почти все парни с классики выглядят так опрятно, это немного забавно. В подмышке у него были зажаты учебники, в другой руке он держал пакет с едой из супермаркета. – Как ты вообще узнал, где я живу? – Куроо-сан сказал. Я подошел к нему спросить, куда ты подевался, думал, ты решил профилонить наши занятия. Но оказалось, что ты заболел, и Куроо-сан попросил навестить тебя и принести еды, потому что у него куча неотложных дел. – У меня не прибрано, – стыдливо произнес Бокуто, ногой пытаясь затолкать под диван валявшуюся футболку, Акааши и бровью не повел, только открыл шторы и распахнул окна. – Блин, Акааши! – свет позднего весеннего солнца оказался таким ярким после полумрака его маленькой комнаты. – Надо же предупреждать… – Ты давно его в руки не брал? – Ты о чем? Акааши кивает в сторону саксофона, он лежит на полу, рядом с кипой нот и какого-то элемента белья, в котором Бокуто узнает свою рубашку. Он подхватывает ее и с грустью смотрит на свой саксофон. – Ну, что-то у нас с ним не ладится в последнее время, – он начинает подбирать раскиданные вещи и с удивлением обнаруживает, что Акааши ему помогает и разгребает стол. – С тех пор, как Укай-сенсей на меня ополчился, мне с трудом удается себя заставить хоть что-то сыграть. Звук ужасный. И ничего не получается. Раньше все было хорошо, а теперь во мне как будто что-то выключили. Акааши вздыхает, убирает скопившийся мусор в пакет, идет на кухню вместе с Бокуто, разогревает там еду. – Просто ты стал критически к себе относиться, думаешь о том, что играешь, как играешь, нужно просто больше тренироваться, и тогда начнет выходить. Не сразу, но постепенно. – Но это так муторно! В смысле я раньше всегда читал с листа, и все всех устраивало, блин, да я офигенски с листа читаю… – Бокуто замолкает под взглядом Акааши. – То есть вот как ты это видишь? – этот прищур у Акааши был до боли знакомым и вряд ли предвещал что-то хорошее. Но Бокуто не в силах остановиться. – Ну да, в смысле если у тебя что-то не получается сразу хорошо, разве есть толк в том, чтобы продолжать? Это же сразу значит, что ты не создан для этого. Значит, я не создан для саксофона… Акааши? Не смотри на меня так. Акааши складывает руки на груди и шумно выдыхает. – Бокуто-сан, не хочу тебя обидеть, но это рассуждения маленького ребенка. Ты и вправду думаешь, что все великие композиторы просто садились за стол, брали в руки перо или там ручку, и на них сразу снисходило озарение, успевай только ноты записывать? Или музыканты, которые сходу начинают играть на своем инструменте? Это все сказки, ты должен это понимать. Тебе нужно трудиться, и правильно, что Укай-сенсей тебя шпыняет, он просто хочет, чтобы ты повзрослел. Акааши переводит дух, Бокуто, замерев, слушает его, не сводя глаз. – Да, я вижу, у тебя есть все задатки стать великим, стать популярным, выступить на крупных площадках. Знаешь что? За это я бы просто удавился, серьезно, я бы с удовольствием поменялся с тобой местами, чтобы у меня была твоя божья искра, да я бы с ней горы свернул. Каждый этюд я довожу до совершенства, просиживая многие часы в музыкальном классе, а потом и дома, а что в ответ? Акааши, ты не музыкален, Акааши, все отлично, но это не музыка, Бетховена надо играть с большим чувством, Чайковский такой романтичный, но в твоем исполнении… Акааши опирается спиной на кухонный гарнитур, потирает пальцами переносицу. – Эм, Акааши? Я хочу спросить, но это будет без подтекста «немедленно заканчивай», просто мне правда интересно, почему ты продолжаешь? Просто если бы у меня так долго ничего не получалось, то я бы уже сдался, и ты невероятен в этом, я бы хотел походить на тебя. Хотя бы немного. Акааши отнимает ладонь от своего лица и прямо глядит на Бокуто, удивленно приподняв брови. – Просто потому, что я люблю музыку и не хочу жить без нее, – голос у него какой-то деревянный, и Бокуто хочется взбодрить его, потрепать по спине, и он с удовольствием поддается порыву, замечая, что чувствует себя на ногах сейчас гораздо лучше, чем утром. – Научи и меня так же ее любить. Бокуто считал, что он любит музыку, но оказалось, что любит недостаточно. С Акааши они разобрали все любимые произведения Бокуто, чуть не до стаккато, но потом Акааши решил применить тяжелую артиллерию. – Неееет, – в один из вечеров, когда Акааши опять пришел к нему домой, он принес старый проигрыватель и две пластинки, на которых было слишком мало слов, чтобы утешиться, что будет разнообразие в репертуаре. – Мы еще не весь мой джаз прослушали… – Бокуто-сан, классическая музыка воспитывает вкус, причем очень хорошо. Если ты сможешь полюбить хоть одного композитора, это уже будет успехом. – Успехом будет, если я не умру от занудства. Бокуто валится на пол со стоном, а у Акааши снова появляется это забавное выражение лица – «ну зачем я с ним связался?» Бокуто это выражение лица никогда не обижало, кроме того, даже проведя полвечера с таким лицом, Акааши не спешит уходить. Значит, ему все нравится. – Я решил начать с «Фантастической симфонии» (стон), потому что она очень образная, можно ее слушать и представлять, что там происходит. Кроме того, Берлиоз оставил для нас шпаргалки, что лучше представлять в каждой части. Он аккуратно вытаскивает пластинку из конверта, стараясь не задевать пальцами – они у него тонкие и длинные, удивительно, как Акааши ловко справляется с ней. – Кстати, сколько часов сегодня? – Два часа, – Бокуто сразу понимает, что Акааши спрашивает о работе с саксофоном, он составил ему расписание тренировок и небольшую программу этюдов для разучивания отдельных элементов. – Дольше, чем обычно. – Да, там в одном месте столько форшлагов понаставлено, у меня аж губы болеть начали, – Бокуто поворачивается на живот и машет ногами. Акааши присаживается рядом, доставая блокнот из кармана. – Кстати, ты знал, что Берлиоз крестный папа саксофона? Он был другом Адольфа Сакса. Так что, надеюсь, тебе понравится его работа, – Бокуто хлопает рукой по ковру рядом с собой, и Акааши укладывается на спину, поставив иголку на пластинку. Звучит приятный и такой теплый треск. – Итак, – начинает зачитывать Акааши. – «Молодой музыкант с болезненной чувствительностью и с пылким воображением, безнадежно влюбленный, в припадке отчаяния отравляется опиумом. Доза, принятая им, недостаточна, чтобы вызвать смерть, и погружает его в тяжелый сон. В его больном мозгу возникают самые странные видения; ощущения, чувства, воспоминания претворяются в музыкальные мысли и образы. Сама любимая женщина стала мелодией, как бы навязчивой идеей, которую он встречает и слышит всюду». Музыка начинает звучать еще до того, как Акааши заканчивает, и Бокуто поражается, какая она нежная, а в какой-то момент становится такой мрачной и немного сумасшедшей. А еще здорово просто лежать и слушать музыку на полу с Акааши, в то время как почти летний ветер раздувает легкие шторки. Бокуто смотрит на Акааши, и у него лицо просто удивительно безмятежное, а глаза закрыты, и Бокуто нависает над ним, потому что с начала произведения прошло где-то минут пять, так что все может случиться. Но Акааши тут же открывает глаза. – Что? – Я думал, ты уснул, – почему-то краснеет Бокуто и укладывается опять на живот, стаскивая с дивана подушки для себя и Акааши. *** Акааши немного горько от того восторга, который он вызвал у Бокуто, когда сказал, что любит музыку и не может без нее жить. Когда Бокуто спросил, почему он продолжает, Акааши немедленно осознал свой ответ. Чтобы доказать, что он способен, что не зря он все это делает, но ему этот ответ показался малодушным, и поэтому он ответил наполовину правдой. Родители отнеслись к его выбору скептически, они продолжают так относиться и как будто специально делают все, чтобы он сдался. Но это только придает сил двигаться дальше. Дома он проводит рукой по деревянному корпусу фортепиано, открывает крышку и начинает разогревать руки с помощью гамм и других тренировок, но сразу же останавливается, когда слышит позади шаги матери и оглядывается. Она приподнимает бровь. – Скоро отец вернется, поэтому прошу тебя поскорее закончить с упражнениями, ему нужен полноценный отдых. Ты же знаешь, какая у него тяжелая работа, если он не отдохнет как следует, это может сказаться на его пациентах. Акааши кивает, а мама выходит, плотно закрыв за собой дверь. В ее словах он слышит упрек – отец врач, и это настоящая профессия, а все эти твои игры на пианино глупости и детскость. Акааши вздыхает, родители до сих пор и вправду считают, что он одумается. Когда приходит отец, он начинает собираться в город – консерватория всегда открыта, а если поздно закончит репетировать, можно будет переночевать у Бокуто, он проделывал это уже единожды, повторять не хотелось, но еще больше не хотелось возвращаться домой. Вышел он в центре, до консерватории рукой подать, но у бара, где они впервые встретились с Бокуто, его окликают. Он оборачивается и видит Куроо и его приятеля, кажется, Савамуру. – Мы сегодня не выступаем, решили просто развеяться, – Куроо кивает в сторону бара, оттуда выходит Бокуто и энергично хлопает рукой по спине Акааши. – Я, кстати, хотел поблагодарить тебя за то, что ты делаешь, Акааши-кун. Вытащил Бокуто из депрессии, заставил его серьезнее относиться к музыке, это и вправду заслуживает восхищения. Куроо отвешивает шутовской поклон, а Савамура немедленно говорит ему, что пора перестать паясничать. – Но на самом деле здорово, что вы так подружились и что Бокуто прислушивается к тебе, – Савамура подбадривающе улыбается, а Акааши смущается от этой сыплющейся на него похвалы. Бокуто смотрит на него глазами, полными восторга, от этого где-то внутри теплеет, и эта теплота разливается по всем венам, как будто Акааши проглотил стопку сакэ. Они болтают с Бокуто о том, что в следующий четверг их бэнд будет выступать, и Акааши хочет разобрать его ноты и подсказать, где и как лучше сымпровизировать, предоставить несколько вариантов, потому что импровизация импровизацией, но она тоже требует подготовки, Бокуто от этого разгорается восторгом. В первые дни, когда они только начинали заниматься, учеба казалась ему адским трудом, но сейчас он с готовностью выслушивает все предложения Акааши и сам предлагает ему что-нибудь новое. Чувствовать такое развитие и понимать, что они вместе сделали это, дарит Акааши чувство счастья. Вечер только начинается, поэтому солнце до сих пор беспощадно нагревает их макушки, Куроо закуривает, по пути переругиваясь с Савамурой о вреде курения, Кенма, с которым Акааши познакомился не так давно, тоже выходит из бара, подставляясь солнцу и даже отрываясь от приставки. – Где он так задерживается? – не выдерживает Бокуто, оглядываясь по сторонам, и Акааши вспоминает, что в их дружной компании не хватает барабанщика Конохи. – Ты что, забыл, что у него сегодня свидание? Опаздывает, может, вообще не придет, – Куроо хмыкает и переводит взгляд с прищуром в сторону метро. – Кажется, свидание было удачным, но не до такой степени. Коноха почти перепрыгивает через лужи, которые остались от недавней грозы, солнце в них ярко отражается, и Коноха, обычно достаточно спокойный, сейчас прямо сгусток энергии. Он стремительно приближается, останавливается как вкопанный среди их компании, жестом показывает, чтоб все замолкли, забирает у Бокуто его стакан с остатками пива, в два глотка осушает его, не обращая внимания на возмущенные восклицания. – Парни, она такая, такая, – глаза горят восторгом, и Акааши с любопытством разглядывает лицо Конохи, он никогда, пожалуй, не видел перед собой настолько влюбленного человека. – Ладно, время джаза. О, привет, Акааши. Они все поворачиваются в сторону бара, и Акааши делает шаг за ними, потому что расставаться с этой компанией совершенно не хочется, но тут он вспоминает, зачем вообще приехал в центр Токио. – Эм, мне пора идти. Нужно репетировать. Парни останавливаются, оборачиваются, Бокуто возмущенно смотрит на него. – Как будто один вечер что-то изменит, пойдем с нами, расслабишься, ты же вообще большую часть времени как палку проглотил. Я тебе пива закажу, – Бокуто двигает бровями, применяя последний и, видимо, по его мнению, самый весомый аргумент. Акааши начинает сомневаться, но тут все подключаются к поддакиванию Бокуто, а Кенма ничего не говорит, просто берет за руку и ведет за собой в бар, и Акааши удивлен этому, впервые за долгое время он чувствует себя так легко, дружелюбная атмосфера заставляет забыть о дурацких проблемах, и можно хотя бы на один вечер отдаться наслаждению компанией. Куроо весь вечер тот человек, что привлекает большое количество взглядов, над его шутками смеются, Бокуто подхватывает любую его тему, но вдруг Куроо интересуется, все ли нормально. Акааши настолько расслаблен в этот момент, что даже не сразу понимает, что обращается Куроо к нему. – Все отлично, почему ты спрашиваешь? – Акааши отпивает немного пива. Быстро пить, как Бокуто и вся остальная компания, кроме Кенмы, у него не получается, оно горьковатое и к нему сложно привыкнуть. – Просто ты почти не смеешься и вообще как будто не с нами, а где-то в себе. Акааши пожимает плечами. – Нет, все здорово. – Сейчас я анекдот расскажу, и Акааши не удержится от смеха. – Нет, Бокуто… – Не надо… – Мне хватило твоего анекдота про порно и композитора… – Крутой же анекдот! – возмущается Бокуто и явно готовится рассказать именно его, но Куроо зажимает ему рот, а Бокуто так машет руками, что опрокидывает свой полный бокал. Пиво разливается по всему столу, все вскакивают, Кенма поднимает свои гаджеты, и Акааши смеется. Он не успел так быстро среагировать, как все остальные, поэтому на его джинсах темнеет мокрое пятно от пива, но он смотрит на Бокуто и не может удержаться от смеха – волосы у него топорщатся во все стороны, он смущен и раздосадован, но, услышав смех Акааши, воодушевляется. Акааши прикрывает рот рукой и продолжает фыркать. Коноха тоже начинает улыбаться. – Извините, просто у Бокуто-сана было такое смешное выражение лица. Официанты быстро убирают бардак на столе, и вся компания решает, что это знак того, что вечер подошел к концу. Утром Акааши ждет индивидуальное занятие с Такедой, он так к нему толком и не подготовился, но почему-то совсем не чувствует из-за этого укола совести. – Дальше, дальше, – у Такеды горят глаза, Акааши хотел остановиться в своем обычном месте, чтобы они опять устроили разбор полетов, но Такеда только переворачивает страницы и не смеет его останавливать. Все-таки Акааши спотыкается на той части, которую он еще толком не разбирал, и Такеда светится восторженной улыбкой. – Вот, Акааши-кун, вот это то, что я давно ожидал от тебя услышать. Это было здорово, нет, великолепно, наконец мы смогли добиться того, что я так давно от тебя хочу. Акааши удивлен, он, конечно, чувствует себя немного по-другому, как будто готов горы свернуть, но он никогда не думал, что его обычное состояние так может повлиять на звучание. На обеде к ним с Цукишимой присоединяется компания Бокуто, они все взбудоражены. – Коноху взяли в основной состав! Сегодня Тендо не явился, и Укай-сенсей посадил его за барабаны, и он такой бум, бах, бдыщ, это было так круто, ты бы его видел, я думал, я взорвусь! У Конохи с лица не сходит улыбка, но как только он видит симпатичную рыжую девушку, тут же подскакивает. – Мне нужно сообщить об этом Широфуку-сан. Акааши видит, как Коноха влюбленно глядит на нее, и не может удержаться от улыбки, в то время как Цукишима наблюдает за всей пестрящей компанией в небольшом шоке. – Это твои друзья? – он обращается к Акааши, но отвечает ему Куроо. – Да, мы друзья твоего семпая, Меганэ-кун, надеюсь, ты не против нашего присутствия. – Против, – Цукишима негромко огрызается, но его то ли не слышат, то ли игнорируют. – Приходите на наш концерт в четверг. После долгого перерыва мы опять будем на коне, – Бокуто победно поднимает вверх кулак и улюлюкает. Акааши удивляется, как он способен быть таким непосредственным. В принципе, думает Акааши, в этом нет особенной загадки. Его все любят, принимают таким, какой он есть, наверное, даже его родители не хотят видеть на его месте какого-то другого Бокуто, их устраивает настоящий. Вечером они опять на квартире Бокуто, Акааши предлагает варианты импровизаций, и Бокуто их тут же играет. Акааши по-настоящему наслаждается музыкой, которую творит его друг. – Мы же друзья, Акааши? Акааши только хмыкает и прячет улыбку. Бокуто треплет его волосы, оставляя полный бардак на голове. В четверг они с Цукишимой, который все-таки решает составить компанию Акааши, идут на выступление их знакомых. Коноха усаживает их вместе со своей новоиспеченной девушкой, та оказывается очень милой и симпатичной – в столовой Акааши не успел ее толком рассмотреть. Сами музыканты вертятся рядом со столиком, правда, Куроо и Савамура куда-то делись. Подходит время их выступления, и Бокуто начинает нервничать, Кенма мрачнеет, и только Коноха сохраняет позитивный настрой, дескать, куда они денутся, все равно придут. Чтобы успокоить Бокуто, Акааши обещает, что сейчас же пойдет и найдет их, Бокуто выдыхает и идет за сцену, а Акааши ищет приятелей по всему бару, наконец, решив, что они могли выйти на улицу, чтобы Куроо покурил. Но у выхода их нет. Он продвигается к небольшому тупику недалеко от бара и слышит негромкое бормотание Савамуры – его голос трудно перепутать с другим. Акааши хочет позвать их, выглядывает в проулок и чувствует себя так, как будто читает чужой дневник – доля стыда больше интереса, но Акааши все-таки успевает заметить и поглаживание по щеке Савамуры большим пальцем Куроо, и короткий поцелуй, запечатленный на губах, хотя Савамура так и не закрыл глаза, и тихое «Дайчи», кажущееся в оглушительной тишине улицы небывало громким. Все-таки Акааши решает, что они парни самостоятельные и сами знают, что им скоро выступать, и скрывается в баре в смешанных чувствах. Концерт они отыгрывают в разы лучше, чем в тот раз, когда Акааши впервые услышал Бокуто, он даже видит улыбающегося Укая, с которым тоже познакомился здесь, рядом с каким-то задумчивым стариком. После концерта они проводят еще немного времени вместе с джаз-бэндом, и после Акааши возвращается домой. И ему впервые снится сон, где он опять подглядывает в проулке за парочкой целующихся, только вместо Куроо и Савамуры он наблюдает себя со стороны с Бокуто-саном. *** Бокуто выходит из магазина и видит удаляющуюся до боли знакомую фигуру – несмотря на то, что поздний вечер, Акааши он узнает с легкостью, нагоняет его в два прыжка и останавливается прямо перед ним. – Акааши! – Бокуто-сан, – он вздрагивает и негромко выдыхает. – Ты меня напугал. – До усрачки? Акааши укоризненно смотрит на него, и Бокуто заливается смехом. Рассматривает его. – Ты, небось, со свидания в таком виде? – Бокуто привык уже видеть Акааши в джинсах, но сейчас это был какой-то выходной наряд, он не может понять, почему так решает, но чувствует. Акааши мнется несколько секунд и отрицательно качает головой. – Если ты никуда не спешишь, то пойдем развеемся, мы сегодня у Конохи сидим, там его девушка – Широфуку-сан, она классная. Я вот выходил купить закусок и выпивки. Он довольный приподнимает свой пакет, демонстрируя покупки, и не дает особенно время на раздумья, просто разворачивает Акааши в другую сторону, чтобы вместе пойти в гости. Бокуто и Савамура с Куроо просто вообще-то собирались зайти в гости к Конохе, но вскоре к ним присоединилась девушка барабанщика, с которой Коноха встречался уже второй месяц, а все никак не мог толком привести в компанию, и стало уже веселее, потому что Коноха смущался и пытался переплюнуть Куроо в его развязной манере. Конохе это совсем не шло, оттого смотрелось еще смешнее, а когда напитки все закончились, Бокуто вызвался сходить за ними в магазин. И ему очень повезло встретить Акааши. – Мы разбираем старые пластинки Конохи. Он привез их еще из родительского дома, и там столько ереси разной, у меня аж уши вянут. Родители, видимо, просто скупали то, что плохо лежало, вот и получилась коллекция самой странной музыки. Они заходят в квартиру и слышат смех, доносящийся из комнаты, и странную музыку годов 80-ых, какая-то чудаковатая попса. – О, ребята, это же чилл-вэйв! – Бокуто быстро разувается, и они слышат смех в ответ на его фразу. – Смотрите, кого я привел! Бокуто подталкивает Акааши к порогу комнаты, и Куроо хмыкает, хитро глядя на пианиста. – Лучше бы ты девушку привел, – он, севший, чтобы посмотреть, кто пришел с Бокуто, тут же растягивается на огромном мешке-кресле, перекрывая вход в комнату своими длиннющими ногами. Бокуто его подпинывает, освобождая проход. Все бурно приветствуют Акааши, и это не может не радовать – здорово, когда твой друг нравится другим твоим друзьям. – А почему эти пластинки без конвертов? – перед Конохой и Широфуку стоит огромный ящик, битком набитый пластинками разных годов, они перебирают их и включают то, что под вопросом. Сейчас Широфуку держит в руках пластинку в полиэтиленовом пакете, она меньше классических. Коноха озадаченно смотрит на пластинку, берёт ее в руки. – Ого! Тяжелая… – он замолкает, рассматривая ее «яблоко», и заливается смехом, тут же краснея. – Что такое? – Куроо выпрямляется, протягивая руку к пластинке, читает и тоже смеется. – «Золотой дождь»… Савамура давится пивом, и от плохо скрываемого смеха оно льется из его носа, Бокуто смеется уже только после этого. Все парни, смущенные присутствием девушки в компании, переводят взгляд на нее, но она хохочет во все горло, стуча по колену Конохи. – Береги ее, Коноха, она слишком хороша для тебя, – хлопает его Куроо по плечу. Пока Широфуку утирает выступившие от смеха слезы, пластинка идет по рукам, и Акааши заинтересованно ее рассматривает. – Это вальс, жаль, что не подписан автор, – он единственный не смеется из-за дурацкой шутки. – А с другой стороны тоже вальс, из оперы Фауст. Надо же, кажется, это настоящая грампластинка. Одна из первых. Жаль, что исцарапана. – Давайте послушаем, – воодушевляется Бокуто, передавая ее в руки Конохи. Тот ставит ее, колдуя над полностью автоматизированным механизмом, чтобы иголка встала на дорожку, звучит громкий треск, непохожий на обычный, которые издают пластинки. Музыку очень сложно различить, и Коноха увеличивает громкость на колонках, у Бокуто встают дыбом волосы – треск почти оглушительный, а иголка, видимо, не справляется с дорожками, музыка течет как будто в замедленном темпе, трубы, которые можно различить, лениво выдыхают звуки. – Это Штраус? – Широфуку отмирает первая от пугающих чар. – Нет, скорее его французский коллега, – Акааши сидит, сведя брови к переносице, опираясь на пальцы подбородком, вслушиваясь. – Вальдтейфель. – Послушайте, ребята, – Бокуто оборачивается, привлекая внимание к себе, уставившись на них немного очумелым взглядом. – Эта музыка как будто из могилы, эта пластинка проклята, точно вам говорю. Атмосфера немного разряжается, все смеются, Акааши улыбается, но вот на Бокуто и вправду наводит жути эта музыка. – Вам стоит ее выбросить. – Вот еще. Оставлю для следующих поколений. Буду пугать ею детей, – Коноха хихикает. Спустя еще пластинок пять (каждой музыке Бокуто пытается дать определение по жанру) Куроо просит оставить что-нибудь одно. – Давай сами сыграем? – Коноха смотрит на него вопросительно, и Куроо начинает лениво отбиваться от предложения, но потом к просьбам подключается и Бокуто, и Широфуку, даже Акааши говорит, что был бы не против послушать их исполнение. Они играют «Sound of Silence» раз в тысячный, но Бокуто все не может наслушаться, посмотрев на Широфуку, он замечает, что та аж не дышит от восторга, и почему-то раздувается от гордости. Его друзья самые крутые, черт возьми. Он смотрит на Акааши, который с почти таким же благоговейным чувством слушает двух парней, и думает, что круче Акааши он, пожалуй, никого не встречал. Конечно, Куроо может с ним посоревноваться, но только потому, что Куроо знает, как быть крутым. Акааши не носит клевых шмоток (исключая сегодняшний день, потому что Бокуто толком не знал, почему именно сейчас Акааши выглядит так круто, но предполагал, что это из-за футболки, открывающей его почти птичьи ключицы), он не ухмыляется и не шутит в стиле саус парка, но он первый готов прийти к нему на помощь, особенно если дело касается учебы. Бокуто так глубоко задумывается об этом, что не замечает, когда Коноха и Куроо заканчивают. – А теперь валите, – Коноха складывает гитары в шкаф. – Ты грязный эксплуататор, чувак, – Куроо лениво почесывается, но раскланивается перед Широфуку, та встает и делает книксен. – Боже, я почти влюблен. Бокуто замечает, как Дайчи коротко тыкает Куроо под ребра, а тот смотрит на него с извиняющимся выражением лица. Акааши наблюдает за этим не отрываясь. – Пойдем ко мне? Акааши пожимает плечами и улыбается уголками губ. Это значит «да». Бокуто уговаривает его проделать несколько кварталов до квартиры пешком, и они не особенно спешат, переговариваясь о том, как пробиться Бокуто в первый состав, и как сдать теоретические предметы Укай-сенсею, но последние квартала три они приспускают бегом – ливень такой, что только оказавшись в квартире Бокуто чувствует, как у него хлюпает в кроссовках. Он стягивает мокрую майку в ванной, бросая ее в кабинку душевой, оборачивается и видит замершего Акааши, уже тоже полураздетого, покрытого мурашками от прохладного воздуха. – Привет. Акааши приподнимает бровь. – Привет. Бокуто отмирает через пару секунд. – Надо достать сухую одежду, думаю, тебе моя будет великовата, но это лучше, чем… сидеть в мокрых джинсах, – Бокуто раздевается на ходу, стягивая облипшие джинсы, все-таки садится на ковер и снимает до конца. Акааши раздевается стоя. – И нижнее белье. Бокуто останавливается на миг, хлопает глазами и кивает. – Да, точно. Ну офигеть какой дождь! Я каждый год попадаю под такой ливень, даже если бы были зонты, мы бы все равно промокли, это так круто! Чувствуешь себя типа суперсвободным! И ты так смеялся. – Он бросает в Акааши футболку и домашние брюки, попадая на макушку. – Это было весело, да, Акааши? Акааши фыркает, натягивая одежду. – Давай ты включишь музыку какую-нибудь, а я пока чай сделаю. – Уже поздно… – Ну, тихонько, негромко совсем. Бокуто, когда возвращается с кухни с заваренным чаем, застает Акааши лежащим на ковре под пледом, стащенном с дивана. Ноги упираются в стену, и Акааши шевелит ступнями прямо в ритм Чарли Паркера. Бокуто усмехается под нос, ложится рядом и присоединяется к настенным танцам. – Ты редко в консерватории такой расслабленный. Хотя нет, не редко. Почти никогда. Не почти. Никогда. Акааши фыркает, толкая в плечо Бокуто. – У меня тоже вроде как проблемы с учебой. Я же говорил уже как-то, что меня преподаватели считают немузыкальным. – Да, но, если честно, из того разговора я понял только то, что ты трудишься гораздо больше меня, а термин «немузыкальный» мне не очень понятен. Акааши кивает. – Мне тоже. Один раз я смог сыграть так, как хотел Такеда, но потом все опять сошло на нет. Ты бы видел его лицо, он меня уже раздражает со своей улыбочкой… я бы ее назвал «ну большего я от тебя и не жду». Он меня тогда в бар привел, когда мы познакомились. – Ооо, ты мне показался ужасной занозой в заднице. – А ты мне самовлюбленным кретином, который растрачивает талант вникуда. Бокуто отвечает ему тычком, И Акааши ворошит ему волосы, заставляя жмуриться и хихикать. – Раз ты мне помогаешь, то и я могу попробовать тебе помочь. Я бы хотел. Мне кажется, это может быть круто. Что произошло такого, что ты в прошлый раз сыграл так, как хотел Такеда? Акааши вздыхает, закутываясь глубже в плед, так что видно остается только нос. – Я тогда впервые провел время в твоей компании. Но с тех пор мы часто видимся все вместе, а это больше не повторялось, – Акааши поворачивает к нему голову и пожимает плечами, Бокуто чувствует, как они соприкасаются руками, и кожа Акааши такая прохладная и нежная. – Ну, это вошло в привычку. Так что неудивительно, – Бокуто вздыхает и не удерживается от чудовищного зевка. – Наверное, надо достать футоны. – Ага. – А еще мне кажется, что ты воспринимаешь музыку не как музыку, а как отдельные какие-то субстанции. Вот нота, вот эта дуга под нотами… – Легато. – Да, точно, легато! – Поверить не могу, что ты это не знаешь. – Конечно знаю! – возмущается Бокуто. – Просто забыл. Почему вообще все термины музыкальные на итальянском? Почему нельзя было придумать для джаза отдельные термины на японском? – Потому что джаз не японская музыка? – Акааши утыкается носом ему в плечо, а веки становятся тяжелыми, он очень лениво моргает. Бокуто в который раз отмирает за этот вечер и продолжает уже тише. – Ну и вот, не воспринимаешь музыку целостно, не можешь просто слушать и представлять какую-нибудь ерунду, тебе нужно все разобрать, каждый такт, как сделал сейчас музыкант, а как он сделал теперь. Тебе это мешает наслаждаться по-настоящему. Ведь музыка это не только то, что написано, но и то, что живет в тебе. Наверное. Или типа того. Разве никогда не было такого, что ты идешь и насвистываешь какую-нибудь мелодию себе под нос и не можешь понять, откуда она вообще в твоей голове, или когда ты слушаешь плеер, неужели тебе не хотелось подтанцовывать? Хотя бы какому-нибудь вальсу… вот танцы это точно выражение внутренней музыки. Бокуто говорит все тише и тише и в конце приподнимает голову, чтобы взглянуть на Акааши. Тот глубоко и ровно дышит, все также утыкаясь носом в плечо Бокуто, крепко спит. Бокуто улыбается, немного дурея от своей гениальности, и обнимает Акааши, пока он спит. Хотя он не просыпается, даже когда Бокуто встает, чтобы выключить свет и расстелить футоны. *** Акааши просыпается раньше Бокуто, как и всегда, бросает взгляд на соседний футон – Бокуто спит на животе, раскинув руки, громко сопит. Как они вообще оказались на футонах? Акааши силится вспомнить, но вскоре бросает это дело, идет умываться и чистить зубы. Щетку он купил сюда из рациональных соображений – ночует он у Бокуто не реже раза в неделю, а те дополнительные разы обычно происходят неожиданно. Слишком долгая репетиция, или вот как вчера – ссора с родителями и случайная встреча. Акааши вздыхает и думает, что все-таки нужно съезжать. Найти работу и съезжать, потому что по-другому они жить ему не дадут. Пока что он не совсем сдался, да и вообще сейчас, пожалуй, наступило лучшее время за все обучение в консерватории. Он улыбается, вспоминая вчерашние дурацкие шутки Бокуто, умывает лицо и идет готовить завтрак. Бокуто просыпается, как только кофе сварен, и заходит на кухню на его запах. – Кофе, – тянет руки он, изображая зомби из американских ужастиков. – Доброе утро, Бокуто-сан, – он наливает ему его большую кружку и так и отдает. Бокуто тут же жадно припадает губами. – Лучший напиток, который я пил. До консерватории остается совсем мало времени, так что времени заехать за нотами и переодеться у Акааши нет, он едет прямо так, рассчитывая заскочить в библиотеку. Они с Бокуто выбираются из квартиры и едут в поезде, Бокуто продолжает зевать даже после кружки кофе, и Акааши в конце концов заражается, прикрывает рот и зевает. Бокуто это почему-то очень веселит. На занятии с Такедой хочется все бросить. Встать и уйти, хлопнуть дверью, сделать еще кучу необдуманных поступков, а Такеда все улыбается и улыбается, Акааши прикрывает глаза, чтобы не видеть и не раздражаться, но он слышит его голос, насквозь пропитанный фальшивой благожелательностью. Акааши реально начинает казаться, что весь мир против него. Они с Бокуто встречаются на перемене на улице, лето уже близится к концу, воздух душный и влажный, так что Акааши немедленно покрывается испариной и обмахивается нотами. – Знаешь мою любимую фразу из «Симпсонов»? – Бокуто вытянулся на скамейке, подставляясь июльскому солнцу. Акааши смотрит на него очень внимательно, стараясь понять, что это за очередная дурацкая шутка. – Удиви меня. – Как мы можем устанавливать правила? Мы ничего в этом не понимаем! Это как если сказать барабанщику – бум-бдам-барам-бум-бам, – Бокуто изображает игру на барабанной установке. – Чтобы он играл по правилам. Бокуто почесывает затылок. – На самом деле это не дословная цитата. Но что-то такое они имели в виду. – И к чему же сейчас на меня снизошла столь великая мудрость? Бокуто пихает его под ребро, и Акааши ему отвечает тычком. – К тому, что после занятий будем играть на барабанах! – Ты же не умеешь. – Умею! – На воображаемых барабанах – возможно. На настоящих – ни за что не поверю. – Сегодня! В пять вечера ты увидишь великого музыкального гения всех времен и народов и… – Бокуто осекается и смотрит на подошедшего строгого мужчину. – Здрасьте, Укай-сенсей. – Так может, тебе и в оркестре попробовать играть на барабанах? Потому что с саксофоном у тебя что-то совсем не ладится, – он бросает это через плечо, остановившись на мгновение, и продолжает свой путь по аллее. Акааши провожает взглядом сухую высокую фигуру и переводит его на Бокуто, тот стоит как в воду опущенный. – Не начинай… – Я бездарность, я никогда не смогу сыграть вместе с крутым оркестром, буду по вечерам играть в кабаках, а все будут пить, курить и я буду дышать этим, буду пассивным курильщиком и умру от рака в двадцать семь… – причитает Бокуто, усаживаясь на скамейку. Акааши запускает пятерню ему в волосы. – Ты ужасен. В пять вечера встречаемся здесь же. Вечером Бокуто выглядит довольным жизнью, хотя и не таким шумным, как обычно. Он заводит Акааши в класс, где стоит куча инструментов, в том числе и барабанная установка. – Я, конечно, не такой крутой, как Коноха, – усаживается он. – Но тоже кое-что могу. Он устраивает дикий шум, перебарщивая с тарелками, и Акааши не удерживается от смеха. Хотя ритмический рисунок какой-никакой в отрывке был. – Долби со всей дури! – он дает Акааши палочки. – Только не по бочке. А то порвешь. Акааши старательно отстукивает первый пришедший в голову ритм, но получается плохо, палочки соскальзывают с барабанов, да и руки устают. Он чувствует позади себя тепло, и Бокуто внезапно почти обнимает его со спины, Акааши вздрагивает. – Смотри, – он забирает одну палочку у него из пальцев, а у Акааши сердце отстукивает какой-то неровный ритм, что-то вроде того, что он только что сыграл. Даже кажется, что так же громко. Бокуто укладывает палочку на указательный палец. – Не нужно ее крепко сжимать, – Бокуто сжимает ее в кулаке, копируя Акааши. Разжимает и легко двигает пальцами. – Видишь? Кисть не должна работать. Палочка слушается наших пальцев. Почти как пианино. Бокуто улыбается Акааши, а Акааши старается вспомнить, как дышать. Бокуто кладет палочку на барабан, так и оставляя качели на указательном пальце, легко сжимает, и палочка отстукивает ритм. – Ты тоже попробуй, вместе, один ритм. Одновременно с моей палочкой должна попадать твоя. Акааши кивает и старательно держит палочку так, как показал Бокуто. – Слишком резко. Да, вот так, мягче, мягче, не сжимай так сильно, нужно совсем легко прикасаться, чтобы был звук, – когда Акааши ошибается, Бокуто легко смеется почти ему в ухо, обдавая жарким воздухом, и от этого Акааши еще больше ошибается. Заколдованный круг. Но все-таки ему удается на пару минут победить смущение и бить по барабану в то же время, что и Бокуто. – Полная синхронизация! – Бокуто, посмеиваясь, отдает ему палочки. – Ты готов отработать вместе со мной? Я буду играть на саксофоне, а ты подыграешь мне, ага? Бокуто смешно артикулирует лицом, двигает бровями, всячески выражая нетерпение, он достает саксофон из футляра, нежно поглаживает его, надевает ремень, перекидывая через плечо. – Ты готов? – Нет, – Акааши вздыхает, держа палочки на изготовке. Бокуто смеется, запрокинув голову, сразу обрисовывается его кадык и такой красивый изгиб шеи. Акааши прикрывает глаза. – Ты не старайся задействовать всю установку, давай попробуем сначала только на рабочем… ну, на том, где мы сейчас колотили. Если захочешь, то можешь по тарелочкам звякнуть, так звук вкуснее будет. Да там педаль… Бокуто опять смеется, когда Акааши пытается играть, одновременно нажимая на педаль. Акааши ничего не остается, как спрятать улыбку и укоризненно посмотреть на него. – Блин, прям как я в первые полгода. Давай еще раз. Акааши упрямо колотит по барабану, но тут же расслабляет кисти, пытаясь двигать только пальцами, наконец-то он смог управиться со своей ногой и управлять ритмом. Как только ритмический рисунок начинает быть более разборчивым, Бокуто сразу же подключается, подыгрывая ему на саксофоне, легко улыбаясь и почти неотрывно смотря на него. Акааши редко поднимает глаза, но каждый раз замечает взгляд Бокуто. Или это простое совпадение? Как только Акааши чувствует, что он приноровился, он пытается выбраться за пределы рабочего барабана, но ритм тут же сбивается, и Бокуто сгибается пополам от хохота. – Прекрати смеяться надо мной, – Акааши еле сдерживает от улыбки подрагивающие уголки губ. Бокуто утирает слезы, выступившие от смеха. – Ты бы просто видел себя. У тебя такое выражение лица было, «Боже мой, я играю!» Восторг! Точно, это называется восторг. А потом такой: «ой, что-то не получается, но все равно столько шума!» – Бокуто сопровождает это пантомимой с изображением Акааши в лицах, и Акааши бросает в него палочкой. – Эй! – Скажи спасибо, что не тарелкой. – Ты в меня бросался все эти полгода воображаемой тарелкой. Бокуто поднимает палочку с пола, возвращает ее Акааши. – Что бы я без тебя делал? Ладно, – Бокуто глядит на настенные часы и вздрагивает. – Оу, у меня репетиция с оркестром уже как пять минут, блииин, мне пора бежать. Бокуто подхватывает все свои вещи, футляр вешает на другое плечо, сумку просто прижимает к груди одной рукой, бежит к выходу и всю дорогу через зал машет Акааши рукой. На следующий день Акааши выезжает из дома, поэтому ему не приходится отсиживаться в библиотеке во время обеда, распечатывая ноты. Они сидят в столовой с Цукишимой, и Акааши хочется отстукивать каблуком ритм по полу – музыка так и звучит у него в голове. – Ты редко таким бываешь, – Цукишима методично раскладывает овощи по бенто, стараясь подхватить все одновременно. – О чем ты? – у Акааши внутри огонь, но другой – не злости и раздражения, а теплый и согревающий. Но лицо-то у него все равно невозмутимое, разве нет? – Ты как будто подсвечен изнутри. – Акааши второй или третий раз за время учебы видит, как тепло ему улыбается Цукишима. – Что, решил все-таки попробовать мой способ? Акааши скептически смотрит на усмехающегося Цукишиму. А занятие с Такедой проходит на ура. И Акааши наконец-то понимает, ловит это чувство, можно сказать, за хвост, странно, что он до этого не понимал. Он зацикливался на ошибках и неудачах, а ведь музыка великолепна, ее не испортишь парой неправильно сыгранных нот, он сосредотачивается на том, что именно играет, и по-настоящему наслаждается мелодией. Он чувствует себя волшебником, он ведь ничем не хуже Бокуто. Он чувствует себя совершенно по другому. – Акааши… – Такеда приходит в себя спустя несколько секунд. – Это… До экзамена – две недели. Я освобождаю тебя от моих занятий, кроме того, начинается зачетная неделя, но пообещай мне сохранить вот такой настрой до экзамена. Очень прошу тебя. Это было совершенно потрясающе. И мне совестно за все слова, которые я говорил тебе в попытках растормошить. Акааши кивает. Очередная репетиция оркестра консерватории, опять Бокуто берет стул, ставит его рядом с саксофонистами. Укай-сенсей принял все зачеты, которые пообещал потребовать, еще в прошлом месяце, но даже не удосужился попробовать Бокуто в первом составе. До экзаменов две недели, лето пролетело быстрее, чем обычно. Бокуто вздыхает, вытягиваясь на стуле, и вскакивает, приветствуя Укай-сенсея позже всех. Тот кивает. И смотрит на Бокуто. Может, и не смотрит, но Бокуто всегда кажется, что он тщательно следит за ним. – Укай-сенсей! Извините, – главный красавчик консерватории с дирижерского бесцеремонно заходит внутрь и мило улыбается, но от его улыбки, по мнению Бокуто, помидоры вянут. – Нам нужен наш альт-саксофонист, сейчас мы будем репетировать в усиленном темпе. Вы же понимаете – моя оценка будет зависеть от того, как сыграют музыканты. Укай-сенсей улыбается ему тепло, почти по-отечески, вот такой он козел. – Ойкава-кун, я и так слишком часто срывал с репетиций Ушиджиму, разве я могу тебе отказать? – он манит рукой саксофониста, тот спускается. Он часто жаловался на то, что толком не справляется с двумя оркестрами. Вот это шанс. Бокуто вытягивается и старается занять как можно больше места, чтобы Укай-сенсей его заметил, тот оборачивается и беззлобно усмехается. – Ну и что ты пыжишься? Кто тут кроме тебя будет играть? Сейчас узнаем, способен ты хоть на что-нибудь, или так и остался на своем уровне. Бокуто в который раз хочется хорошенько пнуть обнаглевшего старика, но он проглатывает обиду и становится на место Ушиджимы. Он полон решимости, черт возьми. Несколько раз во время исполнения он ловит на себе полные задумчивости взгляды Укай-сенсея, но отвлекаться на него у Бокуто нет времени. Он, конечно, привык играть в коллективах, но все равно сейчас еще больше вслушивается в то, что играют его собратья, потому что вливаться вот так резко и играть все произведение от начала и до конца – тяжело, но Бокуто справляется до тех пор, пока их не останавливает Укай. – Так, Коноха, я тебя зашибу, если ты опять испортишь двадцать восьмой такт, сколько раз ты его играл? Все никак выучить не можешь? Держи ритм. Онага, сыграй мне ноту соль. Вот так она должна звучать, Хайба, твою мать! Бокуто, – он переводит взгляд на Бокуто, и тот внутренне напрягается. – Продолжай в том же духе. Небольшую победу Бокуто отмечает уже после репетиции, буквально выпрыгивая из аудитории, он вскидывает руки и еле удерживается от неприличного жеста в сторону Укай-сенсея. Утрись, скотина, это я тебя поимел. Вечером они идут в бар, Коноха немного в себе, хотя это первое замечание от Укай-сенсея за долгое время, Широфуку теперь частый гость в их компании, и она сидит рядом, держа его за руку и уплетая за обе щеки его картофель фри. Савамура торчит у бара, разговаривая с младшим Укаем, Кенма и Акааши не присоединились, и Бокуто чувствует, что ему все скучно, бар это не то место, где он хочет отпраздновать вступление в первый состав за две недели от отчетного экзамена. Он постоянно возвращается мыслями в вечер после дождя и понимает, что больше всего он хочет оказаться сейчас в своей квартире, чтобы Акааши включил старенький проигрыватель, и они просто сидели и наслаждались музыкой. Его настолько переполняют эти чувства, что хочется кричать об этом, но он просто пристально смотрит на Куроо, пытаясь передать ему мысленно свои чувства. Тот отвечает недоуменным взглядом. Коноха и Широфуку поднимаются, собираясь взять в баре выпить, Коноха продолжает причитать, что он всегда знал, что он запарывает двадцать восьмой такт, но ничего для этого не делал. Как только они отдаляются от столика, Бокуто таращится на Куроо с такой силой, что тот аж давится водой. – Да что, твою мать? Хватит на меня так смотреть, я не понимаю, что ты от меня хочешь. – Я влюбился! Куроо жестом заставляет его замолчать и смотрит очень серьезно. – Так, Бокуто, он твой друг, так что забудь об этом. Бокуто ошарашенно моргает, не понимая, как Куроо догадался. Все настолько очевидно? – Вот как раз поэтому я и думал, что он может меня понять… – Нет, Бокуто, ты с ума сошел? Вообще не говори ему об этом. Забудь, просто забудь. – Ты думаешь, он настолько плохо отнесется? – Конечно, блин, а как бы ты отнесся, если бы твой друг начал подкатывать к твоей девушке? – Какая такая девушка? – с каждым предложением они все громче возмущаются, и Бокуто срывается почти на крик, потому что… какая такая девушка?! – О ком ты тогда вообще говоришь, если не о Широфуку? – Куроо! – Бокуто хватается за сердце. – Ты с ума, что ли, сошел, она же девушка Конохи! – Это, сука, заколдованный круг, просто скажи, в кого ты влюбился, и на этом закончим этот дебильный разговор! – В Акааши! – В Акааши?! – теперь черед Куроо таращится на Бокуто. – В Акааши. Он повторяет и переплетает пальцы, чтобы опустить на них подбородок. – Ну да. Это очень странно, да? – Нет, Бокуто, судя по тому, сколько я тебя знаю, для тебя нет ничего странного. По-моему, ты можешь влюбиться вообще во все, что угодно, – Куроо тянется за сигаретами, вытаскивает одну прямо зубами и так и начинает методично ее перекатывать с одного края рта на другой, не закуривая. – Это так круто, что ты мне сказал. Если бы я влюбился в парня, то я бы вряд ли додумался тебе сказать, потому что думал бы, что ты меня осудишь… – А ты меня осуждаешь? – удивляется Бокуто. – На самом деле это очень странно, я впервые себя так чувствую. И думаю, что он испытывает что-то такое же. – Вполне возможно. Весьма вероятно, что он гей. – Кто гей? – Савамура садится рядом с Куроо. – Ты, мой милый, – Куроо оттягивает его щеку, и тот ярко вспыхивает и шлепает по руке. Куроо только смеется. – Да ладно, шило в мешке не утаишь. Мы встречаемся. Куроо переводит взгляд на Бокуто, когда произносит последнюю фразу, Бокуто сначала удивленно на них смотрит, потом складывает руки на груди. – Охренеть как смешно. Ха. Ха. Куроо, блин, я же серьёзно, не надо издеваться… – Бокуто осекается, потому что замечает, что Савамура смущен, и что его желваки ходят ходуном, прям как в тот раз, когда он врезал Куроо на втором курсе. – Вы же не будете драться? – Нет, – Куроо говорит это, но сам, кажется, не верит и смотрит на Савамуру с извиняющимся выражением. Тот шумно выдыхает. – Какого черта, Куроо, так неожиданно? – В любом случае, мы обсуждали наш каминг-аут уже несколько месяцев, а воз был и ныне там. Но Бокуто признался, что влюблен в парня, и я просто решил, что это судьба – и друга поддержу и, наконец, признаюсь. Бокуто хлопает ладонями по столу, приподнимаясь: – Так это правда?! – Правдивее некуда, чувак. Мы голубее июльского неба и рубашечки Ойкавы, – Куроо разваливается на стуле и запрокидывает голову. – И сколько ты от меня это скрывал? – Бокуто вдруг осеняет. – Господи! Со второго курса! Вот вы негодяи. Савамура ерзает на стуле. Бокуто видит, что Куроо тоже неуютно, но он все равно продолжает из себя строить эдакого парня на расслабоне. – Ну, понимаешь, просто мы не думали, что это так долго продлится, думали, что вроде как да, прикольно, но это ж не навсегда… но когда в этом году мы поняли, что встречаемся почти два года, решили, что это уже все-таки не совсем просто так, – Савамура нервно перебирает пальцами и даже расстегивает воротник. – Вот вы негодяи, – повторяет Бокуто и пинает под столом Куроо. Тот вздрагивает. – Резонно. И справедливо, – он потирает ушибленную голень. Савамура переводит взгляд на Бокуто. – Так ты влюбился в парня? Акааши? – Ага, как ты догадался? – Бокуто не удивляется, только от нетерпения подпрыгивает. Ему хочется, чтобы весь мир знал, какой он счастливый, потому что у него есть Акааши. – Ну, знаешь, вы так близки, в конце концов, кто бы это еще мог быть? На следующий день Акааши почти сносит с ног Бокуто в консерватории. – Я тебя нашел. Тут такое дело, у Некоматы-сенсея день рождения, мы подготовили для него номер, но наш саксофонист вроде как выпил лишнего то ли вчера, то ли сегодня. Неважно! Киёко говорила, что можно и без саксофона, но это же Беверли Кини, да и Некомата-сенсей, пусть и декан факультета фортепиано, обожает джаз. В общем, ты с нами? Бокуто замечает, что пялится на Акааши во все глаза, и смысл сказанного до него доходит с некоторой задержкой. На самом деле он впервые видит его таким взбудораженным, и это делает его еще более красивым. Ведь Акааши красивый, да? Бокуто просто кивает, толком не зная, на что соглашается, и Акааши тащит его в ближайшую комнату с фортепиано. Бокуто на ходу заталкивает в себя остатки булочки с мясом с обеда и старательно работает челюстями. – Итак, главное не играй, когда Киёко поёт, ладно? Потому что соревнование голоса и саксофона не очень справедливое. Вот смотри. Ты вступаешь сразу же, – Акааши начинает играть нежную мелодию. – Подожди, – Акааши складывает руки на колени и смотрит на Бокуто. – Мы типа вместе будем играть? – Ага. Итак, вот здесь ты играешь… лучше я спою, а ты посмотришь, где пустые такты от голоса. Любой пустой такт и саксофон. – А ноты? – Импровизируй. Я тебе доверяю, Бокуто-сан. Акааши опять играет, легко прикасаясь к клавишам пальцами, а потом Бокуто слышит его голос. И вот если это не любовь, то тогда Бокуто вообще ничего в этой жизни не понимает. Акааши поет негромко, но так приятно, и Бокуто вслушивается в слова и представляет, что на самом деле Акааши позвал его не порепетировать какую-то песню для дня рождения старика, а просто нашел удобный предлог и вообще постеснялся сказать напрямую и теперь вот поет ему о своих чувствах. – Ты понял? – Акааши немного раскраснелся от смущения, а Бокуто аплодирует. Акааши строго смотрит на него. – Мы должны репетировать, Бокуто-сан, не паясничайте. Спустя полчаса они бегут в малый зал, где поздравляют сенсея. За сценой их встречает сногсшибательная красотка с пикантной родинкой на подбородке. Высокая причёска открывает красивую шею, но смотрит она на Бокуто, как на пустое место. Бокуто недовольно крякает и переводит взгляд на Акааши – у него волосы немного вьются и оттого топорщатся в разные стороны, тяжелые такие веки, как будто он то ли спать хочет всегда, то ли изображает равнодушие, шея цыплячья немного, но тоже длинная, зато руки точно красивущие. Акааши поднимает голову и улыбается уголками губ – специально для Бокуто, – и тот думает, что никакая сногсшибательная красотка так ему не улыбнется. Да и глаза у него – красивые, ресницы как у девчонки почти, и кожа нежная – Бокуто сразу вспомнил, как они соприкасались под пледом руками – и шея не такая уж цыплячья – очень красивая шея, к которой хочется прижаться губами. Бокуто дает себе ладонью по лбу, пытаясь отогнать навязчивые мысли, и Акааши фыркает от смеха. Наконец, объявляют их имена, Бокуто вместе со всеми выходит на сцену и с неприятным удивлением обнаруживает рядом с Некоматой Укай-сенсея. Нервы, которые не брали верх до этого момента, внезапно напоминают о себе, Бокуто тут же смотрит на Акааши, и он приподнимает бровь. Становится спокойнее. Аплодируют им опять стоя, но сейчас им аплодируют музыканты, и Бокуто уверен, что в этот раз он просто превзошел себя. – Ты меня ужасно выручил, Бокуто-сан. И не только меня, всех нас. Спасибо. – Не за что, – нетерпеливо произносит Бокуто. – Пойдешь ко мне? Осень несмело вступает в свои права, напоминает о себе только редкими лежащими листьями на асфальте. Но воздух наполняется промозглой сыростью. Сейчас идеально было бы устроиться на диване Бокуто с чаем и с Акааши под боком, а уж в октябре… – Нет, Бокуто-сан, сейчас мы будем видеться очень редко, и тебе тоже надо заняться учебой. – Ах, блин, – Бокуто шлепает себя по лбу второй раз уже за вечер. – А я-то думал, о чем я забыл. Я тогда провожу тебя до станции. – Приходи на мой отчетный концерт, он будет через две недели ровно. – Обязательно! А ты на мой, мы будем играть в субботу. Позже вас на один день, но будет весело. Они идут не разговаривая, Бокуто негромко напевает мелодию из не так давно посмотренного фильма. – Тебе отсюда будет далеко возвращаться. – Ничего, – Бокуто сменяет свою пластинку на песню, которую они играли, и Акааши усмехается. До поезда две минуты. Бокуто мурлыкает без слов, а потом переплетает свои пальцы с пальцами Акааши, тот вздрагивает, оборачиваясь, и Бокуто негромко пропевает: – «We won't say goodnight until the last minute. I'll hold out my hand and my heart will be in it». Поезд приносится на станцию, оглушая немного, а может, у Бокуто просто мутится в голове, и весь мир воспринимается как будто сквозь пленку, кроме губ Акааши, его прохладных пальцев, крепко сжимающих его руку. Его приходится подтолкнуть к вагону, потому что сам он тоже, кажется, не соображает, смотрит на Бокуто так удивленно и продолжает так смотреть даже сквозь дверь вагона. Бокуто вскидывает в знак прощания руку и пропадает в темноте станции. *** Акааши негромко приветствует родителей, разувается и садится в коридоре на табуретку, поставленную специально для отца с его больной спиной, он вытягивает ноги и смотрит в одну точку, пока позади не раздаются шаги мамы. – Ты так поздно сегодня, – она в домашнем платье, руки вытирает об передник и немного обеспокоенно смотрит на него. Акааши отрывается от угла двери и переводит на нее взгляд, пожимает неопределенно плечами. – День рождения преподавателя нашей кафедры праздновали. Выступали. Я и мой друг. И девушка с хорового. – Что-то случилось? – мама кладет прохладную ладонь на макушку и мягко треплет волосы. Акааши тянется к этой редкой и скупой ласке. – Нет, нет, ничего. Мам, может, вы вместе с папой придете на отчетный концерт? Он будет вечером. Я бы хотел, чтобы вы там были. Знаю, что вы считаете это глупостью, но, может, вы сможете понять, почему мне так нравится этим заниматься? Мама убирает руку с его макушки, прячет за спину, поджимая губы. – Мы обязательно подумаем над этим. Акааши кивает: – Спасибо. На неделе они с Бокуто почти не видятся, так что времени поговорить о случившемся на станции совсем нет. Они перекидываются редкими сообщениями по телефону, Акааши напоминает Бокуто об экзаменах и помогает с терминами, Бокуто же спрашивает каждые два часа: «ты поел?» Видятся они только в коридорах консерватории, кивают друг другу и бегут на следующие экзамены. В какой-то момент память о поцелуе начинает стираться, и Акааши даже думает, не почудилось ли ему это, может, он сам все выдумал. Среда – последний день теоретических экзаменов у третьего курса, остается один или два свободных дня до отчетных концертов, и Токио накрывает последним жарким днем. Листья шуршат под ногами, а солнце печет макушку, Акааши дотрагивается до нее, тормоша волосы. Все высыпали на улицу, оставив коридоры консерватории почти пустыми и полными прохлады. Ребята с хорового отделения сидят гурьбой по несколько компаний, все компании поют на разные лады, с дирижерского факультета можно заметить одиноких взъерошенных студентов, нервно смотрящих в ноты и неразборчиво шепчущих себе что-то под нос, девушки со скрипками столпились у одной скамейки, повторяя нужное перед концертом. Акааши кивает им, они отрываются от нот, машут ему, желают удачи. Эстрадники притаились в тени здания, расселись прямо на траве – Акааши заметил их еще из окна, все шумят и нервничают, Акааши замечает, как один парень хватает другого за грудки и тот поднимает руки, сдаваясь. Когда он к ним подходит, никто не отвлекается, он глазами ищет Бокуто и находит его лежащим на траве прямо у самой кромки здания. На лице у него партитура, рубашка расстегнута, под ней только тонкая нижняя футболка, облегающая его ребра и подчеркивающая каждый изгиб. Акааши подходит, снимает ноты с его лица, он жмурится и приподнимается на локтях. – Акааши! Ничего себе. А я уснул. Я так давно тебя не видел, но зато все экзамены у меня сданы! Это нужно отпраздновать. Давай сегодня в бар, будем все вместе, выпьем, ну и там… – Бокуто внезапно краснеет. – Это… На станции… – Да? – Бокуто! – к ним широким шагом направляется тот самый седой и сухой старик. – На репетицию. И собери своих олухов. – Ээээ, сенсей, да мы ж только с экзамена… – но преподаватель уже не слушает, виляя внутри толпы эстрадников, выхватывая джазменов. Бокуто стонет. – Слушай, извини, встретимся послезавтра, наверное. Я думаю, репетиция продлится часа два, не меньше, старик как с цепи сорвался, когда меня поставили в первый состав… – Ты в первом составе? – улыбаясь, прерывает Акааши Бокуто. Бокуто двигает бровями, так же самодовольно улыбаясь, как в вечер знакомства, только теперь Акааши с ним полностью согласен. – Так точно! Так что в субботу, в пять часов вечера, после дурацкого свинга Ойкавы, буду искать тебя глазами в зале, – он отходит на несколько шагов, закинув себе на спину саксофон, останавливается, разворачивается и, наклоняясь, целует Акааши в щеку, улыбаясь. – До пятницы. В пятницу Акааши нервничает настолько, что не ест с самого утра, в зале он слушает отчетные концерты своих сокурсников и чувствует головокружение. В передних рядах он видит своих родителей, и это его немного воодушевляет – они все-таки пришли. Они сидят ровно и слушают музыку, мама иногда кивает на слова отца. Нервы опять дают о себе знать, к горлу подступает тошнота. Он оборачивается, оглядывая задние ряды заслезившимися глазами, но он так пока и не пришел, Акааши сжимает переносицу пальцами, потирает лоб. – Хей, хочешь булочку? – Бокуто подкрадывается по проходу на корточках, жует булочку с мясом. От появления Бокуто Акааши расслабляется, дышится легче, он негромко смеется. – Здесь нельзя есть булочки. – Но ты же меня не сдашь? – он протягивает ему, и Акааши откусывает кусочек, а потом забирает её у Бокуто, вцепляется зубами, активно жует. – Самая вкусная булочка на свете. Бокуто смеётся, дает ему сок. – Мне нужны салфетки, а иначе у меня соскользнут руки с клавиш. – Воспользуйся моей футболкой, – они смеются, низко склоняя друг к другу головы, на них уже оборачиваются и шикают. Акааши случайно дотрагивается до обнаженного живота Бокуто и задерживает руку, они встречаются глазами, затихая, Бокуто перехватывает его запястье. – У нас же будет еще время? Акааши кивает, чувствуя, как пересыхает во рту, отпивает у него сок, наклоняясь к трубочке. – Сегодня. После концерта. У меня, – Бокуто таращится на него круглыми глазищами. Акааши смеется, поднимаясь с кресла, и стремительно идет за сцену, чувствуя себя как никогда до этого. На сцене его колотит, но как только руки прикасаются к прохладным клавишам, он тут же чувствует такое спокойствие, которое редко ощущал за своим инструментом. Почему-то все равно, что там скажут преподаватели, что скажут родители. Сейчас он будет играть для Бокуто. Он набирает полную грудь воздуха, руки чуть-чуть приподнимаются над клавишами. Акааши внезапно думает, что эта музыка ведь про него. Все это напряжение, не зря он выбрал именно Рахманинова. Пальцы прекрасно слушаются его, почти живя отдельной жизнью, а сам Акааши наслаждается музыкой. И вкладывает туда все, что мучило, все переживания, все сомнения. Как только мелодия сменяется на мажорную, Акааши не может удержаться от улыбки – ведь это Бокуто, абсолютно точно Бокуто, ненавидящий минор и слишком долго тревожиться по пустякам, такой легкий и солнечный, в первой части его появления не так уж и много, но этого уже хватает, правда ведь? В какой-то момент кажется, что мажор полностью захватывает музыку, но там тоже есть своя драма, да, Бокуто? Но ты бы не был этой темой, если бы не смог все преодолеть. Акааши чудится, что музыка, которая льется из-под его пальцев, не сочинение русского композитора, а его собственная. Первая часть сонаты заканчивается на мажорной ноте, точно так же, как и его выступление, а зал взрывается аплодисментами. Акааши поворачивается к залу и видит, как Бокуто с жаром стучит ладонями, по его лицу видно, что он переживал и болел вместе с музыкой, вместе с Акааши, и прожил ее точно так же, как и пианист. Его выступление последнее, а значит, сейчас перерыв, а потом уже объявят результаты. Акааши выходит из зала, немного пошатываясь, вымотанный полностью, желание спать накатывает на него в ту же минуту, как заканчивается выступление, а живот напоминает ему, что двух кусочков булочки совсем недостаточно, чтобы насытиться. – Кейджи! – окликает его мама, он оборачивается, косметика у нее размазалась совсем чуть-чуть, она прижимает к лицу платок и обнимает крепко сына за шею. Мама плакала? – О боже, Кейджи, извини меня, я не знаю, что сказать. Что происходит – думает Акааши. – Никогда не думала, что музыка может меня так впечатлить, но я не смогла просто сдержать слезы, на протяжении твоего выступления так бегали мурашки, и я подумала, ведь мой мальчик такой талантливый, почему я ему всегда говорила такие ужасные вещи? Извини меня, Кейджи. Она прячет лицо у него на груди, а Акааши еле поглаживает ее по спине. Отец возвышается над толпой, лицо у него немного смущенное, хоть он и старается казаться невозмутимым. – Знаешь, я очень уважаю людей, которые относятся к своему делу серьезно. И неважно, какое оно. Это было впечатляюще. И, да, мама права насчет извинений. – Мама, папа, пойдемте на улицу, здесь душно… ладно? – он поглаживает маму по волосам, так же, как она всегда его успокаивала в детстве, и она, улыбаясь, кивает. – Такой взрослый мальчик, уже успокаивает свою маму, – горделиво сообщает она мужу, как будто он только что не наблюдал эту сцену. Она берет обоих мужчин под руки и, счастливо улыбаясь, выходит с ними во двор. – А будут еще такие концерты? Акааши кивает. – Весной обязательно будет. – Я приду. Акааши немного мнется, растягивая пальцы по привычке, обхватывает кисть своей руки. – На самом деле эта соната гораздо объемнее, я могу тебе ее всю сыграть. – То есть там еще было? Конечно хочу! Она начала расспрашивать Акааши про учебу, как будто стараясь восполнить весь недостаток знаний. Может, она делала это из чувства вины, но Акааши было все равно, родители были рядом с ним все это время и готовы были и в дальнейшем помогать ему. Папа стоял рядом и прислушивался к разговору, хоть и не задавал вопросов, это выглядело даже немного забавно. – Акааши-сан! – Такеда подходит к ним, и Акааши бросает на него взгляд, и видит Бокуто в толпе и не может удержаться от улыбки. Тот до сих пор, видимо, не отошел от музыки, потому что выглядит встревоженным, но, как только Акааши улыбается ему, улыбается в ответ и машет рукой. Но Акааши слышит свое имя и тут же переключается к разговору родителей с преподавателем. – …прошел просто огромный путь за эти полгода. Техника, которая была так важна в исполнении этой сонаты, у Акааши-куна всегда была на высоте, он каждый такт разбирал так, что от зубов отскакивал, мне всегда казалось, что я сейчас разбужу его посреди ночи и спрошу: «что было в тридцать четвертом такте?», то он мне обязательно ответит. Но в этом году случился прорыв. Если честно, мы думали о каком-нибудь другом… Акааши все это уже слышал, и он отключается от болтовни Такеды, родители же его внимательно слушают и кивают, изображая, что все очень хорошо понимают, особенно когда Такеда начинает сыпать музыкальными терминами. Он начинает играть в гляделки с Бокуто, а тот корчит ему рожи, и Акааши негромко смеется. – Что там? – спрашивает отец, смотря в ту же сторону, что и Акааши. – Девушка? – Нет, просто друг. Родители неотрывно следуют за Акааши, и оттого Бокуто, видимо, стесняется подходить. Но когда Такеда заканчивает рассказывать родителям про Акааши, приходит время получить результаты концерта. Они идут вместе с родителями в зал, и Некомата-сенсей объявляет оценки и отдает всем их зачетки. Акааши стоит в проходе, мама аплодирует каждому ученику, вышедшему на сцену, а позади Акааши раздается громкий шепот, а потом ему шепчут прямо в ухо. – Акааши, – Бокуто стоит позади. – Я тебе завтра не проиграю. Сыграю так, чтобы ты был тоже в восторге. Поэтому, наверное, отложим до завтра вечер вдвоем? Акааши кивает и, беря Бокуто за запястье, отводит немного подальше от родителей. – Спасибо, что пришел. Это очень много для меня значило. – Спасибо, что пригласил. Теперь я люблю классическую музыку. В твоем исполнении. – Акааши Кейджи! – Меня вызывают на сцену, – он только сейчас замечает, что до сих пор держит запястье Бокуто. И очень не хочет отпускать. Поэтому приходится отрывать руку, как пластырь – так же резко. – А ты иди занимайся. А не то еще проиграешь. Он заходит на сцену за своей честно заработанной оценкой «отлично». *** Бокуто занимается дома до вечера, а когда в стены начинают стучать соседи, то дует только в мундштук и перебирает пальцами по клавишам, периодически ругаясь сам на себя. Засыпает он только в три, встает в девять, а это значит, что последняя репетиция перед отчетным концертом начнется через пятнадцать минут. Он влетает в аудиторию быстрее Укай-сенсея только потому, что скользит на паркете, Куроо смеется и оттопыривает большой палец, а Бокуто собирается раскланяться, но вспоминает, что Укай-сенсей следовал за ним по пятам, поэтому просто поднимается на свое место. – Очень неплохой спринт, Бокуто. – Спасибо, сенсей. – Это, что, пижамные штаны? – приподнимает удивленно брови Хайба, а Бокуто краснеет, потому что пиджак и рубашку он надеть не забыл, но вот штаны… – Ладно, штаны не помеха для музыки, – Укай-сенсей посмеивается. – У тебя будет полчаса сменить бельишко перед концертом. – Спасибо, сенсей. – Итак, у нас прогон. Бокуто, ты сегодня какой-то особенно бедовый. Что ты ищешь? Ноты забыл? – Нет, сэр, никак нет, они у меня все здесь, – он костяшкой пальца постучал по своей голове. – Крайне ненадежное место, – он усмехается, и весь оркестр посмеивается вместе с ним. – Но больше нам полагаться особенно не на что. Укай-сенсей весь день смеется и шутит с ними, но Бокуто не расслабляется и продолжает играть так же превосходно. Этому старику только дай повод. Отчетный концерт начинается с выступлений оркестров под руководством студентов, поэтому Бокуто успевает съездить за брюками и выглядит теперь как нормальный человек. Даже галстук вешает на шею. Правда, не завязывает, если что, завяжет Куроо. Но в зале на своем месте, между Куроо и Конохой, он видит растрепанные волосы, и сердце подпрыгивает к горлу. – Акааши! Ты все-таки пришел, – он перепрыгивает через кресло, заставляя Куроо, Кенму и Савамуру сдвинуться. Ойкава оборачивается и шипит на него. – Здесь тебе не зал для занятия паркуром. И говори тише. – Но паркур это весело! И это мой самый тихий голос! – У Ойкавы до отвратительности отглаженная рубашка и в прическе волосок к волоску. Всем своим видом бесит просто. – У тебя галстук не завязан, – замечает Акааши и подхватывает его у самого воротника. Бокуто в это время машет рукой Широфуку. – Ты умеешь завязывать? – Бокуто смотрит на Акааши не отрываясь, на то, как он ловко продевает галстук сквозь пальцы. Разглаживает рубашку Бокуто, поправляет воротничок, касается своими прохладными пальцами легко кожи, и Бокуто хочется мурлыкать. Ему сразу вспоминается, как они в последний раз сидели втроем с Савамурой и Куроо у него на квартире, и Куроо уснул, а Савамура продолжал почесывать его за ухом, и Куроо в полусне мурлыкал почти. Они теперь с Акааши тоже как влюбленная парочка. Оркестр с Ойкавой во главе поднимается на сцену, и он предупреждает всех, что если захочется пуститься в пляс, то, пожалуйста, не сдерживайте себя. Самодовольный хрен. – Пой, пой, пой и чувствуй ритм. Пока Ойкава объявляет, на сцене переругиваются пианист и барабанщик, точнее, пианист наезжает на агрессивно выглядящего парня. Бокуто вспоминает их сидящими в креслах – пианист выглядел мальчиком-зайчиком, а барабанщик, с крашеной головой, кровожадным убийцей. А оказалось все наоборот. Контрабас и труба посмеиваются над ними, но, как только Ойкава оборачивается, все сразу затихают, вытягиваясь по струнке. Ойкава оказался прав, но под эту композицию Бокуто всегда хотелось танцевать. Даже Акааши отстукивал ритм пальцами по подлокотнику. – Я вчера тебе передал удачу, а ты мне? Акааши непонимающе посмотрел на него. – Я передал тебе непрямой поцелуй через булочку. – Ах, ты об этом. Бокуто наклоняется и немного вытягивает губы, но Акааши достает из сумки воду, открывает, отпивает из нее и передает Бокуто. Бокуто, конечно, пьет, но чувствует себя ужасно обманутым. – Я все-таки рассчитывал на настоящий. Акааши скрывает свою улыбку за рукой. – Ну, настоящий ты получишь после концерта, договорились? Бокуто стонет. – Коноха, давай ты задашь ритм та-рам-там-там та-рам-там-там та-рам-там-там? – Ты с ума сошел? Хочешь, чтобы Укай-сенсей меня убил? Хотя неправда, я не доживу при таком темпе до конца произведения! Бокуто цыкает. – Только не гони, – улыбаясь, просит Акааши. – Не буду, – обещает Бокуто перед тем, как подняться на сцену. – Итак, господа, джентльмены, музыканты. Мы прошли долгий путь, и это всего лишь отчетный концерт консерватории. Но если вы сыграете так, как я хочу это услышать, то, возможно, мы поедем на фестиваль джаза в Киото! Это значит, что в зале сидят весьма уважаемые люди в мире музыки, которые могут открыть огромное количество дверей для вас. И у них столько власти, что они могут точно так же и закрыть их перед вами. Коноха нервно сглатывает. – Да, теперь уже место в первом составе не кажется такой благодатью, – голос Тендо за спиной раздается как гром среди ясного неба. Особенно для Конохи. – Что ты тут делаешь? – шипит он. – Ты же во втором составе! – Мне Укай-сенсей сказал прийти. Сказал, что если Коноха-кун налажает в первом произведении, то я сяду вместо него за установку. – А он может? – Бокуто хватается за волосы. – Он может. – А тут еще Вакатоши в зале, да, – подливает масла в огонь Тендо. – Ой, нет, он не в зале, он же тут за сценой. Бокуто вцепляется в саксофон, а Коноха сжимает палочки, они ударяются кулачками на сцене перед тем, как разойтись в разные концы оркестра. – Ребятишки, – смеется им вслед Тендо. Коноха откалачивает первое произведение как в тот раз, когда они с Широфуку начали встречаться, только еще лучше – столько же жара при гораздо большем профессионализме. Бокуто старается не отставать, а Куроо хмурится и тоже выбрался, наконец, из оболочки пофигизма. И вправду нервничает парень, но Бокуто вообще не слышал, чтобы он лажал. Никогда в жизни. Налажал он только с одним секретом, который скрывал два года. Вот говнюк. Бокуто старается смотреть куда-то в ту точку, где, по его предположению, сидит Акааши, чтобы он видел, какой Бокуто крутой. Пальцы так и бегают по клавишам, заставляя саксофон издавать прекрасные трели. Укай-сенсей не может удержаться от улыбки, даже несмотря на то, что Бокуто вдруг решает сымпровизировать. Когда произведение заканчивается, он подходит к паре музыкантов, делая им замечания, и наклоняется к Бокуто. – Не выпендривайся, играй по нотам. В голосе на удивление нет агрессии, звучит это больше как просьба, поэтому… почему бы и нет? Они отыгрывают три небольших произведения великолепно. Зал аплодирует им, и Бокуто кланяется с обалделой улыбкой, в этот раз он смог расслабиться как в старые добрые времена и просто наслаждался тем, что он играет. Акааши идет ему навстречу сразу после объявления результатов, но Бокуто перехватывает мужчина в очень дорогом костюме. – Бокуто-кун, – он кланяется, передавая визитку, и Бокуто рассматривает ее. Он представляется и рассказывает об оркестре, которым он руководит, а недалеко от него стоят его друзья и разбирают угощения, которые принесла Широфуку. – Тебя пригласили? – Куроо рассматривает визитку и присвистывает, увидев название оркестра. – Ничего себе. И что ты ответил? – Я ответил нет. – С ума сошел?! – Хей! Хей. Мне только начало нравится учиться в консерватории, а тут уходить в какой-то оркестр. Твоя магия сработала, Акааши. Хорошо, что ты меня не по-настоящему поцеловал, а то меня бы сразу в Карнеги-холл позвали. – Э? – крякает Коноха, а Бокуто уводит Акааши в сторону, услышав, как Куроо произносит: «о, мы тебе еще кое о чем должны сказать». Уже в метрах десяти от компании они слышат громкое «ЭЭЭ?!», точно принадлежащее Конохе, и вместе с Акааши смеются. – Так что там насчет твоего обещания? – Ах, это, – произносит он с точно такой же интонацией, как и до концерта, и подходит к нему на шаг. – Да, именно это, – Бокуто тоже делает шаг в сторону Акааши. – Теперь мне придется тебя часто целовать. Столько крутых концертов впереди. Они уже почти стоят вплотную. – Столько времени будет уходить на эти поцелуи, ужас, придется научиться играть на фортепиано, не отрываясь от поцелуев со мной. – Я пошел мыслями уже дальше… – Акааши! – с возмущением и восторгом восклицает Бокуто. Акааши обнимает его, улыбаясь прямо в губы, Бокуто прижимает его к себе за талию, отвечая и стараясь перехватить инициативу в поцелуе, а потом забывает обо всем, только чувствует небольшую слабость в коленях от переполняющих его ощущений.