Полые кости

      Птицев быстро ступает по покрывшейся корочкой льда дорожке. Подошва, черт бы ее побрал, на потертых туфлях такая тонкая, будто босиком идет. Чувствует твердый асфальт, острые камни, каждую неровность и каждый бугорок. Пальцы на ногах начало болезненно покалывать еще у автобусной остановки. Там громко и протяжно ржала шпана, собравшись в кучку.       Их встречи всегда неизбежны. Птицев в одно и то же время захлопывал тяжелую подъездную дверь, проходил прямо до первого поворота, а уже там видел школьников: желторотые птенцы-переростки с дорогущими телефонами, которые небрежно крутили в руках. Шпана из школы собиралась домой. Птицев торопился к вокзалу. Снова и снова, как по расписанию, Птицев появлялся из-за угла и проходил мимо остановки. Снова и снова самый долговязый из толпы чуть выступал вперед, сплевывал на землю и выкидывал что-то вроде:       — Неужели это наш старый пердун идет?       И в этот раз он выкрикнул ломающимся голосом что-то подобное. За его спиной раздался страшный гогот. Наверное, это и правда весело. Но с летящими в спину камнями или банановыми кожурками им было гораздо смешнее.       Птицев не остановился — только насупился и постарался спрятать нос в вороте немного коротковатой куртки. От шапки толку не было, и уши нещадно горели. Старое слабое тело уже продрогло до костей. Утром в пыльном обляпанном зеркале Птицев смотрел на торчащие ребра, казавшиеся хрупкими. Надави — и раскрошатся. Проткнут органы. Все теперь не так, как прежде: он быстро устает, воздуха не хватает, скелет и не опора вовсе, а вешалка для его истерзанного тела. Ему бы проехать до вокзала, но приходится добираться пешком.       Иногда Птицев признавался себе, что избегает автобусы не из-за проезда, хотя денег и правда кот наплакал, а из-за долговязого. Все началось, когда шпана появилась первый раз в сентябре. Они ехали вместе. Птицев стоял впереди, держался за поручень, но поворот оказался таким резким, а руки — такими слабыми, что он, не удержавшись, попятился назад, пока не уткнулся во что-то высокое и худое.       — Блядь! Смотри, куда…       Как в замедленной съемке Птицев повернулся, увидел толпу тупых прыщавых лиц, на которых читалась жажда продолжения, и вытянутое лицо впереди. Долговязый хотел толкнуть его в плечо, но рука замерла в воздухе. Они смотрели друг на друга долго-долго, пока долговязый не сморщился и не отпрянул как ужаленный.       — От тебя несет мочой! Бомжара тупой!       И эти слова определили их будничные встречи. Птицев ничего не ответил тогда. Сконфуженно выпрыгнул на следующей остановке. Дал им право говорить и взрываться от смеха. Дал право чувствовать силу и превосходство. Ну и говорят, что он сумасшедший, что бомж, что воняет от него за километр. Это все неважно: лишь бы успеть вовремя. Он добежит, если не доедет. С горящими легкими, ноющими мышцами, но успеет. Пусть говорят снова и снова. Да и правда все это: Птицев жил в загаженной комнатушке с поехавшим алкоголиком, мылся раз в месяц, а то и реже, чтобы воду не тратить, и каждый вечер мчался на вокзал, чтобы пересечь остановку и позволить им, дать этим птенцам безмозглым, не слушать и дальше до боли перебирать окоченевшими ногами.       Птицев подходит к мосту и прикидывает, сколько осталось до электрички. Зубы сводит от холода, пальцы на ногах жжет, кожа на теле горит, и каждое движение причиняет острую боль. Птицев ждет Анечку.       Он был моложе, еще красив собой. За спиной с трудом оконченная школа, брошенный колледж, куча подработок и большая мечта стать художником. Все деньги уходили на кисточки, карандаши, альбомы. Маленькая комнатка, которую он снимал у старухи, провонялась краской. Старуха жаловалась на запах и мусор, но то и не мусор был — наброски. Лучшее он осторожно крепил на стену и мечтал, что однажды его картины будут висеть вот так у кого-то в красивой рамочке. Частичка его души в чужих заботливых руках. Рассказанная история, которая приобретет особый смысл в чьих-то глазах.       Птицев ехал в холодной электричке. Тогда он и Птицевым не был. Так, юнцом глупым. Мышцы тянуло с непривычки, мозолистые руки трудно было согнуть: недавно устроился на стройку и пахал, как проклятый. Поднимал, опускал, мешал, переносил, вдыхал пыль и грязь, стирал руки в кровь. Он жался к окну, когда поднял глаза и увидел ее. Она сидела напротив, читала один из любовных романов с красивой парочкой на мягкой обложке. Он-то ничего не смыслил в этом, но она позже рассказывала ему ночами о том, что читала. О том, что ей хотелось того же.       Она походила на сон, и на несколько долгих секунд его сердце застыло над пропастью, пропуская удар за ударом. Стало неуютно, жарко и холодно. Хотелось укрыться. Хотелось смотреть. На половине пути он испугался, что она может в любую секунду выйти, достал помятый блокнот и огрызок карандаша, быстро начал выводить набросок ее портрета. Просто чтобы знать и убеждаться, что такое совершенство реально. Он старательно выводил линии, неловко сжимая карандаш болевшими пальцами. И как только его охватило недовольство за проделанную работу, не передававшую ни на толику ее красоту, она заговорила:       — Это потрясающе! Меня никто никогда не рисовал.       Он вздрогнул и выпустил карандаш из рук. Она улыбнулась, и он пропал окончательно. Она назвала свое имя, и он, как безумный, повторял его всю дорогу обратно про себя. Как молитву. Как все, что он хотел и должен был знать в этой жизни.       Они виделись снова.       Аня читала новый роман. Птицев на последние деньги купил красивый блокнот с хорошей чистой бумагой, чтобы рисовать ее.       Аня подсела к нему. Птицев коснулся мизинцем тыльной стороны ее руки.       Аня пропустила свою станцию. Птицев впервые привел ее домой.       Он любил ее, как в первый и последний раз. Касался, словно божества. Осторожно, нежно, с любовью, дрожащими пальцами, трепещущей душой. В память врезались ее блестящие глаза и скатывающая в ложбинку между грудей капля пота. И как она сжимала его по-особенному. Не так, как другие девушки до нее. Они и в подметки ей не годились.       Аня восхищалась его рисунками, перебирала черновики и уверяла, что скоро все заметят его талант. Ему нравилось, что у него получалось, когда Аня сидела рядом. Ему нравилось, как она макала палец в краску, а потом касалась его груди, оставляя свой отпечаток. Ему нравилось, как она сидела у окна, завернувшись в одеяло, а в ногах лежала очередная книжка.       — Птицы прилетели.       Он подошел к ней и безотчетно стал гладить по волосам. Над крышей соседнего дома истошно крича кружили грачи. А он и не заметил, что наступила весна. С того момента, как он в промерзшей электричке поднял голову и увидел Аню, мир вокруг замер, а время совершило странный кульбит.       — Я люблю птиц, — тихо продолжила Аня. — Они совершенно свободны. Только подумай, какие им открываются просторы. Они могут улететь в тепло. Не понимаю, зачем они вообще возвращаются в этот собачий холод.       Аня приложила руку к окну и тяжело вздохнула. Он никогда не любил птиц, но чувствовал, что ее они притягивают, а значит, что-то значат.       — Ты знаешь, что кости у них полые? Там пустота внутри. Воздух. Поэтому они и летают. Так все устроено.       Он не знал. А потом Аня серьезно сказала, что ему нужен псевдоним. Вот он и стал Птицевым, и все обрело смысл. Он подписывал рисунки новым именем, и Аня восхищалась каждым из них. Счастье искрилось, витало так ощутимо близко. Анечка с нескончаемыми романами о любви, с обещаниями, что будет завтра, будет лучше, родители ничего не понимают, а тот жених с букетом роз ничего не значит. Он ей верил. И в себя верил.       А потом работы не стало. Старушка, божий одуванчик, грубо попросила съехать. Рисунки оказались никому не нужны. Птицев стоял у моста, ожидая его Анечку, но она не приехала. Он приходил снова, а она снова не приезжала. Пятнадцать лет не приезжала. Пятнадцать лет долгих скитаний, опустошения и падения. Птицев падал кубарем, чтобы разбиться в лепешку. Угодил же в капкан: никто не хотел его брать такого неотесанного, необразованного, грязного. А без денег не мог он стать отесанным, образованным и чистым. И Аню не мог вернуть.       Вот и стоит он, сжимая и разжимая озябшие пальцы у моста. Электричка трогается, и против воли дух захватывает. Вот сейчас Анечка появится на мосту, спустится легкой походкой и, встав на носочки, чмокнет в заросшую щеку. Жаль только, что птицы давно разлетелись на юг. Но это ничего, он станет ее птицей. Будет легче, чем воздух. Его и так уже ветер почти сносит. Пусть посадит в клетку, запрет в своем сердце и оставит там.       Люди стекаются вниз, как муравьи, а ее все нет. Сердце бьется часто, в животе тяжесть неподъемная давит. Она? Нет, Анечка выше. А может вот она спускается? Нет, у Анечки волосы не такие светлые.       И больше никого не остается. Аня не приехала. Птицев шмыгает носом, медленно поворачивается и идет обратно. Наверное, не смогла вырваться из родительского дома. Завтра обязательно приедет.       Он покажет ей новый рисунок. С птицей, расправившей крылья. С маленькой подписью в углу. С данным ею именем.