Объект

У Никодима выработалась скверная привычка просыпаться на битых три часа раньше положенного времени. В ранние октябрьские холода, когда до включения центрального отопления оставалось больше недели, а пододеяльное пространство нагревалось долго и неохотно, выбираться из кровати каждый раз напоминало невыносимую пытку. Никодим открывал глаза и долго пялился в потолок, на котором уже бледнели отпечатки фонарного света. Воздух в комнате ощутимо кусался. В ответ на каждый укус нутро дрожало, в такт стучали зубы, но ноги сами собой опускались на жёсткий прикроватный половичок, даже когда веки норовили слипнуться опять. Пол отзывался глухими ударами. Стопы замерзали быстро, кукожились и теряли чувствительность, но каждый удар вскидывал Никодима на матрасе, под которым волнами ходила разболтанная сетка. И так каждый чёртов вечер, когда Никодиму случалось просыпаться дома. Жильцам из квартиры снизу приспичило скандалить, как по графику — ровно к сумеркам. Никодим и не помнил, с чего это началось. Зато прекрасно знал, что ещё сегодня увидит соседку на лестничной площадке кутающейся в дырявую вязаную кофту и с фонарём на половину бледной физиономии. Светка с подсветкой… Каламбур даже в мыслях звучал тошнотворно. Куда тошнее наблюдать, как соседка с собачьей преданностью ждёт удружившего ей фингал муженька с очередных, по его словам, «поисков работы». Сам Никодим жениться не планировал, манеру бить слабых презирал, а к работе, которую и не думал менять почти уже десять лет, относился едва ли не с трепетом. Поэтому не торопясь, но методично собирался к последнему рейсу пригородной маршрутки, привозящему к проходной в аккурат к началу смены. «Не торопясь, но методично» состояло из умывания обжигающе ледяной водой и перекуса на скорую руку, который Никодим и сам затруднялся как-то назвать. Завтрак или ужин? С одной стороны, нормальные люди вечерами обычно ужинали, а за окнами как раз сгущался медный от фонарного света вечер. С другой — проснувшись, полагалось завтракать, и это вроде как тоже было нормально. Свой «завтракоужин» Никодим любил, с какой стороны ни посмотри. Как не любить время, за которым можно не суетиться, жевать неторопливо, выбирая из бороды крошки и кусочки варёного мяса, а ещё листать фотки, которые днём скинул сменщик с работы. Каждый раз новые. Никодим старался не думать, что именно от фотографий сделался почти зависим, будто они стали частью важного ритуала. Как иначе, кроме зависимости, можно объяснить мелкую дрожь в пальцах уже в тот момент, когда открывался дождавшийся своего часа ноутбук. Ну в конце концов, не в маршрутке же на это смотреть. Никодим однажды попробовал — с тех пор зарёкся скидывать на телефон настолько колоритные изображения. Зарёкся и дрыхнуть чересчур долго, носиться потом в спешке по квартире, заворачивать ногами половики и не успевать задержаться у вожделенного ноута дольше чем на пять минут. Выражение лица у тётеньки, что вроде бы дремала на соседнем сидении, а на самом деле через плечо с любопытством зыркала на экран, получилось тогда незабываемым. Было от чего. Никодим прекрасно её понимал, даже улыбался, вспоминая, как дама перекрестилась похожими на сосиски пальцами, но с тех пор предпочитал смотреть дома и сразу удалять следы их со сменщиком должностного проступка. Фотографии из новой папки мало чем отличались от присланных в прошлый раз, но Никодим всё равно задерживал дыхание после каждого щелчка мышкой. По этим изображениям читалась целая история — о том, как питаются вурдалаки, и читалась с безопасного расстояния. Вот эту свиную голову оторвали от туши с такой силой, что выдернули часть позвоночника. Теперь голова лежала на боку в лоскутьях собственной кожи и обрывках щетины и неподвижно косила мимо объектива слегка подвытекшим глазом. В сгустках свернувшейся, но всё равно блестящей крови фрагмент хребта напоминал диковинной формы шипастую цепь, которой долго и со вкусом кого-то колотили, прежде чем отбросить в тронутую инеем траву. Следующий кадр в бледном пятне света запечатлел тушу целиком. Кое-где на объёмистой бочине виднелись борозды и проколы, серебристые щетинки склеились бурыми сгустками. Это поработали когти питомцев, которые Никодим не раз измерял, загоняя изображение в специальную сравнительную программу. Другой возможности просто не было. Если ты, конечно, не планировал вот прямо сейчас присоединиться на вурдалачьей трапезе к несчастному свину. Нет, из него не рвали куски мяса живьём, не разбрасывали вокруг ошмётки шкуры с кровянисто-розовыми комочками жира. Для начала швырнули оземь — Никодим не хотел бы упасть так же, но признавал, что отрубиться было бы даже милосердно. О милосердии питомцы наверняка не слышали. Просто охотились, быстро и эффективно. После удара чувствительный микрофон ещё пару секунд ловил тяжёлое, с хрипом и слабыми взвизгами дыхание. Потом хряка с громким «шмяк» переворачивали кверху толстым брюхом. Охотник складывал вместе два длинных, с крупными суставами пальца. Сердце он находил безошибочно. Когти, которые вполне сошли бы за «холодняк», с неповторимым коротким звуком входили меж свиных рёбер… Никодим вздрогнул, когда под тёплой водолазкой и майкой по спине пробежал озноб, не имеющий ничего общего с дубариной в квартире. Эти фото каждый раз действовали одинаково. Они включали воображение, и просмотр сам собой складывался в страшное и чудно́е кино. А может, просто работала память — вытаскивала на поверхность кадры, пойманные с монитора в часы собственного дежурства. О, кино ещё продолжалось, прокручивалось где-то глубже в мозгу, даже когда Никодим механически прибирал в раковину грязную посуду. Мыть хоть что-нибудь ледяной водой, от которой сводило пальцы, да ещё и ненароком намочить рукава желания не было никакого. Жмурясь от мельтешащих перед глазами картинок, Никодим открутил кран, подставил под струю тарелку из-под гречи и снова замер. Однажды оснащённая подсветкой камера выхватила из темноты кое-что поценнее всегда успешной ночной охоты. Никодим помнил, как оторопел тогда за пультом: ударом в сердце питомец только что умертвил жертву, как вдруг поднял безволосую свою башку и уставился, кажется, прямиком в объектив. Лицо у него было почти человеческим, по крайней мере, обозвать это белое пятно звериной мордой язык не поворачивался. Скорее уж на нём проступали черты, которые людям видятся обычно на лунном диске. Если представить, конечно, что Луна вдруг разинула бы похожую на здоровенную рану пасть, в глубине которой сверкали бы зубы-иглы, а глаза-кратеры обзавелись бы зрачками, зеркалящими красную часть спектра. Никодим тогда сдуру решил, что вурдалак его видит, и в паническом приступе чуть не свернул окошко с изображением. Потом справился с собой, глотнул минералки, хотя хотелось чего-то покрепче. Чтобы согреться, потому что от зрелища вымерзали внутренности. В тот раз тоже стоял октябрь, самые последние его дни. Заморозки под утро набрасывали на луг тонкие серебряные тенёта инея. Луг огораживала лесополоса, в которой и понатыкали камер с микрофонами. Каким чутьём существа улавливали присутствие посторонних, больше того — искусственных глаз и ушей, никто до сих пор не понимал. «Позируют…» — фыркнул как-то Егор, сменщик Никодима, и тот согласился — так танцевать можно было только позируя. — Всё ради науки… — пробормотал тогда Никодим, наблюдая, как мертвенно-бледный человекозверь привстал и крутанулся в поистине художественном пируэте. Зябкий, густой от морозной взвеси воздух совсем, очевидно, не мешал движению. В завораживающем танце питомец очертил подле слабо вздрагивающей туши полукруг и остановился так, чтобы камера всё видела. Застыл на мгновение, а потом в один взмах рукой развалил свиное брюхо пополам и вдоль. После точного и аккуратного удара в сердце кровь скапливалась в брюшине. Никодим сам помнил этот факт строкой из какого-то справочника. Существа справочников не читали, просто знали, что нужно сделать, чтобы разом напиться. Белёсая морда-лицо погружалась в разрез, будто в огромную лохань. Тёплая кровь отчётливо дымилась, в то время как питомец аппетитно причмокивал, явно догадываясь о микрофоне. Кожа покрывалась тёмным глянцем — как-то очень ненадолго. Никодим был уверен, что кровяная плёнка в конце концов усвоится вурдалачьим организмом полностью, через поры. Потому что существа действительно умели питаться. Намного лучше людей, намного лучше любых известных хищников. Белёсые как лунный свет ночные твари начинали с крови и пожирали всё без остатка. Кости потом расщепляли. Днём дежурным случалось находить на территории осколки, вычищенные и отполированные — питомцы обожали рыхлую кашицу костного мозга. Свиней Никодим не жалел — зачем жалеть мясо, притом то, которому не повезло захворать и в любом случае отправиться на убой раньше времени. Это восхищало особенно — к питомцам от корма не цеплялись никакие болезни. Поразительный иммунитет, огромное поле для исследований. Совершенные существа… уж получше вечно шумящих соседей. Потише, по крайней мере. Кстати, и соседей что-то больше не слышно. В странной почти-тишине Никодим почему-то вздрогнул. Потряс головой, пытаясь вернуться из рабочих предвкушений в холодную квартиру. Закрутил кран, прислушался: как есть, тихо. Только ещё шелестело эхо водяного напора, вместе с ним в ушах верещала какая-то сирена. Похоже на скорую помощь. Потом ещё короткий взвизг тормозов где-то во дворе — было или не было? А хлопки дверями этажом ниже, всё это несколько минут назад? Никодим понятия не имел, только в приступе замешательства причесал пятернёй волосы на макушке. Часы на экране ноута показывали половину восьмого вечера. Маршрутка уходила в четверть девятого — времени с лихвой, если живёшь в трёх минутах от остановки, но всё равно неплохо бы пошевелиться. Без особой суеты, конечно, можно даже позволить себе прочесть прикреплённое к фотографиям сообщение. «Картинки вчерашние. Сегодня с кормом перебои — на «фирме» крякнулся транспорт. Кровь из носу к утру обещались. У зверушек намечается «разгрузочная ночь». Не бзди, перекемарю в подсобке, утром помогу». «Транспорт крякнулся». Такое, конечно, иногда случалось, и означало всего-навсего, что питомцам придётся обойтись внутренними ресурсами. Всего-то сутки без еды — до следующей ночи, когда зверушки выберутся из своего подземелья под свет полной луны. Ночь нынешнюю они переживут без охоты, но танцевать всё равно будут — особые, бескровные танцы, наверное, из любви к искусству. Никодим улыбнулся. Улыбался и дальше, уже у входной двери, влезая в рукава куртки и проверяя карманы на наличие всех нужных вещей. Затягивал шнурки на ботинках, качал головой: а Егор-то молодец. Не каждый согласился бы на такой график, чтобы после смены ночевать в подсобке, домой попадать только поздним утром и всё такое, но напарник в свою общагу не торопился. Впрочем, его можно понять: что интересного в общаге, когда на работе с экрана на тебя пялится уникальное во всех отношениях чудище с аховой силищей? Оно и в обычном-то многоквартирном доме скучно и хлопотно. Лампочку на площадке опять выкрутили, хорошо хоть фонарь — один из этих, медных — вылупился прямо в лестничное оконце. Побелку на стенах опять кто-то царапал, видать, ключом — кого-то из женской половины подъезда, как обычно, уличали в нетяжёлом поведении. Из тёмного закутка у давно сломанного лифта подозрительно пованивало. Вот и все прелести жизни окраины маленького городка. Когда-то режимного, сейчас, впрочем, тоже, но не так явно. Этажом ниже лампочка была на месте. Зато дым стоял коромыслом, застилая всё на свете и продирая горло сигаретным духом. Вместо Светки, которая зябко жалась около щитка со счётчиками, наверное, каждый вечер, сквозь ядрёную сизую пелену проступал внушительный мужской силуэт. Обойти его оказалось проблемой — силуэт безбожно шатался, будто преодолевал за каждой затяжкой страшно большое расстояние. Никодим маятником качался тоже, пытаясь разминуться с неожиданной преградой. Через мгновение-другое признал Светкиного мужа и буркнул «здрасть» — глухо, опустив лицо едва ли не за пазуху, чтобы скрыть неприязнь. — Здорово!.. — на весь подъезд вякнул тот, выдыхая целое облако плотного дыма, но так и не посторонился. Никодим задержал дыхание и прищурился на часы, пытаясь при этом протиснуться бочком. Тип, который вечно оставлял на тщедушной жене синяки, сосредоточился, казалось, на сигарете, что-то бормоча. Как вдруг вскинулся и уставился на соседа, будто впервые видел: — Куда на ночь глядя?! Глаза у него были на редкость мерзкие — водянисто-бесцветные, как у типичного алкаша. Алкашей Никодим не любил и старался избегать. Вот и теперь стоял уже пролётом ниже и мог бы отмахнуться от вопроса, но обернулся: — На работу. А где супруга-то? — Светка? Эта сука мне мозг проела со своей работой. Работа то, работа сё, сама, мол, не справляюсь… — Он будто завис и помахал рукой, отодвигая дым от физиономии, которая смотрелась совсем опухшей, как вдруг сообщил, индифферентно таращась в стену: — В больницу эту рвань увезли. Ишь чего удумали — в больницу. Жрать-то чего я буду?.. — Пойдёшь к ней? — Никодим спустился ещё на полпролёта и спросил только для того, чтобы оборвать летящий в спину словесный поток. Сирена, значит, не померещилась. Хлопки дверями тоже. По факту это ничего не меняло, в конце концов, кто послушает в подобной ситуации какого-то там соседа? Да ещё спешащего на последнюю маршрутку? Никодим сделал ещё пару шагов вниз. — Нахуя? Ещё добавлю, когда выпишут дуру… Пускай знает, как на мужа пасть открывать… — Ответ догнал и толкнул промеж лопаток чувствительней страха, который рождался от взгляда чудовища через камеру. Край подошвы соскользнул с края ступеньки — Никодим оступился. Схватившись за стену, удержался на ногах. Проморгался от странной темноты перед глазами, под которую непроизвольно сжимались кулаки, а кровь словно вскипала. — Работа-то тебе нужна? — осведомился почти приветливо, по-деловому, переведя дух на площадке между этажами. Кровь продолжала бурлить. Ощущение уж больно походило на злость. Никодим считал себя уравновешенным, собственно, других на его должность и не брали. Поэтому улыбался, кивал, через пару минут обретя себе попутчика для дороги на работу. И говорил, говорил, убеждал, пользуясь то ли наитием, то ли вдохновением. Соседа звали Артуром. Бухой не бухой, при слове «работа» Артур шустро подобрался и, почти не шатаясь, отправился в квартиру. Вывалился обратно в кожаной куртке, которая, к слову, смотрелась куда приличней рванины, в которой выходила на люди Светка. Да что там, он даже причесался, а когда открывал рот, оттуда несло ядрёной смесью ментола и перегара. — Так чё за работа? — спросил Артур уже под крышей остановки. Никодим скосил на него глаза. Руки отчётливо подрагивали, пришлось сунуть их в карманы — оттереть заодно приставшую побелку. До подхода маршрутки оставалось каких-то две-три минуты. — Непыльная. Ты сам по себе, сидишь за компом и наблюдаешь в монитор. Питомцы пасутся — тоже сами по себе. Днём можешь дрыхнуть, ночью — за пульт. Если несподручно — можешь на диване напротив устроиться, главное — поглядывай. — Ммм… А как насчёт… — Артур причмокнул, выразительно заголил шею и щёлкнул по ней пальцами. Кто такие «питомцы» и почему за ними нужно наблюдать именно через монитор, соседа, очевидно, не волновало. В отличие от проблем более насущных, так сказать. Казалось, сосед, протрезвев было на площадке, сейчас минута от минуты становился всё хмелее. — О, эт можно. — Никодим скривился, надеясь, что приветливо. Освещение улицы почему-то резало глаза, фонари расплывались в смеси бензиновых выхлопов и морозного тумана, распухая до размера холодных оранжевых солнц. Никодима так и колотило, а может, погода была ни при чём — сказывалось возбуждение. Тем более сильное, когда вдалеке показалась маршрутка. — Не возбраняется, если утром, перед сном. Расслабиться каждый имеет право. Никодим врал. С каждым словом всё цветистее и вдохновеннее, даже уши горели — оставалось радоваться, что красноту можно списать на холод. Артур слушал с виду внимательно, временами переставая качаться, и таращил перед собой пьяные зенки, мутные, как запотевшие стёкла в маршрутке. На входе в транспорт Артур запнулся. Никодим подставил локоть и, скроив рожу поучастливей, помог подняться. Сосед оказался грузным — неповоротливое тело сразу потеряло устойчивость, когда маршрутка тронулась с места. Впрочем, пристроить «тело» удалось почти сразу. Сидения пустовали, в это время суток за город нужно было единицам. Сегодня вон, к примеру, дачникам-сумасбродам в обнимку с огородным инвентарём — этим двоим, видать, приспичило переночевать и приняться за работу с рассветом. Была ещё потрёпанная девица, не по погоде светившая короткими леопардовыми шортами и чересчур тонкими то ли колготами, то ли чулками — чёрт разберёт эту женскую амуницию. Первой загородной остановкой значилось известное и крайне скандальное заведение — ресторан «Околица» с полуподпольной сауной. Девица быстро изготовилась к выходу, и Артуру выпала явная удача поглазеть на её леопардовый зад. Как только за дамой захлопнулась дверь, а движение размазало на потных стёклах разноцветные ресторанные огни, Никодим продолжил завираться. — Кстати, с рабочего места доступ в интернет в любое время. — Толкнул он соседа локтем. Тот расплылся в на редкость тупой вроде-как-понимающей улыбке, так и вынуждая ответить тем же, да погаже. — Ну там… сайтики всякие, сам понимаешь. Вся ночь твоя, только на соседний монитор поглядывай… Самое вопиющее враньё. Поймать всемирную паутину можно было только за территорией заповедника, метров через двести от периметра, где хозяин придорожной забегаловки приманивал клиентуру халявным вай-фаем. И дальше — небольшая порция правды, для пущей убедительности: — Тормозки таскать не надо — видишь, я налегке. Холодильник забит за счёт заведения. Греешь в микроволновке — красота… Артур кивал и кунял. Кланялся всё сильнее и сильнее, наконец пришлось спасать соседский лоб от встречи с поручнем на спинке переднего сидения. Маршрутка как раз притормозила, по расчётам Никодима — у первого из постов охраны, натыканных по дороге к Объекту. На посту стояли полицейские, обычные «пэпсы», к тому же свои, городские, и сплошь знакомые. Это был тот случай, когда маленький городок с его принципом «здесь каждый на виду», помимо обычных склок и сплетен обрастал ещё и явными преимуществами. Такие «преимущества» имели обыкновение вваливаться в автобус в облаках пара и в форменном бушлате шагали по проходу, во весь рот ухмыляясь. — Никодимище… сколько лет, сколько зим! — на весь салон хохотнул «пэпс» в звании сержанта. Никодим знал его, кажется, ещё с соседнего в детском саду горшка. Колька Кольцов, он же Коль-Коль, вымахал под два метра и походил на шкаф, но научился деликатно понижать голос при виде спящего: — На работу? Трудо выебудни, так ска… Потешный шёпот обратился вдруг в презрительное шипение. Коль-Коль всмотрелся в Артура, зыркнул на терпеливо ждущего окончания осмотра водилу, и наклонился к самому Никодимову уху: — А этот, пардон за мой французский, мудила чё здесь делает? Артур шевельнулся — видать, среагировал на остановку, но не проснулся. Затаив дыхание, Никодим подпёр безвольную тушу плечом, потом мигнул Коль-Колю, чтобы склонился пониже: — Проветрить соседа везу. Проснётся — покажу наше… пастушье хозяйство. А что, знакомый? — Шутишь? Этого кадра все наши как облупленного знают. Что ни мордобой в баре — пакуй Артурчика. Зае… — Коль-Коль осёкся. Вспомнил, наверное, про должностные честь и статус, и поправился, сделав над собой явное усилие: — Заколебал, житья нет. Дома, говорят, такое же… «Гэ-Мэ-О». — Вы скоро там? У меня ж график… — напомнил о себе водитель после вежливого покашливания, скорее всего, не первого. У Никодима бешено заколотилось сердце. Честно говоря, он готов был уже как на духу выложить всё на свете — и насколько «Гэ-Мэ-О» Артурчик по отношению к жене, и свою идею тоже. Идею? А в самом деле, что там за идея? Довезти бухого соседа до «объекта», поставить у ограждения и ждать? Авось покажется кто из питомцев, сквозь ряды «колючки» и голые кусты блеснёт нечеловеческим белым и тощим телом, глянет красноватыми зрачками-зеркальцами. Дальше что? Махровый дебошир и тиран Артурчик, головная боль «пэпсов» и Светкина беда, решит, что допился до белой горячки и разом перевоспитается? — Бывай, Никодимище! — Коль-Коль так и не оставил привычку на прощание со всей дури хлопать ладонью по спине. Глянул напоследок спящему в лицо, хмыкнул, скорчил постную мину и выскочил из маршрутки, прижимая к боку «калаш». Знакомый с армии вид автомата так и застрял у Никодима перед глазами, даже когда дверь захлопнулась. «Против этого бугая пригодился бы…» — проскочила шальная мысль. Башка «бугая» болталась во все стороны, иногда свешивалась Никодиму на плечо, замызгивая куртку скопившейся в уголках рта густой слюной. Там же, в уголках, в тусклом свете маршруточных ламп виднелись заеды. Никодиму стало противно. Он пихнул соседа локтем, наверное, сильно — даже голова запрокинулась. На шее бугром выпер кадык, заходил ходуном, — Артур подскочил и разлепил опухшие веки. — Какой нахер ребёнок, Светка! — взревел неожиданно на всю маршрутку. — Даже не думай — урою вместе с брюхом! Оторопь. Подобрать другое слово было невозможно — Никодим именно оторопел. Под куртку, свитер и водолазку, под самую майку пробрался холод, пробежался по коже, сморщивая её мурашками. Как когда-то, когда в соседней комнате буянил отец, крушил мебель. Пытался достать мать, которой до поры удавалось уворачиваться. Папаша орал что-то похожее. Никодим с трудом вспоминал слова, что вообще может запомнить пятилетний пацан, кроме набора звуков и эмоций. Кроме тяжёлых ударов в стену, обрывков брани и, если осмелишься высунуть нос из ванной — тёмных теней на обоях в коридоре. Кроме чего-то ледяного внутри, в животе — оно обрывалось, проваливалось куда-то в пятки, отчего ноги сразу делались слабыми, будто набитыми ватой, и дрожали в коленках. — Чё, бля, приехали?.. А, сосед?.. — Артур проснулся совсем, привстал, озирая ряды свободных мест. Зенки у него были совсем шальные, точно как у Никодимова отца — навыкате, с белками в сетке капилляров и кровоподтёках. — «Мельницу» пропустим… щас домчим, — вместо Никодима отозвался водитель. Пустая маршрутка подскакивала на ухабах, ревела и лязгала особенно сильно, будто сама по себе торопилась в парк на ночёвку. В каждом «бам» под днищем чудилась какая-то команда. Что-то вроде «давай, решайся», и, наверное, пора было решаться. Водитель давно в курсе, что Никодим едет до конечной, и «мельницу» пропустит, если там некому выходить. Конечная — проходная Объекта, но с Артуром надо не туда. Совсем не туда. — Тормозни, пройдёмся… — Выдавить это из себя надо как можно небрежней. Тише, равнодушней, ленивей — видимое беспокойство привлечёт внимание, а бесцветный тон пропустят мимо ушей. Прямо как Артур — сосед молчал, только диковато таращился, и казалось, под скрежет тормозов с натугой ворочаются в его голове извилины. — Проветриться решили? — осведомился водитель в спину. Никодим согласно хмыкнул через плечо и, выпуская сквозь зубы пар, терпеливо ждал, пока Артур враскоряку преодолеет две ступеньки. Соседа нещадно штормило. С растущим холодным спокойствием Никодим наблюдал, как поспешно и жалко здоровенный Артур подогнул колени, пытаясь удержаться на твёрдой земле. Пришлось ухватить бугая за воротник, чтобы раньше времени не растянулся, и подтолкнуть вперёд, прочь от колёс. Двери захлопнулись, сразу отрезав салон от тёмной обочины. Маршрутка тронулась с места, блёклым отблеском из окна выхватив знак, проволокой прикрученный к останкам деревянного столба. — Это чё была за хуйня? — Артур успел выпрямиться и теперь пялился туда, где только что углядел известную всем эмблему. Теперь её с расстояния в пару-тройку метров и столба вполне приличного, бетонного, еле-еле озарял фонарь. Здешние фонари отличались от городских и как нарочно испускали не оранжевый — призрачный белый свет, в котором знак радиоактивности смотрелся особенно зловеще. — Не обращай внимания. Это для отвода глаз, чтоб не шастали всякие, — стараясь не переигрывать с беспечностью, отозвался Никодим. — Мы тут, знаешь ли, не в бирюльки играемся. Пойдём, проинструктирую по дороге, как вести себя перед начальством. Очередной лжи вполне хватало на несколько десятков очень неторопливых шагов. Задумываться о том, что именно говорить, уже не приходилось. Никодим будто раздвоился: одна часть с упоением и серьёзной миной, которой, впрочем, в темноте всё равно никто не видел, несла чушь насчёт руководства и поведения пред его светлыми очами. Другая всё больше каменела и замерзала, зато под грудиной поселился пекучий комок. Он ничему не мешал — ни врать, ни украдкой смотреть по сторонам. По правую руку уже тянулась территория Объекта, первый ряд «колючки» уныло поблёскивал около редких фонарей. В глубине периметра не видно было ни зги. Только для того, кто изучил это место днём или при свете луны, в неверных тенях угадывались кустарники и стойки, по которым вилась проволока под напряжением. Электрошок — всё, чего боялись питомцы в своей невероятной ночной жизни. Днём они не покидали родных катакомб, оставленных здесь ещё прошлым столетием. С наступлением темноты безошибочный инстинкт подсказывал существам держаться подальше от шипастых струн, в которых беззвучно пел ток. Никодим, кажется, тоже научился слышать это пение. Проволока не только рядами тянулась вдоль дороги, но и опутывала тёмное здание, что громадиной вырастало впереди и едва ли не над головой. Когда-то его не стали разбирать, то ли поленились, то ли пожалели стоек. Сделали частью ограды, пустив напряжение по стене, окна которой изнутри смотрели на заповедный луг. Ни на мгновение не замолкая и нарочно загребая ногами опавшие листья, Никодим упёрся наконец громадине в неотёсанный деревянный угол. Остановился, потом как можно тише отшагнул в сторону. Наклонился, затаил дыхание и на ощупь провёл руками там, где под фундаментом днём не раз видел кое-что теперь очень нужное. Артур запнулся в чёрной тени того же угла и чуть не впечатался рожей в стену. — Чё ещё за сарай?! — взревел так, что голые ветки вокруг, казалось, возмущённо затарахтели, а невидимый луг отозвался стоном, тоскливым, как зов русалки. Наверное, этот звук походил на крик совы, но птицы над «объектом» почему-то не летали ни днём, ни ночью. Русалки тем более на ветвях не сидели. Только питомцы, бледные и голые, ростом с обычного человека, но во много раз более сильные, неторопливо бродили по присыпанной инеем траве. — Это мельница, а не сарай. Тебе же сказали… — тихо, но твёрдо проговорил Никодим, когда сосед навзничь рухнул на землю. Лицо Артура заливала кровь, темнота пожирала её цвет, оставляя только глянец причудливой маски, на которой выделялись оскаленные зубы и потёки между ними. Тошно и остро, с аммиачным оттенком запахло мочой. Совсем как от папаши, когда он упивался до невменяемости. Никодиму захотелось ударить ещё раз. Подобранная в темноте коряга оттягивала руки, но бить ею лежачего показалось неудобным. Грузное тело содрогнулось от пинка, одного, другого, но не шелохнулось и не издало ни звука. Чтобы проверить пульс, пришлось побороть отвращение. Шелест листьев под подошвами почему-то оглушал, и слабое биение долго ускользало из-под пальцев. Двери мельницы поддались быстро. Ржавым петлям, которые еле-еле держались в трухлявой древесине, хватило пары ударов той же окровавленной корягой. Навесной замок глухо стукнулся оземь — только ноги успей убрать от увесистой железяки. Во внутреннем кармане куртки всегда лежал небьющийся, в металлическом корпусе фонарик на многоразовых батарейках. Никодим достал его на пороге, но включать пока не стал — чтобы не потерять, просунул руку в шнурок-петлю. Опустил глаза на темнеющее у ног тело. Потянул в себя воздух ртом, сквозь зубы — от соседа всё отчётливей несло общественным туалетом. «В говно вступил… свинья грязь найдёт…» — в звенящей от пустоты голове пронеслась одинокая мысль, забилась отголоском страха. Вдоль ограждения периодически проходил патруль, укомплектованный служебным псом, и говно наверняка было собачьим. Несколько мгновений Никодим вслушивался во мрак. Тот отзывался только треском и шорохами старого здания, шепотками листьев и веток, звоном проводов. Плечи и шея задубели от странного напряжения. Глубоко внутри всё ещё что-то сопротивлялось, но слабо, слишком слабо. Никодим наклонился и плотно обхватил пальцами толстые запястья соседа. Отец хватает с подоконника настольную лампу. Даже не подумав её выключить, приподнимает; шнур натягивается и мешает броску, но его выдёргивают едва ли не вместе с розеткой. Мать взвизгивает, когда розетка искрит. Узорный плафон разбит давно. От удара в стену лампочка во все стороны брызгает стёклами и осыпается под плинтусом, у которого, как на какой-нибудь свалке, блестят разномастные бутылочные осколки. Пару мгновений ещё светится раскалённая спираль, потом гаснет, умирает под бешеный отцовский ор: — Я тебя урою, сучара! И выблядка твоего тоже! Обоих выблядков! От ударов пудового кулака дребезжит на столе посуда. Мать всхлипывает, а отец — Никодим знает это точно — шарит взглядом в поисках сына. В кухне пахнет гарью… На первом этаже брошенной мельницы все окна оказались наглухо заложены кирпичом. Уличные запахи остались за дверью, зато несло плесенью и пылью, а ещё прелой мукой. Всё это облаками поднималось в воздух и долго висело в широком луче фонарика. Перетащив соседа через порог, Никодим аккуратно притворил за собой дверь, чтобы свет не привлёк тех же патрульных. Огляделся, переводя дух. Когда-то здесь громоздились механизмы, лязгали и грохотали, перемалывая зерно, теперь же воцарились тишина и пустота. Впрочем, оно и к лучшему: ничто не помешает волочить на второй этаж эту невероятно тяжёлую тушу. Лестница наверх уцелела, местами, правда, прохудилась, но оказалась не слишком крутой. Никодим старался не задерживаться, терпеливо сносил ломоту в плечах и пояснице без лишних звуков и ругани. Ругаться он вообще не слишком любил — когда-то на всю жизнь наслушался отца, с тех пор как отрезало. — Нагуляла выблядка?! Того, что в брюхе — нагуляла, признавайся?! Шалавы кусок… Под весом Артура страшно скрипели ветхие доски пола. Никодиму пришлось светить под ноги, чтобы не угодить ненароком в трещину, и при этом постоянно озираться. Нежданных посетителей второй этаж встречал рассеянным полусветом из единственного большого проёма. Стёкла в раме сохранились местами, пыльные до непрозрачности, но вид на территорию Объекта открывался почти без помех. Над заповедным лугом всходила полная луна. Её красноватый, будто кровоточащий диск, поднимаясь, всё больше напарывался на голые ветки деревьев лесополосы. А на грязном полу в луче фонарика щели между досками заполняла юшка из носа Артура. Никодим по самые кончики пальцев спрятал руки в рукавах. Уцепился за раму и дёрнул, стараясь держать голову подальше от сыплющихся сверху трухи и осколков. Из окна пахнуло холодом, но внутри, где-то под сердцем распухал жар, который придавал сил. У мамы такой большой живот. В этом животе, как все говорят, сидит маленький Никодимов братик. Отцу это не нравится — каждый раз, когда приходит запой. Никодим давно знает, что такое «запой», и даже пообещал себе, что пить никогда не будет. А ещё знает, чем грозит огромный и страшный, похожий на меч кухонный нож, нацеленный в мамин большой живот. Не знает, правда, откуда в пять лет взял силы на то, чтобы сбить отца с ног. Помнит только: отец больше не двигался. Застыл на полу ничком, непривычно спокойный, тихий, руку с ножом подвернул под себя, и только кровь сочилась и сочилась, заполняя щели меж паркетных дощечек. — «Какой нахер ребёнок, Светка…» — передразнил Никодим, переваливая свою ношу через кое-как очищенный подоконник. Потом, стараясь не браться за подошвы огромных ботинок, схватил соседа за ноги и подался вперёд. Дорога до проходной из памяти стёрлась полностью. То, что происходило сразу после, запомнилось какими-то урывками. Кажется, опять пришлось врать, на этот раз Егору и дежурному контролёру на пропускном пункте — насчёт того, что «малость проспал». Отмазка всех удовлетворила: «бывает». Егор отправился в подсобку, а Никодим бессильной массой расплылся в кресле у мониторов. В боку до сих пор кололо. Одышку удалось объяснить обыкновенной спешкой. Мышцам было плевать на любые объяснения, они наливались слабостью, ныли, а через несколько часов наверняка разболятся от переизбытка молочной кислоты. Во рту застрял металлический привкус, к нему до сих пор примешивалась тошная вонь Артуровой туши. Шерстяной свитер сквозь водолазку и майку прилепился к телу, жутко кололся и в тепле начинал отдавать потом. Содрать бы с себя всё лишнее, но это после. Сначала — дело первостатейной важности. — Кстати, о туше… — пробормотал Никодим, щелчками мышки переключая изображения. Картинка с нужной камеры, как назло, обнаружилась в самом конце списка и первые мгновения казалась неподвижной. Всего лишь обшитая серой дранкой стена, пустой оконный проём на самом её верху, под ним — блестящие в лунном свете нити «колючки». Никодим понятия не имел, каким чудом их не задел, когда перевалил тушу через подоконник. Сама туша неправильным и гадким пятном чернела внизу на крупных и светлых, похожих на мозаику камнях. Наверное, камни когда-то очень давно устилали дно ручья, который живым, бурным потоком ворочал мельничное колесо. Само колесо тогда же в движении весело скрипело — сейчас от всего этого не осталось и намёка, и прилегающий луг окутывала мёртвая тишина. «Ждать, может быть, придётся долго…» — подумал Никодим. Взялся за стакан с минералкой, с натугой сделал несколько колючих глотков. Горло почему-то болело. Глаза закрывались — не спать, не спать, самое ведь начало смены. Противно зудел подспудный страх: вдруг сосед свернул при падении шею? Холодеет теперь там, на камнях; питомцы, у которых головастые учёные предполагали термолокацию, в жизни не среагируют на труп. Не уловят сердцебиение и шум кровотока своим уникальным слухом. Изображение ожило и зашевелилось. Настолько медленно, что в первые отсчитываемые таймером секунды движение казалось галлюцинацией. Искажением сквозь мутное стекло… Никодим побыстрее отдёрнул руку со стаканом от лица и уставился в монитор. Оттуда, приближаясь к объекту охоты в непрерывном плавном танце, на человека за пультом глаза в глаза смотрело диковинное существо. Вурдалаки — так называли питомцев те же учёные. Вурдалаки, обитатели искусственного подземелья, обладатели иммунитета, во много раз превосходящего акулий. Вурдалаки, надежда всей медицины. Длинными когтями двух сложенных вместе пальцев «надежда всей медицины» подцепила Артура за нижнюю часть куртки и свитера. Холод, видать, привёл соседа в чувство и, наблюдая за неловким барахтаньем на камнях, Никодим обрадовался — жив! Жив, жив! Значит, успеет почувствовать хотя бы часть из того, что причинял своей жене. Тощей, забитой «Светке с подсветкой», которая, видите ли, раздражала его своими претензиями и криком. Сам-то орал почище хряка. Визжал на весь луг, когда два острия сантиметров в десять каждое пробили нежное белое брюхо. Воткнувшись глубже, не встретили преграды в виде свиного жира, зацепили кишечные петли и потянули их наружу, разматывая склизкими блестящими лентами. Заворожённо глядя, как питомец описывает круги у брызжущего кровью тела, Никодим всё пытался вспомнить, какое же действие в диковинном танце пропущено. Что, что же это было — память отказывалась включаться в полную силу. Путалась, подкидывала, будто куски рваного мяса, фрагменты прошлого и настоящего вперемешку. До того мгновения, пока тощая рука, словно покрытая латексной перчаткой, не сунулась в Артурово тело меж вывернутых наружу рёбер и не погрузилась туда с хлюпаньем по самый локоть. В здоровенной худой ладони питомца человеческое сердце смотрелось крошечным жалким комком, из которого так же жалко торчали обрывки сосудов. «Пусть знает, как на мужа пасть открывать», — припомнилось вдруг Никодиму. Так же ясно, как и пропущенный элемент вурдалачьего танца. Прежде чем добраться до крови и мягких потрохов, питомец впервые не умертвил жертву точным ударом в грудь. Как будто учуял особый случай. Как будто относился иначе, чем к предназначенному в пищу свинтусу. Что ж, наверное, случай и вправду выпал особый. Гораздо лучше того, что случилось сегодня, Никодим помнил полулегенду, давно ходившую среди персонала Объекта. Поговаривали: в те времена, когда периметр охранялся с вышек, караульный психанул и открыл по питомцу огонь из автомата. Обыкновенные пули, как оказалось, брали вурдалаков гораздо лучше болезней. Существо издохло в луже собственной крови, но оказалось самкой, у которой нашёлся то ли защитник, то ли супруг. Мужская особь на живую вскрыла караульному грудную клетку и вырвала сердце. Потом разодрала глотку самой себе. С тех пор вышки, автоматы и караульных на Объекте упразднили — под вой учёных, которые боялись лишиться исключительного и редкого материала. Никодим, кажется, готов был считать ночных тварей чем-то бо́льшим. В конце концов, не зря ведь его собственная должность в отличие от научных титулов называлась лаконично и скромно — «пастух». Всё правильно, он пастух — охрана и забота. Пастух пас вурдалаков на залитом кровью лугу. Пастух следил, чтобы у питомцев была пища. Всегда, даже если у фермы-поставщика сломалась машина.