Часть 1
19 октября 2018 г. в 18:30
Сегодня Сергею исполняется тридцать.
Или исполнится завтра, а может было исполнилось вчера – он точно не уверен. На упаковке от чиабатты, которую ему в его тюрьму забрасывает Волков, стоит срок производства и срок годности – три дня. В этот временной промежуток как раз попадает его, Сергея, день рождения. Вряд ли бы Волков стал кормить его просроченным хлебом.
В окно цокольного этажа светит луна, Сергей бездумно рассматривает плетение ткани матраца, на котором лежит. Больше в комнате нет ничего – только матрац возле окна, пустые пластиковые бутылки от воды и бумажные картонки из-под еды.
Волков молчит – каждый раз лишь открывает дверь и ставит поднос с кормом. Захлопывает дверь и исчезает, не произнеся ни слова. Даже не смотрит – в первый раз бьет взглядом наотмашь, будто тыльной стороной ладони по лицу, а потом лишь нечитаемо скользит черными глазами, будто Сергей одна из колонн, подпирающих высокий потолок.
В подвале тепло, воздух чистый и сухой, в углу есть раковина с водой и вполне исправный унитаз – видимо, владельцы помещения по какой-то причине не успели их демонтировать, а вот снести все перекрытия на этаже как раз успели.
Место ничем не уступает итальянской тюрьме, в которой Сергей успел посидеть, а уж если сравнивать с ритуальным капищем и купелью, полной кипящей крови, так и вовсе всесторонне превосходит.
Сергей первое время чувствует себя будто под транками – неповоротливо-тупым и от этого очень спокойным. Он уже больше не кидается к двери и не взывает к Олегу, вообще не обращает внимания на открывающуюся дверь. Но еду исправно ест и воду выпивает, полностью положась на инстинкты, которые у Сергея как ни у кого заточены под выживание.
Животное отупение начинает отходить от него, будто засохшая корка от новой, нежной кожицы, когда Сергей осознает, что вот сейчас – наверное – он разменивает четвертый десяток. И это больно.
День рождения – это очень человеческий праздник. Сергей чувствует, как он возвращается, эволюционирует из существа, сосредоточенного на поддержании жизнедеятельности, в человека. И это очень, очень больно.
Голосовые связки беззвучно напрягаются, и от этого горло схватывает будто латной рукавицей. Сергей уже не видит плетение нитей, они расплываются в лунном свете, и горячее течет по лицу – разнообразия ради, сейчас это не кровь.
Не так он видел себя в тридцать лет.
Разумовский вспоминает бессонные ночи в детском доме, когда он также лежал и представлял – даже не представлял, а четко размечал – как все будет, когда он станет взрослым.
Тогда у него не было ничего, кроме казенных портков, Птицы и Волкова. Сейчас, спустя два десятилетия, из всего вышеперечисленного остались только казенные портки.
Он снова ощущает себя внизу пищевой цепочки.
Вместо Птицы – пустота, вместо Волкова – оскаленный чужак. И самое неприятное открытие – Сергей не чувствует сил опереться на себя самого.
Он лежит, уткнувшись лицом в матрац, и ткань становится теплой и соленой от слез. Нету дна, чтоб от него оттолкнуться и начать всплывать, Сергей ощущает лишь бесконечное погружение в темноту.
Сережу будит солнечный заяц, усевшийся прямо на лицо. Большой и теплый, он золотит под веками и будит обещанием летних каникул и чистой совести после защиты диплома. Разумовский выскальзывает из нежный сонных пут прямо на полосатый пыльный матрац своей камеры. Он лежит еще некоторое время, не открывая глаз, пока свет не заслоняет силуэт.
Олег стоит перед ним весь в черном, облитый жидким золотом солнца, пылинки танцуют в столбе света вокруг – с пола он кажется Сергею колоссом, и словно это не пылинки, а птичьи стаи пролетают возле него.
Сережа задирает голову и отбрасывает волосы с лица, глядя снизу-вверх – будь на месте Олега кто-то другой, то Сергей бы готов был поспорить, что сейчас его ударят тяжелым ботинком прямо в лицо.
Но с Олегом инстинкты самосохранения молчат – как всегда.
Волков разворачивается и садится рядом, подвигая ногой к Сергею твердый бумажный пакет.
- Тут одежда, - произносит он сухо. – Переодевайся. И если у тебя нет плана Б, то мы сегодня улетаем.
Подразумевается, что если план Б есть, то Сергей может проваливать на все четыре стороны. Вслух это не произносится, но ощутимо висит в воздухе невысказанным.
Конечно Сергею на мгновение действительно хочется сказать, что у него есть план и Б, и В, и Г, и Д, и унестись, хлопнув дверью, да так, чтобы старинная кирпичная кладка взорвалась пылью.
Но уж очень отстраненно смотрит на него Олег, вероятно, чего-то такого и ожидая. Так выглядят люди, которые вот уже почти собрались поставить точку, и ждут малейшего повода.
Сергей молча вываливает содержимое пакета – джинсы, серая толстовка с капюшоном, кроссовки. Маскарадным костюм «тип из толпы, ну такой, как все, знаете, офицер, вообще не запоминающийся».
Хочется сказать что-то значимое, эффектное, чтобы Волков сразу покраснел, побледнел, и с его лица схлынуло бы это непроницаемое выражение.
Сережа перебирает слова – раньше у него не было проблем, он сдергивал с Олега любое напускное парой небрежных фраз. Думать о том, что вот это, нынешнее Олегово усталое безразличие и даже легкая брезгливость, никакое не напускное, Разумовскому не хочется.
В конце концов, он же его вытащил, зачем-то же он это сделал, бодрится Сергей, стаскивая с себя оранжевую тюремную робу. Может чтобы закрыть гештальт? Хотя о чем вообще речь, какие гештальты и рефлексии? Там все собачье и квадратно-гнездовое – так было раньше и так должно быть теперь.
Разумовский злится и не может втиснуть пуговицу в тесный прорез на новых джинсах.
Пока Сергей разоблачается, Волков деликатно отворачивается, как и тогда, в Крестах. Почему-то это кажется Сергею хорошим знаком.
Он взмахивает волосами, выправляя их из ворота толстовки – и плевать, что сейчас это блеклые немытые сосульки.
- Я готов, - звук собственного голоса кажется странным, оказывается, и от него можно отвыкнуть.
Олег не отвечает, только кивает и направляется к выходу, а Сергею остается двигать за ним.
Они выбираются наружу, на расчищенное место во дворе какой-то старой мануфактуры, которую, судя во всему, безуспешно попытались переделать в лофты.
Черная машина выглядит так, будто в багажнике должны лежать труп, УЗИ и пакеты с героином, но там всего лишь запаска, рюкзак и спортивная сумка.
Волков любит такие машины, гробы на колесиках. В России на таких обычно ездят священники и бандиты.
Сергей усаживается на переднее сиденье и открывает рюкзак – там кошелек с некоторым количеством наличных – доллары и евро – права с его фото двухлетней давности, банковские карты, пара симок и телефон.
Паспорта лежат во внутреннем отделении, и среди них нет ни одного российского.
Содержимое рюкзака словно повторяет сказанное Волковым некоторое время назад – если есть план Б, то вали к чертовой матери.
Хер тебе, зло думает Сергей. Тащи уж меня дальше, раз взялся. Не то, чтобы ему нравилось чувствовать себя чемоданом без ручки и с сомнительным содержимым, но по факту на данный момент так оно и есть.
Спортивная злость тянет наверх, как поплавок, и Разумовский громко хлопает дверью и пристегивается, пока Волков выруливает на трассу.
Он натягивает капюшон, пряча волосы, приоткрывает окно и нахохливается, закрыв глаза и подставив лицо теплому ветру.
Судя по пейзажам, они где-то в Восточной Европе. Куда бы ни привез его Олег, Сергей надеется, что там можно будет помыться.
***
Летят они совсем недолго, Сереже кажется, что он только моргает – и самолет уже идет на посадку. Он поднимает голову и трогает щеку, на которой отпечатался след хлястика с кнопкой. С Волковского плеча, на котором Разумовский проспал весь полет.
Олег смотрит в иллюминатор, не поворачиваясь, и Сергей бездумно рассматривает темный ежик свежей стрижки на самой линии роста волос.
Хочется поколоть об него пальцы, но выставленный локоть как предупреждающий знак – не влезать.
Разумовский потягивается, постанывая, и с удовольствием наблюдает, как белеют костяшки Олеговых пальцев, вцепившихся в подлокотники.
***
Пахнет морем, когда они едут на машине вдоль побережья. Их обгоняют туристические автобусы, мелко сеющие разноцветные группки туристов около гостиниц, рассыпавшихся через каждые несколько километров.
Сергей провожает взглядом оливковые и персиковые рощи, недостроенные виллы и таунхаусы. Кажется, будто вся Греция только из этого и состоит – желтоватой стриженной дикой травы, долгостроев, которые так и не будут окончены, цветущих рододендронов и вальяжных дедков, прохлаждающихся за наперстками с эспрессо у столиков уличных кафе.
Волков ведет преувеличенно аккуратно, Сергей разворачивается к нему, отвлекшись от созерцания пейзажей, и рассматривает воротничок черного поло и бледную Волковскую шею.
Олег красиво загорает – быстро золотится, не уходя в красноту и не становясь черным, как таджик. Сам же Сергей сначала покрывается громадными веснушками, потом краснеет, идет пузырями и, наконец, когда адски зудящая кожа сползет, снова становится белым, как мел.
Наконец, они останавливаются в деревне – одной из десятков, разбросанных у самого побережья Ситонии. Автобусы с туристами снуют по трассе, перед магазинами толкается надувной зверинец и копеечные пластиковые шлепанцы на привязи. Кажется, что они не в Греции, а где-то на Черноморском побережье.
На таких курортах Сережа не бывал – когда стали появляться деньги на нечто подобное, он предпочел не тратить время на трехзвездочные отели с пьяными сибиряками, а подождать немного и сразу скакнуть в места классом повыше.
Олег паркует машину – неприметный поддержанный белый форд – возле небольшого дома. Машина моментально встраивается в пейзаж, словно стояла тут всегда.
Подхватив рюкзак, Разумовский вылезает и идет следом.
Дом как дом – такие тысячами сдаются туристам во всей стране – высокий забор из желтого ноздреватого известняка, лимонные деревья, желтоватый газон, рыжая черепичная крыша и стены, такие белые, что на солнце слезятся глаза.
Двор окружен забором и глухими стенами соседских домов.
Внутри все также предельно прозаично – Сергей представляет хозяйку, сушеную греческую бабульку с серыми кудрями, выбирающую в строительном магазине настенную плитку дивной красоты с наядами, дельфинами и почему-то с оливками.
В окружении всей этой пенсионерской эстетики Волков смотрится инородным предметом. Обсидиановым памятником неизвестному солдату, почему-то торчащему посреди кухоньки с веселенькими желтыми занавесками.
Сережа выбирает себе спальню на теневой стороне дома и, пометив территорию брошенным рюкзаком, отправляется в единственную ванную.
Наяды улыбаются ему со стены ассиметричными улыбками, дельфин, получившийся у неизвестного художника весьма глумливым, косит глазом и улыбается хором с наядами.
На полочке ютятся практичные литровые банки с гелями и шампунями. Сергей тоже покупал такие во времена своего студенчества, когда не было денег на приличное.
Он раздевается, побросав вещи на пол, включает воду и льет туда приторно благоухающий неизвестным химическим фруктом гель. И получает такой мощный флэшбэк, что слабеют коленки.
Психопатологические репереживания – так бы сказал доктор Рубинштейн.
Так же пахла пена для ванны, которую он купил как-то в свою первую съемную квартиру. Кажется, это какой-то запах даже не из прошлой – из позапрошлой жизни.
Разумовскому кажется, что если он сейчас погрузится в эту воду и будет вдыхать это истошное фруктовое амбре еще некоторое время, из ванны он выйдет двадцатилетним вчерашним студентом.
Ну нахер, думает Сергей. Живительная злость разбавляет жидкую водянистую кровь, и его словно потряхивает от холодного электричества.
Он понимает, что сил себя жалеть уже не осталось, и еще понимает, что в данный момент это лучшая новость за последние пару недель.
Через двадцать минут он выпархивает из ванной свежеотмытым и румяным, шумит феном, наполняя комнату запахом горячих волос и шампуня.
Судя по запаху табака, Олег мрачно курит на кухне.
- Волков, мне нужна машинка для стрижки волос, - перекрикивает фен Разумовский из комнаты, задумчиво пропуская через пальцы лаковые красно-рыжие пряди. – И очки без диоптрий, самые уродливые, какие только сможешь найти. Помнишь, у трудовика такие были, в роговой оправе.
Волков появляется на пороге, все такой же неуместно-траурный.
Сережа сидит на кровати в одном полотенце на бедрах и потряхивает полусырыми волосами, раздувая их феном.
Улыбается Олегу ослепительно и отбрасывает пряди за плечо.
- Ну и бриться пока не буду, надеюсь, борода у меня растет без проплешин, - он фыркает и наблюдает за Волковым из-под ресниц, прекрасно зная, что выглядит сейчас так, что любой другой на месте Олега уже расшвыривал бы фен в одну сторону и полотенце в другую.
Волков темнеет лицом, будто над ним собирается грозовая туча. Сергей ступает на тонкий лед.
- Уж не знаю, какой там у тебя гениальный план, но думаю, что смена внешности не помешает, - беззаботно щебечет он, пока Олег надвигается на него.
– Хочу сбрить виски и затылок, а макушку собрать в пучок. Отрастет борода, и я буду как каждый второй хипстер. Кстати, отличная идея прятаться на виду…
Оказывается, что и у Волковского терпения есть предел. Олег нависает над ним, мраморно-бледный, кажется, будто от него веет могилой. Температура в комнате падает градусов на десять и солнце превращается в далекий ледяной шар.
Сережа сжимает ручку фена так, будто это стоп-кран в паровозе, несущемся в бездну. Бесконечно долгое мгновение Волков наклоняется к нему, и Сережа замирает, прислушиваясь к инстинкту самосохранения.
Инстинкт молчит, как и всегда при Волкове.
Олег протягивает руку мимо Сергеева плеча и выдергивает фен из розетки.
- Не слышу, - коротко произносит он и поднимает на Сережу широко раскрытые черные глаза. - Повтори.
И Сергей повторяет.
То, что уже делал десятки и даже сотни раз. Обеими руками вцепляется Волкову в шевелюру и с силой запрокидывает ему голову, открывая горло. Прижимается губами к нервно ходящему вверх-вниз адамову яблоку, вылизывает до самого подбородка, пока Олег хватается за него, и их ведет вбок мягким перекатом.
Сережа оказывается сверху, сжав изо всех сил Олеговы бедра, будто тот сейчас вздумает брыкаться.
Грубая джинса шершаво проходится по голым ногам, пока Сергей устраивается и задирает Волкову поло.
Тот только слабо стонет, как и всегда, когда Разумовский за него берется, превращаясь в поскрипывающее бревно. Сереже это нравится – Волков один из немногих, кто сразу и безропотно отдает поводья.
Он потом отыграется на нем, Сергей знает, что будет еще искать пятый угол, а пока можно делать, что хочешь, и никто не будет суетиться и мешать.
Сексом Разумовский занимался тоже еще в позапрошлой жизни. Неясно, как там все обстояло у Волкова – Сережа злорадно надеется, что никак – но сейчас тот лежит с закрытыми глазами и лицом христианского великомученика, а член распирает ширинку.
Новых шрамов прибавилось, Сергей любовно осматривает пару секунд новый рельеф на Волковской груди, а потом кусает под соском, и Волков вскидывается, сводя брови.
Сергей ностальгирует по старым джинсам из секонд-хенда – иногда ему удавалось эффектно стаскивать их с Волкова под треск рвущихся ниток. Сейчас сложнее, но Олег помогает ему, поднимая бедра, и Сергей, наконец, добирается до.
Волков внезапно хватает его за плечи стальными клешнями – до синяков – и тянет наверх. Сергей задыхается, в спину из-за приоткрытой шторы выстреливает обжигающий солнечный луч. Кажется, между лопаток останется ожог – то ли от него, то ли от ладони Олега, которой тот с силой проходится по позвонку.
Они целуются, наконец, кусаются и шумно дышат друг в друга, глотая слюну и стоны. Сергей роняет лицо в подставленную ладонь и трется щекой о пальцы, напряженные и скрюченные, как птичья лапа.
Олег ерзает и разводит ноги, нет ни смазки, ни презервативов – самоуверенный Волков, разумеется, и думать не мог, что сдаст позиции так скоро. Сергей знает, что они справятся и так.
Это всегда оказывается лучше, чем Сергей помнит. Как Олег дышит, часто, как собака, как ко его лбу липнут волосы, как это жарко и тесно – и больно – быть внутри него. Сергей захлебывается собственными всхлипами, его ребра трещат от волковских сомкнувшихся коленей, кажется, тот его душит, как боа-констриктор, с каждым выдохом все теснее сжимая грудную клетку и не давая вдохнуть.
Сережа чует, как спазм выгибает Олегову поясницу навстречу, он двигается сильнее, из последних сил, сжатый Волковским телом, будто тисками – тот подстроился под ритм с самого начала. Сергею кажется, что он намертво зафиксирован в удушающих объятиях и не может двинуть ни бедрами, ни конечностью.
Кажется, кожа горит от трения, Сережа вскидывается в последний раз и кончает с жалким скулящим стоном. Волков, как всегда кончивший молча, лежит, затаив дыхание, и Разумовский чувствует, как капкан конечностей разжимается.
Он прикладывается щекой напротив Олегова сердца, слушает перестук. Грудь того ходит как лошадиный бок после скачки, сердце так близко бьется о ребра, что будто щекочет ушную раковину.
Олег гладит его по лопаткам, откинув голову так, что не видно лица, Сергею и не надо видеть, чтобы знать, как тот выглядит сейчас – неожиданно молодым, словно сбросившим последние десять лет.
Можно, наконец, задышать полной грудью, чем Сережа и занимается, бездумно рассматривая керамического котенка на прикроватной тумбочке. Сергей надеется, что эти чопорные стены и пучеглазые котики на вязаных салфетках такого раньше не видывали и сейчас глубоко возмущены.
- Не срезай их, - пальцы зарываются Сергею в волосы. – У меня на них планы.
Пальцы сжимаются в кулак, медленно накручивая пряди, и у Сережи сладко тянет в животе от предвкушения.
Сейчас будет реванш.