Martyr

Иногда чем больше смеется человек, тем поганее у него на душе. Наруко не привык к тому, что его расположению духа и спокойствию в душе может хоть что-либо помешать. Обычно он простой мальчик-зажигалка, энергичная заноза в заднице, мельтешащая перед глазами и мешающая своими воплями, но в один момент что-то пошло не так. Никто даже не заметил, что в последнее время Наруко слышно громче и видно чаще. Этим он был очень и очень огорчен, ведь все его реверансы были направлены на одного конкретного человека, который, по привычке, не замечал его больше всех. Чертов старик. Когда именно у Наруко начался «синдром учителя» — было неизвестно; ему известно только то, что при одном появлении грузного Тадокоро в его поле зрения в груди начинает больно щемить и где-то заводятся по меньшей мере три дополнительных мотора, заставляющих его тренироваться усерднее, ехать быстрее, возмущаться выходками Имайзуми громче. Он был готов на любой риск, лишь бы обратить на себя внимание того, кто ему интересен. Не выходило. Он был готов разорваться на части каждый раз, когда видел милую беседу Тадокоро с кем-то другим. Тем же Макишимой. Ведь они были знакомы с первого года, верно? Он стопроцентно знал о Тадокоро больше, да и общались они ближе. Куда ближе, чем с каким-то там новичком в клубе. Бессмысленная ревность убивала его, злила и заставляла активничать еще больше, чтобы его, наконец, заметили наверняка. Он пугал Оноду, раздражал Имайзуми, вызывал изумление Кинджо, но ему было абсолютно плевать в такие моменты. Ведь Джин даже не оборачивался, фыркая и уходя куда-нибудь. Сжимая перемотанный округлый руль до побеления костяшек, он каждый раз стискивал зубы и ехал, ехал домой ко всем чертям. Туда, где он, наконец, не увидит этого злосчастного третьегодку и не будет вести себя как обделенный маминым вниманием ребенок. Внутри всегда мерцала хотя бы маленькая надежда на то, что он вообще не будет думать о Тадокоро этим вечером, но подобные надежды по обычаю своему были тщетны. Ощущение невысказанности чувств, эдакой секретности не давали покоя куда больше, чем переживания об отвержении и невзаимности. Да боже мой, он сто раз знал, что Джин ни за что не примет его чувства. Все свернется к тому, что это Наруко так глупо пошутил, дабы произвести впечатление. Но он все равно думал, и думал, и думал. Остается лишь цепляться за возможности и ощущения, чтобы хотя бы чуть-чуть уважить голодного зверя, таящегося внутри. Каждое замирание сердца, каждое прикосновение к самому себе понемногу успокаивало, но не прекращало того безумия, которое он творил с самим собой. Это как принять аспирин, чтобы слегка утихомирить боль из кровоточащей колотой раны. Когда ты переживаешь из-за заведомо безответной любви, ты готов на всякое. Даже мастурбировать, думая о том самом или той самой, кто тревожит сердце. Наруко был далеко не романтиком, он никогда не думал о девчонках или отношениях. Точнее, о девчонках он все-таки думал, но как о чем-то, что появится у него когда-нибудь потом. За свою сознательную жизнь он всего пару раз полистал журналы с пометкой «для взрослых» и, не найдя там ничего интересного, продолжал заниматься своими делами. Например, велосипедами. Но почему-то с недавних пор он начал слишком часто трогать себя в неподобающих местах, особенно после тренировок. С порога Наруко влетал в душ и оттуда мышью пробирался в свою комнату, сразу же запираясь на все, на что можно было запереться. Он знал, что так делают многие старшеклассники, и что это нормально; но еще он знал, что эти самые «многие старшеклассники» мастурбируют на красивых девок из журналов и интернетов, а не на собственного сенпая. Стоило дрожащим от озноба пальцам коснуться головки, как по телу прошлись дрожь и холод, пробирающие до боли. В такие моменты Наруко с понурой мрачной ухмылочкой отмечал всю свою беспомощность и ничтожность. Это было так тупо и несуразно, что щеки краснели не столько от возбуждения, сколько от стыда. Он двинул рукой, и по телу раздалась волна наслаждения, слегка согревающая изнутри. Интересно, а руки Тадокоро тоже такие холодные? Впрочем, Шокичи всегда думал, что этот старик не такой мерзляк. Он гораздо крупнее в размерах, да и питается будь здоров, так что в его объятиях было бы куда теплее, чем от собственных же холодных рук. А что, если бы он коснулся… По подбородку текли соленые слезы вперемешку со склизкой безвкусной слюной, постепенно стекая на домашнюю футболку, которая насквозь пропиталась неприятными и неприличными запахами. Глаза щипало так, как будто в них насыпали влажный песок и растерли до состояния каши; сердце гнало как бешеное, ноги дрожали, в голове постепенно воцарялся туман, вытесняющий моральное бессилие. Одно рваное и неровное движение, и с губ сорвался неразборчивый шепоток, смешанный со стоном. Внутри своего сознания Наруко так отчетливо представил руки сенпая, ласкающего его, что опухшие и покрасневшие от слез веки сомкнулись сами собой, а бедра толкнулись навстречу собственной руке. Это было так хорошо — представлять это — что мало сравнить это с наркотиком. Это что-то большее, какая-то другая больная зависимость, запрещающая раскрыть глаза и вернуться в реальность. Шокичи пропихнул два тощих пальца в свой рот, уже перестав осознавать, что это его пальцы. Он посасывал их, прикусывая, продолжая толкаться в руку и добивать себя до предела. Из собственных фантазий его выдернул резкий, с непривычки пронзительный рингтон телефона. Освободив рот, Наруко вытер пальцы о футболку и, не выпуская члена из рук, уныло подобрал трубку, лежащую рядом. На миг дыхание сперлось, а кулак сжался сильнее, выбив особенно громкий стон. Звонил Тадокоро. Он нажал кнопку принятия вызова медленно, неуверенно, еще молча некоторое время, пока Джин не начал говорить:  — Алло, рыжий, ты тут?  — Ага, — глухо отозвался Шокичи, все еще сжимая член и понемногу двигая рукой. Этот голос… Наруко не находил эпитетов для его описания — это было по-девчачьи; но он всегда представлял его как «проникновенный». Черт знает, что это значит, но от него дрожали все поджилки. Он как будто родной, успокаивающий… Заботливый? Нару всегда хотел себе заботливую девушку, может, поэтому его так поводит от тембра и манеры речи Тадокоро? Некоторое время в трубке царила тишина. Он всеми силами задерживал дыхание, чтобы не было слышно, как он возбужден.  — Ты забыл какие-то вещи в раздевалке. Я заметил только после того, как все ушли. Мне забрать? Прежде, чем Тадокоро начал говорить, Шокичи успел вновь окунуться в свой транс, решительно ведя рукой и еле-еле держа мобильник около уха. Как только голос Джина вновь зазвучал в ушах, разрывая динамик, вкрученный на полную, Наруко излился в собственные пальцы, немного не рассчитав и попав на штаны. В мыслях вырвалось: «Черт», — и он вдруг испугался, что мог сказать это вслух.  — Рыжий, с тобой там все нормально вообще? — Тадокоро говорил раздраженно и с вызовом.  — Да все хорошо со мной, старик, — устало и не менее раздраженно пробурчал Наруко, стирая футболкой капли спермы с живота. Все равно стирать. — Я сам заберу свои вещи.  — Звучишь дерьмово, с тобой точно все хорошо?  — Старик, ты что, беспокоишься за меня? — фыркнул Шокичи. — Немного устал и приболел, ничего серьезного. Завтра буду как огурчик, тебя еще десять раз обгоню. После этих слов Шокичи резко положил трубку, ощущая, как к его щекам вновь приливает кровь, а глаза вновь защипало от побежавших горячих слез. Его раздирало желание выпалить все на одном дыхании, спросить, где сейчас Тадокоро, прийти к нему и… И что дальше? Да этот амбал ни за что бы не захотел увидеться после такого. Сам Наруко бы не захотел, о чем речь? Рука сжала край снятой и выпачканной футболки. В зеркало смотреться не хотелось от слова «совсем»: он и без этого знал, каким жалким сосунком выглядит со стороны. Подумать только — мальчик из Осаки сокрушается сам перед собой из-за несчастной любви! Это было так унизительно, что «выброситься из окна» звучало хорошей идеей. От разгоревшейся злобы Наруко взвыл, в кои-то веки радуясь, что в Чибе он живет один. Он так хотел, чтобы его привязанность и влечение к Тадокоро остыли как можно скорее, но знал: чем больше он хочет от этого избавиться, тем дольше эти подавляющие чувства будут угнетать его, заставляя вновь и вновь проводить вечера за рукоблудием. Он поморщился и яростно откинул телефон как можно дальше, собирая свои грязные вещи в недалеко стоящую корзину. И угораздило же его влюбиться в сенпая. Лучше бы в училку какую втрескался, проблем было бы меньше.