Чтоб наверняка

Одной в хижине Ксанке не спится. За стенкой слышна игра на гитаре. Сквозь дырявую крышу видно ночное небо и звёзды. Где-то ещё ходит брат, не спешит возвращаться в лагерь. Невольно лезут тревожные мысли в молодую голову. Но теперь, с Валеркой и Яшкой, не так страшно, как недавно или годом-полтора раньше. Тогда каждый день срывались с места, бежали дальше, без еды, в любую погоду и нередко под оружейным огнём. Тогда ещё была жива мама. Вдалеке раздались выстрелы. Послышался запыхавшийся голос Яшки: — Валерка! Постой, Валерка. Ты слышишь? Стреляют в хуторе. Ксанка привстала. Может, это брат в беду попал? — Ну и что? — ответил спокойно Валерка. — Да я думаю, может, с Данькой чего случилось, а? — А я думаю, психолог ты неважный, Яшка. — Чего? — Пальба-то беспорядочная. На всякий случай. Так сказать, для самоуспокоения. Понимаешь?.. Хэх. Чудак. Ксанка вышла из хижины. Всё равно не уснуть, пока брат не ляжет рядом, как в отцовском обозе, когда выходили из окружения — или когда мать кутала их в одно-единственное одеяло и всякий страх отступал. Кажется, лучше ей никогда не спалось. Быть может, раньше, так то и время совсем другое было, детское. Ни на кого не глядя и ничего не спрашивая, Ксанка присела на корягу у костра, протянула озябшие руки к теплу. Валерка засуетился, накинул ей на плечи попону. Яшка прутиком выкатил из золы картошку, обстучал, оббил почерневшую от пекла кожуру, разломил, подул и протянул одну половинку: поешь пока. Очнулся Данька разом, лёжа плашмя на лавке лицом вниз. Услышал выстрелы, и его будто выбросило из забытья. Будто кто за плечо тряхнул. Но на плечах ничего, только чья-то ладонь затылок гладит. На мгновение даже показалось, что ладонь матери, но голос оказался совсем не её, а заезжей артистки, что днём пела на ярмарочной сцене. — Над горами месяц. Над горами ясный… Жози, припомнил Данька её имя, силясь хотя бы перевернуться на бок, посмотреть, где находится. Не смог. Болью свело не только избитую спину, но и скулы, так сильно сжимал он зубы, чтобы не кричать, когда Лютый порол его. За стенкой, рядом с которой Данька лежал, что-то громыхнуло, послышался гвалт пьяной перебранки. — Лежи смирно, — велела Жози. — Это Сидор со своими никак не угомонится. Данька хотел возразить ей, только рот как сковали, не открыть, получалось только мычать. Женщина продолжала гладить его голову, а ему не до ласк её: чувствовал, как по щекам бегут слёзы, капают на лавку, благо не видно их. Жози перебирала короткие пряди его волос, забыв, что он ей совсем не родной, или истосковавшись по кому другому. Даньке казалось, что это не первый и не второй раз, когда он приходил в себя и слышал её голос. И, кажется, она смазывала ему спину пахучей мазью, от запаха и пришёл тогда в себя ещё раз. Долго не продержался и потерял сознание снова. И снова голос возвращал его к себе. Теперь вот уже ночью. В комнате темно, они одни. А за стенкой гуляют бандиты, среди их голосов слышен Касторский со своими куплетами. Жози и Буба. Вот и их сорвало из столицы и занесло в эти места, как и его с сестрой, как и Валерку с Яшкой. Ещё днём, глядя, как они выступают, он никак не мог понять, почему ему не смешно от выкрутасов ногами заезжего артиста. Ему дико было видеть их на старой ярмарочной сцене. Они не вписывались в станичную жизнь, как не вписывались в неё заморские цветные птицы, которые улетели из клеток брошенного панского дома и теперь гнездились у речной переправы и которых Яшка пытался ловить на овёс. Не место им было, нездешним птицам, в этих краях со скорой снежной зимой, как не место было актёрам императорского театра в херсонской глубинке. Так же в своё время было и с ними, вырванными германской войной из родного города, вынужденными бежать вместе со множеством других семей прочь от надвигающихся оккупантов, не зная, где отец и что с ним. А потом они с сестрой да матерью привыкали к далёкой от городских будней жизни, даже скоро к ней привыкли, оттого что, по сути, были ещё детьми, в чём и имели преимущество в навалившихся разом многочисленных невзгодах. В отличие от матери, что потеряла тогда здоровье, отдавая каждую добытую крошку съестного им, оставляя себе самую малость от малости. Мать исхудала до костей и поседела. В один из дней она сняла с головы платок, а голова словно инеем покрыта. И когда отец наконец-то нашёл их, спасти её уже было нельзя. Брюшной тиф не миновал и её. Это было началом их похода с красноармейским обозом и затянувшимся выходом из окружения белых. Несколько дней мать лежала в лихорадке на сенной подстилке в повозке, а потом незаметно скончалась. Не найдя её поутру, Данька спросил у подошедшего с лопатой отца: — А где мама? — Померла. Иди попрощайся. Мать лежала рядом с неглубокой свежевырытой ямой, своей будущей могилой, завёрнутая в то же одеяло, что спасало их всю дорогу от непогоды и грело холодными ночами. Её открытое лицо казалось спящим, но, встав перед ней на колени, Данька не уловил ни шороха дыхания и понял тогда, наконец и окончательно, что её нет, перед ним только тело. Он поднял глаза к рассветному небу и перекрестился. Он не плакал. Плакала Ксанка, за него и отошедшего в сторону отца, втянувшего в поднятый ворот шинели непокрытую голову. Данька держал сестру за плечи и гладил короткий ёжик её волос, утешал, как умел. Отец кинул на могилу последнюю горсть земли и, не глядя на них, пошёл к обозу. Тогда же, казалось, и кончилось их с Ксанкой детство. Исчезла надобность в утешении и доброй ласке. Вот только, по чистой случайности ли, по материнским ли произнесённым за них ещё при жизни молитвам, довелось им и порадоваться, и привыкнуть в чужих краях благодаря нежданному пополнению в их обозе: цыгану и гимназисту, таким же заблудшим, потерянным и ищущим правду душам. И уже не так боялось им долгими переходами. Отступили, растаяли непосильные страхи. Вместе с новыми друзьями боялось легче. Привыклось и поверилось заново, хоть и не думалось, что можно загореться когда-нибудь снова. Материнскую теплоту заменить никто не мог, но взамен грела дружба. Верилось, даже когда отец поставил его лицом к лицу с раненым офицером, вручил тяжёлую винтовку в руки и велел: — Убей гада. Даже после того, зажмурившись и выстрелив наугад в полуживого человека, никогда не стрелявший до этого в людей, отогревшись потом в повозке под Валеркины рассказы о небывалых приключениях и сильных героях, о светлом и радостном, Данька поверил больше, чем верилось до сих пор в плохое. Поверил в то, что и с ними всё будет хорошо. Потому что больше верилось в другую, не отцовскую правду, а в правду матери, о которой она рассказывала им с самого бегства из родного города и которая так похоже откликалась в нём из рассказов столичного гимназиста и так тоскливо слышалась в длинных песнях потерявшего свой табор цыгана. Потому что так хотела мама. А то, что промахнулся в офицера, потому что тот завалился в кусты и закопошился там, в предсмертной агонии или недобитый, и хмурый взгляд отца, отгоняющий и отдаляющий от себя ещё больше, — это всё долго не давало ему покоя, преследуя во снах, и, когда снова брался за оружие, перед самым выстрелом закрывал глаза всё так же, словно сам себе мешал выстрелить. Отец нашёл, кому отомстить за смерть матери. Для него будто в одном случайном офицере сошлась вся боль утраты, довершая что-то неоконченное в прошлом и предшествуя чему-то беспощадному в будущем. Он вынул из-за пояса наган, подошёл к затихшему в кустах телу, наступив на сбитую фуражку, и прицелился. — Чтоб наверняка, — сказал он и выстрелил, не моргнув. — Прости меня, Господи, грешного. — Над горами месяц. Над горами ясный… Слыша пение над собой и пьяный гомон разгулья за стеной, Данька тяжело вздохнул: за пережитое, за артистов ли, заставивших его вспомнить то, что вспоминать не хотелось, связав прошлое с нынешним. А может, и потому, что на мгновение померещились тёплые руки мамы вместо тонкопёрстых чужих, и колыбельная песня вернула его к сознанию, успокоила подраненную птичью душу. Пойми себя самого после порки…