Времяубийца

Марк, заядлый курильщик, писака и графоман, очень долго сидел перед вордовским листом и пялил на свой максимально захламленный стол, пока поток нескончаемых, да и не самых утешительных мыслей прокручивался в его голове подобно воронке. Марк понимал многие вещи, которые видел за свою жизнь, не такую уж грустную, не такую уж веселую. Марк о многом мог судить с первого взгляда и, о боже, каждый раз оказывался прав. Но в одном он все-таки ошибся — в писательстве. И вот он уже откопал в груде бесполезного, как и он сам, хлама какой—то помятый и побитый жизнью листок, где мелким и неразборчивым почерком было что-то накарябано, иногда даже по две строчки предложений в одной строке из голубоватых клеток. Марк долго рассматривал свои записи, щурил левый глаз, приближал листок к глазам, матерился на каждом непонятном слове, а стоит сказать, что все слова были непонятны, даже междометия; Марк втыкал взгляд в лист, прожигая его чуть ли не насквозь, дабы понять — что же он там понаписал с прошлого утра, пока не пришел к выводу, что нужно сжечь себе руки, ибо читать его писанину было просто невозможно — безусловно, человеческой жадности нет предела, но, черт возьми, экономить на тетрадном листе? Он серьезно? В любом случае, это его дело — резать себе пальцы или может оставить их для более приятных занятий, мы не можем его осуждать. Но и Марк сам себя не осуждал за такие мысли, и если говорит просто, он и сам был бы рад избавиться от своих рук, потому что те лезли в самые разные места, и постоянно должны были что-то держать в пальцах. Это получалось непроизвольно. Марк глянул на часы — полтретьего — самое время выпить чаю с сахаром и сесть за разбор, увы, не полетов, хотя, можно расценивать это как угодно. Хоть как прыжок с крыши. Все равно мало что изменится. Не прошло и тридцати минут, как Марк уже торчал за комплютером с чашкой соленого чая — кривые руки еще никто не отменял, об этом же говорилось — и, матерясь снова, брякал клавишами, звук коих противным звоном отдавались в полупустой комнате. Косо глянув на пустую бутылку «Somersby», Марк возобновил расшифровку. Часам к пяти утра он уже все закончил. В смысле, перебирать свои каракули и отдельные, по его мнению, гениальные предложения, он выписывал на отдельный листок. Впрочем, Марка не спасло выписывание — он как не понимал, так и не понимает. И хоть ты тресни! За окном уже светало, и появлялось алеющее зимнее солнце, так красиво окрашивающее белый и желтый, почему — не сложно догадаться, снег, а Марк все торчал у подоконника, не спавший всю ночь, уставший и морально измотанный самоедством, таким противным и таким приятным одновременно. Непонятная тоска так и тащила его в меланхолию, но братишка-пофигизм все равно лениво потягивался в кресле подсознания, потому что пофигизм — неотъемлемая черта Марка. Марку всегда и на все было плевать — на что-то чуть больше, на что-то чуть меньше. И он когда-то очень давно пытался корить себя за это, но, вот незадача! ему и на это стало плевать. Вообще-то Марк — классный парень, но никто кроме самого Марка этого не видит. Я бы не сказал, что Марк — воплощение гордости и самодовольства, нет, просто ему всячески не везет на его поприще. Так уж вышло, что Марк — ориджинальщик, а таких не особо жалуют. Вот он постоянно и мечется между восторгом и ненавистью к самому себе, но чаще всего ему, опять же, плевать. Марк не гордец, он не зануда, он не повернутый на писанине псих. Марк просто одинокий человек, которых хочет немного признания и любви, и чтоб все его на руках носили, и чтоб все эти засранцы наконец-то оставляли ему отзывы! А он все стоит и курит, глядя в окно и на редко проезжающие машины, такие медленные. Они похожи на странных жуков, таких больших, противных и железных. Докурив уже шестую за час сигарету, Марк все же вернулся к своему рабочему, дабы перепроверить текст, что делал он крайне редко и только в плохом настроении. Я бы не сказал, что у Марка плохое настроение, просто ему было плевать на свои некогда установленные для самого же себя правила. POV Марк. «Приложение 1» Знаешь, вордовский лист, я отошел от писательства. И, честно говоря, я очень скучаю по этому. Когда я, по незнанию, светился от счастья, узнав что я графоман, то мне кажется, что я был чуть ли не самым счастливым подростком. А когда узнал значение — мой писательский мир рухнул. Он находился где-то внутри, где-то в одной из комнат души, где хранится самое интересное. Так, со временем, рухнуло много моих внутренних миров, в которых я видел себя кем-то выдающимся, кем-то особенным и узнаваемым в толпе среди тысячи таких же. Но, даже если это и были какие-то мечты, то они рухнули, и возможно не только потому, что я не особо к ним стремился. Первый мир, который рассыпался пеплом, стал мир мечт, за ним неспешно, даже слегка пританцовывая в своей агонии, рухнул мир музыканта, затем мир фотографа и под конец мир художника. И все что у меня осталось — писательство, и я искренне гордился тем, что делал. Я любил то, что делал. И делал то, что любил, и плевать я хотел на тех, кто был против, несомненно, никто не говорил открыто, но у некоторых все было и на лице написано. Наверное, это был признак того, что я хорошо делаю то, что могу и умею, в некотором смысле. Потому что в обычном смысле я ничего не умею. И сейчас я не чувствую даже пофигизма, такого обычного, без него одиноко, только внутреннее опустошение, такое холодное и пустое, оно даже голову заполняет — так и хочется залипнуть на стенку и просто смотреть в нее, пока перед глазами мелькают разные точки и круги, пока взгляд не потемнеет и не затуманится от того, что забыл каково это — моргать; как жаль, что в это время руки все норовят взять в пальцы ручку и начать что-то выписывать, вырисовывать и просто расчерчивать. Я глупо думал о том, что делаю все хорошо, что то, что я так много пишу — это неоспоримый плюс, что от этого должно быть лучше не только мне, но и тем, кто читает это. Но я думаю, что только отсаженный или отшибленный на голову будет читать такой бред, который я выписываю своим ужасным почерком, а потом ночами перепечатываю. Я думал, что делаю все правильно и красиво, продумывая детали и стараясь описать все так, как я вижу это в своей голове, за что несправедливо получал жалобы на то, что «у тебя чертовски много писаний, мужик, остановись уже» и «это становится скучно». В душе у меня не осталось совсем ничего и мне кажется, что я морально истощен, хотя максимально огромных переживаний я не переносил — мне запрещены тяжести. И человек я вроде бы и не такой уж обидчивый и впечатлительный, чтобы тратить свой рассудок на какую-то мелочь. Знаешь, писательство сейчас воспринимается мной…никак. Мне все равно, что писать, что не писать — все одинаково плохо получается. Из хобби это перетекло в самую настоящую рутину, какие-то скучные и однообразные будни, которые не идут день за днем из окружения, а поступают ежечасно из моей головы в бумагу, перетягивая все силы и эмоции на себя. Одним словом — скука, а не приятное времяпрепровождение, которое заставляет вздрагивать руки и улыбаться рот, пока выводишь стройные ряды букв, когда в очередной раз витиевато закрутил строку или заумно пошутил. Сегодня преподаватель по истории сказал в своем монологе о том, что убивать время — самая большая низость, самая крупная ошибка, которую только может совершить человек. И я тогда подумал: «а разве то, что я делаю — не простое убийство времени, такого жалкого и бесполезного, такого пустого и короткого?». А с чего все началось? Банально, с детской фантазии, с разыгравшегося воображения и вовремя подвернувшегося под руки карандаша. Мои шаловливые ручонки уже в детстве желали марать бумагу своими корючками. А, собственно, что изменилось с тех пор? Просто стал немного старше, может быть умнее, начал принимать решения и думать о будущем, о чем-то некогда важном — о писательстве. И какой-нибудь особо умный и старый человек, такой вредный и начитанный, безусловно, правый в своем и удивлении и гневе, проговорит спокойно: «Ба, да этот молодой человек — времяубийца!». Иронично, и он будет чертовски прав, потому что я писал, писал просто по тому, что мог, хотел и совершенно не задумывался о том, что мог потратить, даже не так, использовать это время для более правильных и лучших целей, нежели просто пачканье такого дорогого ресурса сейчас как бумага. И вот что интересно — то что я писал много, не становится гарантом того, что писал при этом я хорошо. О слове «отлично» можно просто забыть и не применять ко мне, потому что я и отлично — вещи совершенно противные. И противные они во всех смыслах. Это занятие заполняло все мое свободное время. Я писал как в последний раз просто везде, где мог это делать, везде, где у меня выдавалась свободная минута. И в один момент я понял, что все это бесполезно. Буквально с самого начала моя деятельность была ограничена. За год накопилось огромное количество бесполезной бумаги, испещренной черными и синими чернилами. Я писал, а в душе от этого росла бездна, в зеркальном отражении которой ничего не было — ни меня, ни мира, ни действия. И такая тоска взяла, что я с горя сжег все свои наработки за последний год. Даже сейчас они быстро догорают на кухне в железном толстостенном тазу. А знаешь что? Да и к черту все это. Я устал. Конец POV Марк. Марк потянулся, поднялся с кресла и подошел к подоконнику. Закурил. Затянулся как следует, как его учил отец. За окном уже копошился народ, а он резко раскрыл окно и шагнул за его пределы. Звуки падающего тела с шестого этажа дети, идущие в школу, запомнят на всю жизнь.