Кого мы убиваем

      …второй час слух царапают мяукающие звуки. Проклятая гайдзинская музыка. Проклятая гайдзинская техника.       У капитана лошадиные зубы, осанка дождевого червя, чувство юмора пьяного тэнгу, акцент портового нищего из Осаки.       Еще у капитана золотая грива — так и тянет прикоснуться, зарыться пальцами, перебрать по прядям. Еще у него (когда он думает, что никто не видит) пронзительный взгляд темно-жемчужных глаз. И пальцы длинные и ловкие, как у принцессы-флейтистки.       Лейтенант жаден и не стесняется признаться себе в этом. Он хотел бы, чтобы это золото, и жемчуг, и флейтяная легкость принадлежали ему. Или никому, если уж на то пошло.       — Ты? Прикрывать мне спину?       От этой интонации лейтенант даже пошатнулся.       Было в капитанском голосе с пригоршню алмазной крошки: отполировать кусок гранита или до мяса ободрать неосторожную руку.       — Я не нуждаюсь в том, чтобы мне что-то там прикрывали, Со-у-скэ.       Так что стоял лейтенант, сжимал рукоять бесполезного занпакто, смотрел, как летят в воздухе белые полы да золотые пряди. Капитан Хирако и правда не нуждался, чтобы ему прикрывали спину. Не от безмозглых холлоу.       Лейтенант давил в себе желание сию секунду призвать шикай, заморочить капитану голову, разыграть для него спектакль, убить-спасти-хоть что-то сделать.       — Я вас ненавижу, Хирако-тайчо, — покатал он на языке. Сделалось кисло и неправильно.       — Я вас люблю, Хирако-тайчо?..       Пыльно, как песка наесться. Не то.       — Я вас… презираю? завидую? Вы мне мешаете?       Все не то.       Золото, жемчуг и теплый бамбук флейты.       Хождение строем, учения, документация.       Мяуканье медной трубы.       Не так сложно уничтожить Хирако Шинджи, подозрительного ровно настолько, чтобы не разглядеть очевидного.       Но так хочется, чтобы — не напрасно.       Чтобы ему, погибающему, стало бы больно. Чтобы стереть с его лица ухмылку превосходства. Чтобы осознал, как это неосторожно… некрасиво… гадко — пренебрегать своим лейтенантом. И как за это можно поплатиться.       Ведь лейтенант нужен для того, чтобы прикрывать спину. Если возгордиться, если оставить тыл открытым… да, беда должна подкрасться к капитану сзади, непременно сзади.       — Я — змея.       Лисенок, лисенок ты, какая там змея, — рассмеялся про себя лейтенант.       А потом, кстати, раскаялся в поспешном суждении. Вроде бы — не поздно. Потому что и верно, за смешными ужимками, за тонкими косточками, узенькими плечиками и бесцветными волосенками оказалась просто прорва яда. И зубы-иголки. И чуткий слух.       Змееныш серебристый любил просачиваться в щели, греться на горячих камнях, скрываться в густой траве в полушаге от беспечных босых ног… А музыку не любил. Никакую. Или лейтенант просто нужную подобрать не мог?       А дальше змееныш рванул в рост, раздался в плечах, научился сутулиться и не разучился щуриться, и стала качественная такая, страшноватая змея. В точности как обещано.       Серебро и яд.       И уж это-то принадлежало лейтенанту безраздельно.       — Каждый лейтенант… каждый лейтенант немножечко влюблен в своего капитана. Поверь, И-зу-ру, уж я-то знаю.       Змея греется на солнышке, жертва топчется рядом. Не смеет ни отойти, ни присесть возле. На щеках у жертвы неровный румянец, пятнами. Змея щедро делится ядом.       Капитан стоит за углом, слушает и не знает — заметила ли его змея. Для него ли это сказано. И если да, то что бы это значило.       Может быть, и он совершил такую же ошибку, что некогда его собственный капитан? Пренебрег, внимания не обратил? Не опасно ли это? Не надо ли что-то исправить?..       Ядовитая тварь, жалит даже ненамеренно, с удовольствием заключает капитан и неслышно уходит.       — Каждый капитан, наверное, где-то недооценивает своего лейтенанта, — бормочет Гин, глядя, как внизу, вон там, правее, Кира отсекает голову противнику. — Но я рад… что с тобой все в порядке.       Соускэ чуть поворачивает голову. Ему интересно, хотел ли Гин, чтобы он услышал? Впрочем, Гин никогда ничего не делает опрометчиво и ненамеренно.       Очень умная змея, с серебром вместо крови.       Скоро бросится.       — Я избыл страх смерти. Спасибо, Гин.       Тело неверного лейтенанта распласталось на изломах бетонных плит. Змею раздавило самосвалом, как неромантично.       Он был еще жив, смотрел, шепнул что-то…       На дальней орбите памяти вертелось назойливое «что-то не так». Отчего-то с привкусом золота.       Так ты был влюблен, Гин? Хоть чуточку?       Или мы все убиваем тех, кого любим? По крайней мере, пытаемся? Ломаем самые драгоценные игрушки?       Каждый капитан недооценивает своего лейтенанта, подумал Соускэ. Змеиные загадки так и остались неразгаданными, но что с того? Есть ли дело богу до умирающей твари. Пусть даже серебряной.       …а у капитана была золотая грива, жемчужные глаза и теплые пальцы…       И от этого почему-то — словно по сердцу алмазной крошкой, даже теперь.       Кого мы убиваем, когда не остается любимых?       И кто убивает нас?..