Солдатик

      12 марта 1792 года       В доме Антонио Сальери на улице Шпигельгассе сегодня очень темно. На улице льёт дождь, ветки тихо постукивают в стекло. Красивые башни в вечернем полумраке похожи на ажурное кружево, а тёмные облака в небе ― на рваное покрывало. Вена холодная, хмурая. Весна совсем не похожа на весну, она мрачная и недружелюбная.       Темноволосый мальчик играет на скрипке для своего отца. Впервые он взял скрипку в руки, когда ему только-только исполнилось пять лет ― и очень удивил этим родителей. Свою первую сонату он попытался сочинить в шесть, ещё не совсем уверенно зная ноты. Сейчас ему девять, уже почти десять. Ноты он давно выучил, и отец часто просит его поиграть. Сам отец тоже раньше играл дома, но сейчас он уже несколько месяцев не подходит к фортепиано, не берёт в руки скрипку. И почти всё время молчит.       Музыка затихает. Алоис бережно кладёт скрипку на поверхность стола, гладит пальцами теплое полированное дерево. Отец улыбается:       ― Bello.       ― Grazie, ― с некоторым усилием вспоминает слово мальчик.        Он больше привык к немецкому языку, на котором с ним всегда говорит мать. Журчащее итальянское наречие кажется ему немного странным, но он знает, что отец очень скучает по месту, в котором родился. И сейчас на губах даже появляется улыбка. Мальчик неуверенно улыбается в ответ. И вдруг решается спросить о том, о чём думает уже несколько дней:       ― Папа… а почему герр Моцарт так долго не приходит к нам?       Улыбка гаснет быстрее, чем огонёк свечи на ветру. Отец смотрит внимательно, а между его бровей отчётливо видна глубокая морщина. Он молчит. Алоис вновь проводит пальцами по блестящему грифу скрипки, трогает струну.       ― Раньше он ведь приходил почти каждую неделю. Когда он придёт?       Отец по-прежнему молчит. Медленно откладывает в сторону несколько листов, испещрённых чёрными нотами. Опускает взгляд:       ― Он не придёт.       ― Почему? ― Алоис подходит ближе. ― Он… уехал?       Сейчас мальчик отчётливо видит, что за последнее время отец как будто… постарел? Седых волос, которые он ещё недавно принимал за белые ниточки, стало больше. Глаза запали, под ними тёмные круги. Алоис почему-то не может на него смотреть. И ему почему-то страшно. И он всё-таки спрашивает снова:       ― Он… поехал к морю?       Отец качает головой.       ― В горы? Без… без тебя?       ― Нет, Алоис.       ― Значит… вы с ним поссорились?       Снова он лишь качает головой. Алоис думает, что ещё спросить. И спрашивает то, о чём волнуется больше всего:       ― Он… ведь скоро вернётся, да? Когда он вернётся?       Ответ звучит ― но необыкновенно тихо:       ― Он умер, Алоис.       Мальчик стоит неподвижно. Отец поднимает на него глаза. И мальчик вдруг осознаёт, что больше ничего не должен спрашивать. Никогда. И плакать он тоже не должен. Он кивает и отворачивается. Выходит из комнаты и видит на низеньком подоконнике свою младшую сестру ― Лиззи. Она подходит и неожиданно крепко сжимает его руку своими маленькими горячими пальчиками. Элизабет всего четыре. И она тихо спрашивает:       ― Когда к нам придёт герр Моцарт? И что это значит ― «умер»?       Алоис опускает взгляд и хмурится. Совсем как отец. Ему кажется, что это не его губы произносят:       ― Это значит… что он никогда больше не придёт, Лиззи.       Сестра плачет. Но у него нет сил говорить ей что-нибудь, чтобы утешить. Он просто не выпускает её тоненькую ручку. Потом наклоняется и гладит другой ладонью по волосам:       ― Не надо.       Она опускает голову:       ― Ты… ты мне врёшь, врёшь! Я… я лучше… ― снова всхлип, ― пойду спрошу папу.       Алоис лишь крепче сжимает её руку. Он знает, что отпускать нельзя. Нельзя, чтобы папа увидел её лицо. Он ещё не совсем понимает, почему нельзя, но знает точно. И старается говорить строго, но ласково, как настоящий взрослый:       ― Он устал. И он… в общем, не надо к нему идти. Пожалуйста, Лиззи. Пойдём наверх, я лучше тебе поиграю на клавесине.       ― А ты… ты и меня поучишь? ― девочка поднимает на него глаза. ― Ты обещал.       От музыки у него уже немного болит голова ― он занимался почти весь день. Но её нужно удержать. И он кивает:       ― Да. Но сначала я кое-что тебе сыграю.       ― Ты уже придумываешь, как папа? ― сестрёнка даже улыбается сквозь слёзы. ― И как герр Моцарт?        Алоис очень хочет кивнуть. Но только пожимает плечами:       ― Я не знаю. Может быть.       В гостиной тишина. Отец, наверно, так и сидит в кресле. Алоис снова берёт сестру за руку и ведёт за собой. В своей комнате он медленно опускается за клавесин. В голове странная пустота. Мальчику кажется, что он не помнит ни одной ноты. И тогда он начинает сочинять заново. Прикрывая глаза, позволяя пальцам самим находить нужные аккорды. Ведь именно так делал герр Моцарт. Который никогда больше не придёт.       *       29 ноября 1787 года       Он очень хорошо это помнил.       ...Закрывая глаза, он будто проваливался куда-то. В бездну, которой боялся. Оказывался взрослым, в толпе людей. Играла музыка, почему-то все смотрели на него и чего-то ждали. Он шёл через какую-то очень светлую, большую комнату. Садился. Брал в руки скрипку. И видел немигающий взгляд маленькой змейки. Змейки, высунувшей свою треугольную голову из f-образного отверстия в полированном дереве музыкального инструмента. А потом острые ядовитые зубы впивались в его руку.        Он просыпался с криком, жадно вдыхал воздух и звал маму. И она всегда приходила. Зажигала маленькую свечку, склонялась над кроватью, и тёмные длинные волосы, пахнущие почему-то незабудками, щекотали ему лоб. Мама улыбалась:       ― Не бойся, Алоис. Всё хорошо.       Тёплая бледная рука гладила его волосы. Алоис Сальери сонно улыбался, глядя снизу вверх. Мама опускала глаза. Почему-то иногда мальчику казалось, что она не может выдержать его взгляда. Будто этот взгляд делал ей больно.       Папа тоже всегда приходил на его крик. Тоже наклонялся над ним. Но говорил намного строже:       ― Нельзя бояться. Слышишь? Ты же мужчина.       Да... бояться было нельзя. В уютном доме, полном слуг, в светлой просторной комнате. С мамой и папой. Алоис кивал. Отец улыбался. Мама садилась рядом и не уходила, пока он снова не заснёт. В прямоугольнике большого окна мерцали звёзды, в тишине слышен был каждый звук. Иногда Алоису казалось, что на полу шуршат мыши. Мама только смеялась:       ― Нет у нас никаких мышей. Спи, милый.       Однажды он напугал маму, спросив:       ― А змея может спрятаться в скрипке?       Она только потрогала его лоб и покачала головой:       ― Не дам тебе больше читать сказки.       Ему никто не верил. Даже родители. Даже сёстры. Но… один человек, кажется, всё-таки верил. Потому что сам был немножко странным.       По крайней мере, казался таким Алоису. Быстрая поступь, растрёпанные рыжевато-русые волосы, светлые глаза, яркая одежда. Длинные тонкие пальцы. Когда он приходил, то вместе с ним в дом вдруг пробирались порывы свежего ветра и лучи солнца. Его звали Вольфгангом Моцартом. У него было ещё одно имя, которое какой-то особой интонацией произносил отец и которое мальчик долго не мог запомнить. Амадеус.       В доме вообще не слишком часто бывали гости ― папа их не любил. И поэтому обычно здесь было тихо. Шумели только сёстры Алоиса, особенно Мария-Йозефа ― она иногда вела себя как самый настоящий мальчишка. Она бегала по саду, приносила в дом уличных щенков и котят, она спорила с папой… но даже она становилась смирной, когда приходил Моцарт. Она очень любила сидеть с ним рядом. Наверно, ей нравилось, что он целует её руку и здоровается с ней так, как будто она взрослая фройляйн. Всем девчонкам это почему-то нравится.       Алоис знал, что Моцарт тоже музыкант, как и папа. И ещё знал, что папа его очень любит. Они всегда были вместе, они могли даже вместе играть на одном фортепиано. Они будто бы были нужны друг другу, и без одного не могло быть другого. Если Моцарт надолго пропадал, папа становился мрачным. А вместе с ним грустили все в доме.       Зато когда он возвращался, в доме становилось больше света. Потому что папа улыбался.       Иногда Моцарт засиживался у них допоздна и оставался на ночь. Но когда Алоис просыпался, он всегда уже уходил. Мальчику казалось, будто он боится помешать. Хотя мама и папа всегда были очень добры к нему…       В одну из таких ночей ― дождливую и грозовую ― Алоис снова проснулся с криком и снова позвал маму. Маленькое золотое пламя свечки слегка затрепетало от сквозняка ― окно каким-то странным образом приоткрылось. Вошедший в комнату отец быстро затворил его и тоже подошёл к кровати.       ― Снова? ― тихо спросил он.       Алоис кивнул, пряча глаза. Он знал, что отец немного сердится. Знал, что ему, наверное, неудобно. Этот крик ведь перебудил всех в доме, и…       ― Что случилось? ― раздался знакомый голос со стороны двери.       На шум пришёл Вольфганг Моцарт ― ещё более растрёпанный, чем днём, потирающий глаза. С беспокойством взглянув на мальчика, он осторожно приблизился. Мама улыбнулась:       ― Не тревожьтесь, герр Моцарт, ему просто опять приснился нехороший сон.       Алоис молчал. Светлый взгляд снова остановился на нём. Моцарт тихо спросил:       ― Что-то тебя пугает? Что?       Не поднимая взгляда, Алоис ответил:       ― Змея.       ― А ты когда-нибудь видел живых змей? ― музыкант приблизился и сел на край его кровати.       Мальчик покачал головой:       ― Только в книжках. И во сне. Во сне она вылезает из скрипки и… ― он оглянулся на маму. ― Мама говорит, этого не может быть.       ― Конечно, этого не может быть! ― подтвердила Терезия.       Вольфганг неожиданно нахмурил тонкие светлые брови и, казалось, стал о чём-то думать. У него был очень серьёзный вид, и мальчик забеспокоился. Моцарт поднялся и подошёл к столу, где лежали в беспорядке игрушки мальчика. Некоторое время он с явным интересом их рассматривал. Потом, немного помолчав, оглянулся:       ― Она тебя обманывает. Змея может спрятаться в скрипке.       ― Вольфганг… ― начал папа, но музыкант уже улыбнулся мальчику:       ― Но тебя она не укусит.       ― Почему? ― мальчик удивлённо распахнул глаза.       Моцарт вернулся к его кровати и снова сел на её край. Протянул к Алоису руку. На раскрытой ладони лежал один из его оловянных солдатиков. Мальчик поднял на композитора удивлённый взгляд. Тот насупился:       ― Не смотри так, будто я говорю глупости. Он тебя защитит.       ― Он же игрушечный, ― теперь и Алоис нахмурил брови, рассматривая фигурку.       Солдатик глядел на него маленькими нарисованными глазами, пуговицы мундира блестели в свете свечи. Моцарт тихо спросил:       ― Ты знаешь, что такое война?       Алоис серьёзно кивнул. Увидел, как переглянулись родители. Но ничего не сказали.       ― Как ты думаешь… ― продолжил Вольфганг, ― куда уходят те, кто гибнет на ней?       ― На небо? ― осторожно спросил мальчик. Моцарт вновь улыбнулся:       ― Да. Но просто быть на небе им скучно, они ведь солдаты. И поэтому… ― он медленно вложил фигурку в руку мальчика, ― когда они видят сверху, что кто-то в опасности, они спускаются и…       ― И этот солдатик оживёт и убьёт змею своей саблей? ― догадался Алоис, покрепче сжимая пальцы.       Моцарт поправил растрёпанные волосы и поднялся. Кивнул, слегка наклоняя голову:       ― Обязательно. А ты даже не проснёшься. И больше змея тебе не приснится.       Алоис перевёл взгляд на отца. Тот кивнул. Мама подошла и села на край кровати ― туда, где только что сидел Моцарт. Протянула руку и погладила мальчика по волосам. И прошептала:       ― А теперь засыпай. Я посижу с тобой.       Папа и Моцарт вышли. Мама осталась. Мальчик тихо спросил:       ― Он меня не обманул?       Она тихо и нежно засмеялась:       ― Нет. Он… он никогда не обманывает.       Больше змея не выползала из скрипки.       *       8 августа 1801 года       В эту ночь он почему-то снова спит очень плохо. Впервые за последнее время. Впервые с того дня, когда оловянный солдатик занял своё место на столе в изголовье его кровати. Игрушек в комнате давно уже нет, их заменили книги, чернильница, перья. И только солдатик в выцветшем мундире и с поблекшей саблей всё ещё здесь.        Алоису неспокойно. Просыпаясь, он всё всматривается в глухую темноту. Молчит. Всё-таки он уже совсем взрослый. Ему исполнилось девятнадцать. Но ему хочется снова звать мать, как в девять лет. Он упрямо закрывает глаза и пытается уснуть. Он ничего не боится.       И сон всё же принимает его обратно в свои объятья.       Когда Терезия Сальери тихо приоткрывает дверь, она слышит лишь ровное дыхание и на мгновение замирает на пороге. Но что-то беспокоит её. И она приближается к постели сына. Наклоняясь, всматривается в его лицо. С каждым годом он всё больше становится похожим на отца. У него прекрасные способности к музыке, удивительное умение импровизировать. Мелодичный голос высокого регистра. Многие в Вене уже пророчат ему большое будущее. В том числе и…       Барон ван Свитен, будто насмехаясь, нередко навещает их. Он всегда безукоризненно вежлив и приветлив. С тех пор, как он ушёл со службы, прошло немало времени. Терезия надеется, что он уедет. Скорее бы он уехал. Но он по-прежнему в городе, по-прежнему бывает на всех приёмах. И каждый раз, когда она видит выражение глаз Антонио после этих встреч, ей очень страшно.       Детям тоже не нравится этот высокий темноглазый человек с мягкой вкрадчивой улыбкой. А детям Терезия доверяет даже больше, чем себе. Больше всего интереса ван Свитен проявляет к Алоису. И Антонио это не нравится. Но на каждом приёме, если на него приглашен их единственный сын, барон всегда рядом. Всегда беседует с придворным капельмейстером и его «блистательным отпрыском». И всегда смотрит в глаза.       Когда Антонио в первый раз говорит об этом, Терезия с трудом давит желание ― никогда не пускать сына к императору. Закрыть для него двери в мир музыки. Она не хочет лишний раз убеждаться в том, что в мире музыки многие угасают слишком рано.       Сейчас она смотрит на сына ― чувствуя её присутствие, Алоис улыбается. Так, будто всё ещё ребёнок. И Терезия шепчет:       ― С тобой ничего не случится, милый. Ведь правда?       На столе в изголовье кровати стоит на часах оловянный солдатик.       *       14 ноября 1791 года       Ночь была долгая и холодная. Слишком холодная даже для ноября. Казалось… погода любила одного человека. Так сильно, что отзывалась на каждую его беду.       Вольфганг Моцарт снова оставался у них ― он пришёл в это раз очень поздно, когда младшие дети уже спали. Он был бледен и хмурился, он очень сильно промок. Его не держали ноги. Алоис никогда не видел его таким. И мама быстро увела его наверх.       Но ему не спалось. Он сидел на постели и смотрел на солдатика. А солдатик смотрел на него. Алоис думал о том, что это несправедливо. Несправедливо, что Вольфганг Моцарт был в беде. И что у него не было солдатика, который мог бы ему помочь.       Дом постепенно замолкал. Когда мама заглянула, Алоис накрылся одеялом до подбородка и притворился, что спит. Мама задула свечу и вышла; Алоис лежал и прислушивался: ждал, пока затихнут её шаги. Пока разойдутся слуги, гасившие везде свет. Когда тишина стала полной, Алоис сел, постепенно привыкая к темноте, потом взял солдатика со стола и крепко сжал в ладони. И вышел из комнаты.       Спальня мамы была по пути, он миновал её бесшумно, прошёл дальше: до комнаты, где обычно оставался Моцарт. Но она пустовала, хотя постель и была приготовлена, а на столе горела небольшая свеча в кованом подсвечнике. Мальчик взял её и вышел обратно в коридор. Дошёл до парадной лестницы, освещая себе дорогу золотым огоньком. И неожиданно увидел такой же внизу.       Спустившись по ступеням, он разглядел на диване задремавшего отца. Ладонь лежала на волосах Моцарта, голова которого покоилась у него на коленях. Алоис ощутил странный ком в горле. Он сам часто так ложился, и отец касался его лба тыльной стороной руки: чёрный камень кольца, которое папа постоянно носил на мизинце, приятно холодил кожу. Алоис так делал, когда ему было плохо…       Лицо Моцарта было бледным; сейчас на нём застыло спокойное выражение. Кажется, он тоже спал, но стоило Алоису немного приблизиться, как ресницы дрогнули. Композитор открыл глаза и посмотрел на мальчика. Тот не двигался, даже почти не ощущал, как на руку капает воск.       ― Почему вам плохо, герр Моцарт?       Он молчал. Кажется, он ждал какого-то другого вопроса, кажется, хотел подняться. Но, видимо, встревоженный звучанием голоса Алоиса, он лишь снова прикрыл глаза.       ― Со мной всё хорошо… ― тихо прошептал он, осторожно беря руку отца и убирая со своей головы ― прижимая к сердцу. ― Не бойся. Иди спать.       ― А мама говорила… ― Алоис тихо поставил на стол свечу, ― что вы никогда не врёте.       С губ Вольфганга сорвался слабый стон, который он попытался сдержать. Отец беспокойно шевельнулся во сне, но так и не очнулся. Моцарт прошептал:       ― Она… просто меня любит.       Алоис с беспокойством посмотрел на бледную руку, которая по-прежнему лежала поверх смуглой руки отца. Рука, такая тонкая, теперь странно опухла. И мальчику вдруг показалось, что он всё понял. Со страхом прошептал:       ― Вас… вас укусила змея? Вместо меня?       На запрокинутом лице отразилась тревога. Но тут же Вольфганг улыбнулся, открывая глаза:       ― Что ты, конечно, нет. Пока нет.       ― Вы… ― Алоис ещё немного подошёл, ― вы боитесь?       Пламя свечи дрогнуло. Моцарт тяжело вздохнул.       ― Да, Алоис. Мне… очень страшно.       ― Тогда возьмите! ― мальчик протянул раскрытую ладонь.        На ладони лежал солдатик. Моцарт смотрел на него, наверно, полминуты, внимательно, будто силясь что-то вспомнить. Потом поднял левую руку и сжал пальцы мальчика:       ― Нет. Он тебе нужнее.       Мальчик молчал, хмуро глядя на него. Вольфганг вдруг снова улыбнулся:       ― У тебя взгляд, как у папы.       Алоис потупился. Моцарт по-прежнему не сводил с него глаз.       ― Если мама увидит, что тебя нет, она испугается. Иди наверх. Я разбужу твоего папу и уйду.       ― Он вас не пустит… ― тихо ответил Алоис. ― И я тоже. На улице страшно.       Моцарт засмеялся совсем тихо, почти неслышно, и кивнул:       ― Хорошо. Как скажешь. Но только если ты сейчас пойдёшь спать.       Уже поднимаясь по лестнице, Алоис оглянулся и тихо спросил:       ― Когда вы придёте в следующий раз… вам ведь будет лучше? Правда?       Моцарт, уже снова закрывший глаза, ответил:       ― Да. Я обещаю.       Больше Алоис Сальери никогда его не видел.       *       28 сентября 1805 года       Два года назад барон ван Свитен умер. Незадолго до этого он всё же покинул Вену. И Алоису всегда казалось, что с того дня отец стал спокойнее, будто что-то, что мучило его годами, наконец отступило. Алоис был рад этому. Он хорошо видел, как отец слабеет с каждым днём. Единственное, чему он сейчас отдавал свои силы, ― ученики. Их было множество, и о каждом отец говорил с теплотой. Такой, будто все они были его детьми.       Он уже почти не сочинял. Только церковную музыку, в каждом звуке которой соединялись отчаяние и надежда. Алоис ощущал это с необыкновенной остротой и слышал какой-то скрытый в гармоничном переплетении нот зов. Чем старше он становился, тем отчётливее понимал, к кому он. И всё больше надеялся, что этот зов слышат.       Юная фройляйн Хелена Вайнхоф, его любимая ученица, спросила:       ― А вы слышали все эти сплетни, будто тот бедный композитор, Вольфганг Моцарт, был отравлен?       Алоис слышал об этом слишком многое. Его кивок выходит сухим, и девушка чувствует это. Накрывает его руку своей.       ― Я в это совсем-совсем не верю. А вы?       Алоис улыбается. Она отводит глаза и шепчет:       ― Приходите завтра.       ― Завтра ведь у вас нет урока.       ― А вы приходите просто так, ― она заправляет светлую прядку за маленькое изящное ухо. ― Перед концертом. Я буду вас ждать. Я вас всегда жду, вы ведь знаете, правда?       В тёмной прихожей, тайно от отца, она целует его ― уже несколько месяцев это их секрет. И каждый из поцелуев Алоис помнит так же ясно, как помнит каждую мелодию, что придумывал прямо в их доме Вольфганг Моцарт. Когда ещё был жив.       ― Приходите… ― шепчет она. ― И я пожелаю вам удачи.       В тот вечер он говорит отцу и матери, что обвенчается только с этой девушкой. И в тот же вечер получает согласие.       Следующим утром он стоит под её окном и внимательно смотрит. Она замечает его, быстро поднимается из-за письменного стола. На миг он видит взмах бледной руки, потом девушка стремительно убегает, чтобы через минуту встретить его на улице. Алоис смотрит на неё и не находит слов. Молча вкладывает в изящную руку оловянного солдатика и видит, как приподнимаются светлые брови:       ― Вы ещё играете в игрушки?       Без насмешки. Ласково. С искренним детским удивлением. Он лишь смеётся:       ― Это не игрушка.       Через несколько минут он уходит, чтобы отправиться в здание Венского Музыкального Общества. Там сегодня памятный концерт. Исполняются произведения множества композиторов, которых уже нет в живых. И Алоису нужно быть там. Ему отец доверил исполнять скрипичную партию. Отец очень долго составлял программу… её закрывает второй скрипичный концерт Моцарта.       *       29 мая 1789 года       ― Герр Моцарт…       Ему тогда было всего семь. Он спустился рано утром в гостиную и услышал звуки тихой музыки. Вольфганг выглядел смешно ― в ярком камзоле, парике с очень длинной косичкой и блестящими пряжками на туфлях. Он напоминал какую-то большую птицу. С интересом глядя на мальчика, птица спросила:       ― Да, Алоис?       ― А… спускаться с неба могут только солдаты?       ― Почему ты спрашиваешь? ― композитор медленно поднялся на ноги.       ― Потому что если я вдруг умру… ― мальчик задумался, ― то буду очень скучать по маме. И по папе. И по сестрам, даже по Марии-Йозефе. И по вам тоже.       Моцарт молчал, внимательно разглядывал лицо Алоиса и вертел в руках перо, которое до этого торчало за ухом.       ― Так… другие люди не могут? Чтобы спускаться с неба, нужно обязательно пойти на войну?       Моцарт покачал головой. Приблизившись, погладил мальчика по волосам:       ― Конечно, нет.       ― А что же для этого нужно? ― Алоис приготовился отгадывать. ― Быть храбрым?       Лёгкая улыбка тронула губы:       ― Кого-нибудь очень сильно любить. Больше ничего.              *       28 сентября 1805 года.       В здании Музыкального Общества уже почти никого не осталось. Прибывший доктор щупает пульс, хмурится, оглядывая столпившихся вокруг людей, и слишком резко, чтобы незаметным было его волнение, приказывает:       ― Разойдитесь! И откройте здесь все окна!       Алоису Сальери стало дурно на последних тактах адажио скрипичного концерта. Он доиграл его. Поднялся с места и выслушал гром аплодисментов. И только потом, за кулисами, рухнул на пол. Его дыхание тяжелое, а лоб пылает жаром. Упав, он разбил скрипку, на которой играл. По лакированному дереву змеятся глубокие трещины.       Голова молодого человека покоится на коленях отца. Антонио Сальери всматривается в его искаженное болью лицо и бесконечно спрашивает одно:       ― Что с тобой случилось?       Алоис не может говорить. Пытается разомкнуть губы, но его словно сковало невидимыми цепями. На грудь что-то непосильно давит. Он не слышит, что говорят толпящиеся люди. Он пытается хотя бы посмотреть на отца, но лишь устало опускает веки и ― с немыслимым усилием ― отворачивает голову. И тут же видит давно застывшую где-то в глубинах памяти картину: блестящие маленькие глаза, раздвоенный язычок. Змея смотрит из прорези на скрипке. Взгляд у неё такой глубокий, вкрадчивый и совсем не страшный…       Алоис открывает глаза и делает судорожный вздох. Он догадывается, что к его ноздрям поднесли что-то, возвращающее сознание. Но резкий запах тут же исчезает из памяти, в ней вообще ничего не держится. Алоис смотрит на отца и чувствует, как перстень с чёрным камнем холодит лоб. Алоис улыбается. Ему становится спокойно. Только немного больно.        Его поднимают и осторожно куда-то несут. Отец и двое его друзей из Общества идут рядом. На улице темнеет экипаж, запряженный двумя лошадьми. Люди всё ещё толпятся, их яркая одежда жжёт глаза. И Алоис снова прикрывает их, собираясь проснуться через мгновение.       Но уже не просыпается.       *       5 октября 1805 года.       Антонио Сальери никогда не расскажет жене о том, что уже в холле, когда ещё живого Алоиса несли на улицу, слышал истошный визг кого-то из жен музыкантов, пришедших на концерт. Та женщина подобрала юбку, отпрыгнула в сторону и закричала, глядя на пол перед собой:       ― Змеёныш! Боже мой! Тут же змеёныш!       В центре Вены. Через два года после смерти единственного человека, который мог желать зла… а мог и не желать. Человека, о котором ничего и никому не было известно: в отличие от многих он умел хранить свои тайны. А змеи… змеи ведь не выползают из скрипок?       Антонио Сальери стоит у окна в комнате сына. Что-то внутри него всё ещё ждёт, что сейчас за спиной послышатся лёгкие шаги. Но Алоис в эту комнату больше не зайдёт. Никогда.       Его книга осталась лежать раскрытой и заложенной обрезком нотного листа. Несколько его незаконченных партитур здесь же. И здесь ― фамильное кольцо, которое Терезия позволила подарить будущей невесте. К которой сын собирался идти вечером, после концерта.       Сальери снова обводит комнату взглядом. Приблизившись к убранной постели, опускается на неё. В этой комнате Алоис жил с шести лет. Здесь, на старом клавесине с западающей ре второй октавы, впервые пытался сочинять музыку. Спал на этой кровати, которую всегда почему-то считал похожей на большой корабль.       И здесь же Моцарт когда-то рассказал ему сказку о храбрых солдатах, спускающихся с неба. Сальери закрывает глаза. Кажется, что он снова слышит голос Вольфганга, видит его светлые глаза. Может быть, в этой сказке есть хоть немного правды? И может быть, эта сказка ещё не разрушена до конца?       Ему тяжело оставаться здесь. Сегодня он просто запрёт эту дверь навсегда, чтобы Терезия наконец перестала сюда приходить, чтобы не лежала и не плакала на этой кровати. Осталось… кое-что проверить.       Очень медленно Антонио Сальери переводит взгляд на маленький столик в изголовье кровати. Видит здесь ещё одну чернильницу, несколько обрывков писчей бумаги и стопку из трёх книг.       Не хватает лишь одной вещи, которая была здесь всегда. Маленького оловянного солдатика.       Поднявшись, Антонио Сальери покидает комнату сына. Но странные тревожные мысли всё не оставляют его, усиливая и усиливая щемящую горькую боль. Может быть, оловянный солдатик случайно упал за окно? А может быть, Алоис понял, что давно вырос, и спрятал его или выкинул? Этого он не знает. И не узнает уже никогда.