Adios

** Хавьер закрывает за собой входную дверь квартиры, которую он все предыдущие годы арендовал в Торонто. Он медленно делает шаг в сторону уходящих вниз ступенек и это не просто шаг от двери, это шаг в сторону от всей его прошедшей жизни. Теперь всё неминуемо изменится. Эффи жалобно мяукает у него на руках, и он сильнее прижимает любимицу к груди. Теперь Хавьер готов предложить ей новый, а по правде говоря, старый дом, тот самый, где он провёл детство с родителями и Лаурой. Одним словом, свой настоящий дом на своей потрясающе жизнерадостной и солнечной родине, и ещё ждущая любящая семья и почести на государственном уровне… Всё это от него на расстоянии всего одного трансатлантического перелёта, вот только его сердце отчего-то полно горечи, словно в нём застрял острый шип. Чувства представляют собой причудливый и труднообъяснимый коктейль: облегчение от того, что ему таки удалось достичь того к чему он столь долго и отчаянно стремился и теперь по идее должен чувствовать себя абсолютно свободным; отсутствие тяжёлой ноши соревновательной карьеры на плечах и постоянно накалённых до предела нервов. Но острое сожаление продолжает портить практически идиллическую на первый взгляд картину, и Хавьер жаждет разобраться. Сейчас, стоя на пороге нового этапа жизни, он осознавал, что фигурное катание непременно останется одной из основных её составляющих, так было и так будет всегда. Хавьер планирует попробовать организовать собственное ледовое шоу, примерить какое-нибудь интересное, новое амплуа в качестве актёра. Не исключается и возможность стать тренером. В любом случае теперь он будет востребован в своей столь далёкой от фигурного катания стране и это не может не греть ему душу. Но говоря начистоту, может ли он с уверенностью сказать, что всего этого ему по-настоящему достаточно? Вот уже несколько недель Хавьер ищет ответ на этот проклятый вопрос, ответ, который продолжает меняться ежечасно, терзая сомнениями и тошнотворным чувством неуверенности в том, чего же ему на самом деле надо. Он открывал утром глаза, мысленно говоря «да», вечером же в его голове упрямо всплывало «нет». Хавьер не питал иллюзий на счёт того кто именно служит причиной его мучительного конфликта с собой и своими желаниями. Годами он упрямо закрывал глаза, годами хранил всё внутри надёжно упрятанное в самом потаённом уголке души. По началу, он ощущал подлинное смятение, но позже его чувства стали приносить настоящую боль: день за днём, ночь за ночью, минута за минутой. Он смотрел и видел только его, слушал и слышал только его, он касался и хотел только его одного. Хавьер стоически молчал, прикусив язык и стараясь не выдать себя ни взглядом, ни жестом. Ему было мало. Всегда. Запретный плод сладок. Перспектива быть лишённым возможности видеться с ним, хотя бы время от времени, перспектива лишиться вдруг света пугала и заставляла сердце Хавьера болезненно сжиматься. Внутри теснилось томление глупой влюблённости напополам со щемящей обречённостью. Снова и снова он твердил себе, что в Испании его ждёт девушка с ласковой улыбкой и пахнущими теплым солнцем волосами, её руки всегда нежны, а губы не уступят в страстности жгучему красному перцу, но сердце Хавьера оставалось холодно. Вместо этого он продолжал мечтать о том чему быть не суждено, о том кому никогда не стать его — о прекрасных гранатовых губах, об идеальной, словно фарфоровой коже и о глазах готовых поспорить своей чернотой с самой ночью. Неправильность подобных мыслей не мешала Хавьеру не спать ночами, находясь в плену далёких от невинных видений. Похоть отравляла каждую минуту его существования. Запретное чувство к его коллеге по тренировкам (и ко всему прочему ещё и прямому сопернику) порой делало существование невыносимым. Иррациональное и всепоглощающее притяжение, которому практически невозможно было противиться. Хавьер понимал, что у него не было права поддаваться этому чувству, рискуя разрушить их карьеры и жизни. Но в то же время он ненавидел себя за трусость и за то, что упорно бежал от себя настоящего. Это изматывало. Такси везло Хавьера в аэропорт улицами Торонто, и Эффи уютно устроившись у него на коленях, казалась ему единственным источником тепла во всём городе. Глубоко внутри у Хавьера притаилось осознание того, что настало время перевернуть страницу, каким бы болезненным это ни было. Перед ним открывались новые горизонты, и он просто обязан был искоренить свою исступлённую страсть раз и навсегда. На всём белом свете был лишь один человек помимо Хавьера, которому было известно о бушевавшей внутри у него буре. Тот, кто всегда готов выслушать, тот, кто поймёт и не осудит, почти отец ему — Брайан. Как-то во время одного из вечеров (за стаканчиком золотящегося на дне гранёного стакана виски) Хавьер рассказал тренеру о своих подлинных чувствах к Юдзуру. Слова будто сами по себе сорвались с его языка в момент наибольшей уязвимости, продиктованной отчасти количеством выпитого. Постыдное признание заставляло Хавьера краснеть, но он не мог остановиться, он говорил и говорил. Словно вдруг прорвало дамбу, и все чувства полились наружу неудержимым потоком во всей своей неприглядности. Брайан слушал его, не перебив ни разу, с напряжённым вниманием и ошарашенно молча. Хавьер поведал ему о том, как время от времени его одолевало дикое желание грубо схватить Юдзуру, и, прижав к стене, целовать глубоко и настойчиво, терзая податливые губы или о том, как он неоднократно мечтал о том, чтобы взять и перегнуть Юдзуру через какой-нибудь близлежащий стол/диван/стул и оттрахать так, чтобы у того потемнело в глазах и, чтобы от криков пропал голос… Подлив себе ещё Хавьер признался, что его сны полны извивающегося под и над ним Юдзуру, и ещё сладострастно стонущего Юдзуру пока он имеет юношу во всех мыслимых и немыслимых позах, всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Стыд обжигал сильнее любого виски. Закончил же свою исповедь Хавьер заплетающимся уверением в том, что он абсолютно точно «не голубой» и таковым себя никогда не считал, запоздало подумав, что подобное заявление может показаться Брайану оскорбительным и вообще оно явно лишнее из-за своего ярого противоречия всему тому, что он только что наговорил. Хавьер уже хотел было начать извиняться, так как тяжёлое повисшее между ними молчание начинало казаться невыносимым, как Брайан, наконец, заговорил сам, придя в себя от лёгкого шока. — Ты собираешься рассказать ему о своих…кхм…Как бы это сказать…чувствах? Ответ последовал незамедлительно, заставив Брайана поморщиться от прозвучавшей в голосе Хавьера резкости. — Ни за что на свете! Брайан тяжело вздохнул, покачав головой и Хавьер был искренне благодарен ему за то, что не нашёл на его лице и капли осуждения или снисхождения, ничего помимо неподдельной обеспокоенности. В тот вечер Хавьер открылся ему полностью, выставив напоказ свою душу, позволив ему заглянуть в самые потайные её уголки. Брайан увидел всю ту пропасть страданий, в которых пребывал Хавьер, пока порочная страсть продолжала разъедать его изнутри. Он искал понимания, он жаждал разделить невыносимую ношу. — С одной стороны я понимаю тебя, Хави, но с другой…Мне не понять чего ты так сильно боишься. Ты мучаешься годами и всё равно продолжаешь спасаться бегством, даже не попробовав хоть что-то предпринять. Возможно, тебе стоит лучше присмотреться к Юдзуру, к тому, как его взгляд порой задерживается на тебе с искренним восхищением…И дело здесь не только в твоём четверном сальхове…Уж поверь моему опыту, Хави! Я не могу утверждать наверняка, так как личность Юдзуру всё ещё остаётся для меня загадкой, но уж он точно не из тех, кто будет отрицать свою суть и бежать от своих чувств, как мне кажется. Возможно, тебе стоит просто поговорить с ним как-нибудь, но только очень осторожно! Просто невероятно, сколько ты отмучился за все эти годы и я так рад, что ты, наконец, нашёл в себе силы поделиться со мной всем этим! Чёрт! Я так хочу добра вам обоим и мне хочется верить, что ситуация не столь безнадёжна каковой ты рисуешь её в своей голове, Хави! Хавьер встрепенулся, выныривая из нахлынувших воспоминаний, когда Эффи вонзила свои острые коготки ему в руку, словно почувствовав, в каких расстроенных чувствах находится сейчас её любимый хозяин. Хавьер грустно улыбнулся, почесав у неё за ушком и даже не замечая, что машина перестала двигаться, застряв в утренней пробке. Тот самый день вновь предстал перед его глазами со всей ясностью. Тренировка прошла на редкость успешно, и горячее дыхание лета не способно было проникнуть за стены "Крикет-Клуба", надёжно оберегавшие лёд от царившего на улице зноя. Юдзуру, казалось, пребывал в прекрасном расположении духа и его только что чистейшим образом приземлённый каскад из четверного лутца-тройного тулупа был воистину прекрасен. Хавьер восхищённо ему поаплодировал и Юдзуру одарил его одной из своих по-мальчишески очаровательных улыбок, от которых у Хавьера заходилось сердце. Тяжёлое напряжение предолимпийского сезона обычно висевшее между ними в тот день рассеялось, и Юдзуру даже позволил Хавьеру погоняться за собой по всему катку, как в старые добрые времена. Настигнув таки свою импровизированную добычу, Хавьер ловко обхватил руками тонкую талию японца, и его душу наполнил теплом мелодичный смех юноши. Хавьер пригласил Юдзуру к себе, предложив посостязаться в виртуальной охоте на приставочных монстров. После нескольких долгих минут колебаний Юдзуру таки согласился — впервые со времён Шанхая, если быть точным. Хавьер тщательно готовился к встрече: он навёл порядок в квартире и прикупил для Юдзуру его горячо любимый клубничный шорткейк (стремительно тающие по дороге из магазина взбитые сливки текли по пальцам Хавьера, пропитав картонную упаковку). Он вычесал Эффи и накрыл в просторной гостиной стол на двоих: белый виноград и аккуратно нарезанные дольки апельсинов, сет суши из одного из лучших ресторанов в Торонто, ледяной матча для Юдзуру и освежающий, мятный мохито для себя. Юдзуру пришёл минута в минуту с присущей ему педантичностью. На нём была простая белая футболка и черные спортивные штаны. Его длинную шею украшали неизменные амулеты, браслеты из купных бусин подчёркивали утончённость его запястий. Хавьеру он показался тогда особенно прекрасным, и он поймал себя на мысли, что отнюдь не прочь, чтобы на Юдзуру не осталось ничего кроме его фирменных украшений. Они приступили к ужину и щёки Юдзуру то и дело заливались румянцем под красноречивыми взглядами испанца. От Хавьера не ускользнуло и то, что Юдзуру был на редкость разговорчив, тараторя без устали и явно нервничая, даже позабыв о том, что английский обычно вызывает у него трудности. Воздух между ними буквально искрил. Пока Юдзуру увлечённо показывал Хавьеру сохранённые у него на мобильном фото олимпийской арены в Канныне, Хавьер улучил удачный момент, чтобы придвинуться как можно ближе. Тонкий аромат кожи Юдзуру заставил Хавьера потерять контроль. Его пальцы с силой сомкнулись вокруг хрупкой кисти юноши, заставив Юдзуру непроизвольно вздрогнуть, резко втянув грудью воздух. Он отвернулся, старательно избегая взгляда Хавьера. — Юзу… Хриплый шёпот Хавьера обжёг нежную кожу на шее Юдзуру подобно августовскому зною. Хавьер хотел всё объяснить, мучительно подыскивая подходящие слова, но рассудок упрямо отказывался действовать с ним сообща. Близость Юдзуру сводила с ума. Хавьер осоловело смотрел на то, как белые зубки Юдзуру нещадно терзают его полную нижнюю губу. — Юзу… У Хавьера вырвался беспомощный стон. В следующее мгновение Хавьер уже целовал Юдзуру со всей страстью, на которую только был способен. Он словно смотрел на себя и свои действия откуда-то издалека, наблюдал за тем, как наваливается всем телом сверху, вдавливая Юдзуру в диван, как тянет его за волосы, заставляя открыть рот шире, как проникает в стонущие губы языком… Хавьер, кажется, обезумел и не мог остановиться; он вдруг стал подобен умирающему от жажды путешественнику, который неожиданно открыл спасительный оазис посреди безжизненной, раскалённой пустыни. Так он целовал Юдзуру тогда, страшась, что их поцелуй обречён и неминуемо закончится. — Пожалуйста… Сказанные куда-то в тёмные волосы слова, тихие и полузадушенные. Хавьер впивался зубами в ключицы, проводил языком по амулетам и ожерельям, мысленно представляя себе то, как сорвал бы их с Юдзуру вместе с футболкой. — Не надо, Хави! Пожалуйста…Перестань! Пара обманчиво слабых рук оттолкнула Хавьера с неожиданной силой, и он почувствовал как внутри у него, что-то оборвалось. Юдзуру потрясённо уставился на Хавьера и его искусанные губы дрожали. — Мы не можем, Хави…Не можем. — Но ты тоже этого хочешь…Умоляю скажи мне, Юзу… Хавьер до боли сжал пальцы Юдзуру, вкладывая в этот жест всю силу своей любви и отчаяние. Он смотрел на Юдзуру потемневшими от желания глазами, и его сердце готово было выскочить из груди. — Нет! Нет! Я же сказал…Нам нужно сконцентрироваться. Очень, очень важно, Хави…Олимпиада совсем близко… Ну, конечно… И как Хавьер только посмел думать, что Юдзуру захочет его сильнее, чем своё второе олимпийское золото..? Внутри что-то будто сломалось, и Хавьер упал с небес на землю, жестоко разбившись. Реальность навалилась на него безжалостным, не знающим других исходов приговором. Желание схлынуло как приливная волна, смыв в океан осколки разбитого сердца. Осталась только звенящая пустота. Губы искривились в обречённой улыбке. — Хорошо. Я думаю, ты прав, Юзу. Нужно гнаться за своими мечтами, ведь так? На самом деле его мечта только что была растоптана и теперь вся затея показалась изначально обречённой на провал, унизительное чувство вины сжало горло, и голос Хавьера предательски дрогнул. — Давай просто забудем об этом, ладно? Юдзуру согласно закивал в ответ, и его подчёркнутая вежливость никогда ещё не казалась Хавьеру столь отстранённой. Юдзуру тихо извинился, надёжно ретировавшись за невидимые стенки своей раковины, после чего ушёл, практически беззвучно затворив за собой дверь. Хавьер уставился на брошенный ужин невидящими глазами. Тем вечером он в одиночестве допил остававшийся в бутылке ром. И с каждым следующим обжигающим глотком у него внутри разрасталось желание доказать себе и всем, что он способен добыть грёбанную медаль, что он способен быть сильным и не сдаваться, что он способен жить дальше. Он не проиграет, он не потеряет себя в Юдзуру. Он будет стоять на пьедестале в Пхёнчхане, чего бы ему это не стоило. ** «I can’t do it without you». Хавьер всей душой ненавидел это чёртово «it». Он приобнял плачущего Юдзуру, стараясь оградить его от тысяч назойливых взглядов и камер. Он хотел насладиться этим коротким мигом никогда на самом деле и не существовавшей близости, притворяясь, что у них с Юдзуру ещё было будущее, притворяясь, что не нужно больше приносить регулярные жертвы на алтарь ненасытных амбиций Юдзуру. Пальцы Юдзуру крепко сжимали плечи Хавьера, но он знал, что рано или поздно именно ему придётся отпустить. Выбор был сделан и он продолжал беззвучно шептать одними губами одно единственное слово, разделившее его жизнь надвое. Adiós Он стоит на пьедестале среди оглушающих криков и аплодисментов. Adiós Ещё ни одна медаль не казалась ему настолько тяжёлой, восторг и признание целой нации неспособны заполнить собой зияющую дыру внутри. Adiós Самолёт с серебристым крылом стремительно набирает высоту, оставив Торонто далеко внизу. Город, в котором он когда-то нашёл свою любовь лишь за тем, чтобы неизбежно её потерять. Adiós **