Скажи — и я скажу

В голове было так пусто и холодно, что Коля даже не понял поначалу, что хлопнуло за спиной и почему вздрогнул Гуро, зачем отдёрнул руку с тростью от кареты, едва закончив свою прощальную фразу, которую лучше бы и не слышать никогда. Повисло молчание, украшенное запахом пороха и железа. Гуро опустил голову и Коля сделал так же, силясь понять, откуда порох. Середину трости будто выгрызло что-то, бешеный пёс или волк, и сквозь лакированное дерево сверкала сталь клинка. На самом краешке лезвия был изгиб — не рассмотреть, но Коле подумалось, что вмятина. Такое оружие легко не крошится. Но как?.. — Это как понимать, Александр Христофорович? В теле, израненном и изломанном, нашлась откуда-то дрожь, и Николай даже не смог обернуться, хотя хотел — но ноги и плечи сковало холодом и глаза всё ходили туда-сюда по испорченной трости. Какой же тоненький слой дерева, как же оно режется каждый раз, когда клинок выходит из ножен — а часто ли? Посмотреть бы разрезы, посмотреть бы следы и подумать, сколько раз — сколько человек — сколько… — Так и понимать. Рука соскользнула, — глухой голос из-за спины. — Соскользнула? А куда вы стреляли, боюсь поинтересоваться, раз попали в меня? — Не тем интересуетесь. Да и попал я в трость. — Чем же мне интересоваться? — Гуро улыбнулся краем губ и перевёл вдруг глаза на Колю. — Николай Васильевич, не знаете случайно, чего господин полицмейстер желает? Скрипнула повозка и раздался беспомощный возглас Леопольда Леопольдовича. — А вот к Гоголю не лезьте, — Коля оцепенел и все силы кинул на то, чтобы обернуться, хоть на немного, но всё равно увидел лишь краем, и лишь тень. — Я не пойму, вам в имении голову повредили, или мне ещё раз в трость попасть, чтобы вы думать начали? — Вот это уже, Александр Христофорович, обидно. Опять встретившись взглядом с Гуро, Коля, уже едва дышащий от сковывающего страха и усталости, попросил одними глазами: «не надо». «Ничего не надо, уезжайте, оставьте нас в покое». Но в темных глазах будто блестели искры, они всегда там были, и лишь сейчас оказались не тёплым низким пламенем камина, а пожарищем, беспощадным и ранящим. Два шага отдались в ушах Коли так громко, что он хотел отойти, отбежать даже, но рука Гуро острой птичьей хваткой остановила его. — Обычно я, знаете, не обижаюсь на невежество и дикарские выходки — мы же всё-таки не в столице, — Гуро прищурился. — Только вот вы не крестьянин. — Долго ещё языком чесать будете? — Скоро увидимся, — очень тихо прозвучало у уха Коли, и затем Гуро убрал с его плеча руку. — Я пришлю к вам своего секунданта, любезный сударь. Наконец, хлопнула дверь кареты и с этим хлопком ноги едва не подкосились, если бы не страшный холод, Коля точно упал бы наземь. Вот только сдвинуться с места всё не удавалось, он будто прирос к земле, а сердце билось так безумно сильно, что заглушало мысли. И всё-таки не заглушило звук шагов. — Что он вам сказал? — Бинх взял его за локоть, потянул и только в этот момент Коля смог сделать шаг. — Хотя, какая разница. Не стойте столбом, нужно ехать. — Вы ранены, — зачем-то сказал Коля, смотря куда-то между испачканных красным пуговиц на жилете. — Вы ранены, вы не можете, зачем вы… — Не ваша забота, — отведя глаза, Бинх снова потянул за локоть. — Если так и будете тут стоять, я и правда ничего не смогу. Коля послушно пошёл за ним, с трудом переставляя шаги, но стараясь не быть тяжёлой ношей. Спина перед ним, затянутая в темно-зелёное сукно, была всё такой же прямой, как и раньше, но что-то в этой прямоте пугало. Бинх прилёг на повозку, поверх белого полотна и накрыл руками место, где была рана. Колю затошнило. Единственный живой среди мертвецов. * Утром разбудил громкий стук в дверь. Голова болела невыносимо, кожа горела, будто обожжёная, а ноги сковало судорогой с самого момента пробуждения так, что они снова едва гнулись. Коле даже показалось, что наступила горячка, но лоб был холодным и влажным. Снилось непонятное, страшное — и кровь, кровь, везде кровь. Тошнота вернулась и от неё бросало в липкий жар. Стук прекратился и раздался громкий голос Якима. Коля лёг обратно, надеясь заснуть снова, но дверь распахнулась так сильно, что ударилась о стену. — Вставайте, господин Гоголь, — мужчина в военном мундире занёс с собой холодный осенний ветер. — Вас ждут. — Кто? — Коля приподнялся снова на дрожащих руках и переглянулся с опешившим Якимом. — Господин Гуро просил вас поторопиться. Мужчина развернулся и вышел, не ожидая ответа, уверенный, что ему и не нужно. Коля свесил ноги с кровати и зажал рот рукой в страхе, что сейчас его желудок вывернется наизнанку. В мгновение рядом оказался Яким и протянул кружку с водой, которую Коля стал пить большими глотками, пытаясь заглушить приступ. Голову будто обнял тугой железный обруч. — И чего ему от вас надо? — Яким суетился рядом. — Притащился, чёрт. От Гуро, надо же? Разве тот не уехал? Коля уронил кружку и застонал, закрыв лицо ладонями. Дуэль. Гуро вызвал Бинха на дуэль. О, Боже. Легко было бы подумать, что это страшный сон, но офицер, наверняка стоящий сейчас у постоялого двора, доказывал — не сон. Выстрел, сломанная трость, вогнутый край клинка — не сон. И Бинх, один среди мёртвых, со своей прямой спиной — не сон. — Надо ехать, — Коля вскочил, не обращая ни на что внимание, и, даже пошатнувшись, не дал себе осесть обратно. — Скорее ехать! — Да куда ехать-то, барин? — Потом, Яким, не мешай. Должны быть похороны, наверняка сегодня и будут, но у Коли не было сил думать об этом. Ни сил, ни слов, ничего не осталось. Будь его воля, он бы уехал тут же, ни с кем не прощаясь, прочь из Диканьки, не видя, как хоронят женщину, которую, казалось, он любил, и женщину, которая, казалось, любила его. Вот только хоронить ещё и Бинха он не хотел. Тому повезло, что Мария едва глянула на него, заставляя самого себя нанизывать на клинок — задержись она в своей злости ещё на мгновение, Бинх не выжил бы. Думать об этом было как висеть над пропастью, сжимая в слабеющих руках верёвку — страшно до слёз, хочется молиться хоть Богу, хоть Дьяволу, лишь бы кто-то пришёл и спас, отнял от измочаленной косы окровавленные ладони и уложил на твердую землю. Видно, Бинху висеть над пропастью было не страшно. Зачем он стрелял? Зачем злил? Зачем всё это устроил? Коля почти выбежал на улицу, едва замечая деревенских и офицер, сидевший за столом, резко встал навстречу. Не было толку идти теперь к Бинху, разве тот ответит хоть что-то, кроме «не ваше дело»? Открылась дверь кареты, и Коля поднялся внутрь, думая, что Гуро будет там — но внутри не было никого. Офицер захлопнул дверь и, кажется, сел к кучеру. — Куда мы едем? — спросил Коля, наклонившись к небольшому окошку. Но ему не ответили. Окна кареты были завешены чёрным снаружи, и никак не получалось посмотреть, куда гнали лошади так быстро, что вскидывало на каждом ухабе. Вспомнилось, как он ехал в Диканьку — тоже по ухабам, постоянно засыпая и просыпаясь, и Гуро сидел напротив, невозмутимый и свежий, будто путь только начался. Тогда казалось, что он знает всё на свете. Недосягаемая высота, почти святой, способный решить любую загадку — способный найти пользу даже в писаре, который писать толком не может. Берущийся за каждую нить, которая могла бы распутать клубок, пусть даже другим казалось, что эта нить никуда не приведёт — Бинху всегда казалось, что они идут не туда. Делают не так. Коля помнил, как ему порой хотелось, чтобы Яков Петрович пришёл и помог, чтобы не нужно было раз за разом смотреть в недоверчивые глаза и слушать остроты, которые били в самое сердце. Бинх задавал вопросы, не верил, был неудобным — Гуро не спрашивал и верил. Всё было так просто. Вот плохой человек, а вот хороший. Вот видения — верь им, не думай, не слушай, не спрашивай. Теперь осталось только жить с тем, как вышло. Каким-то чудом жить — после всего. «Не чудом», поправил себя Коля, снова подскочив на ухабе. Его спасало не чудо. Получай запутанный клубок. Карета неслась и неслась вперёд, пока Коля мучительно думал о том, как Бинх говорил — одно, а делал — другое. Раз за разом, говорил — как змея жалит языком, а потом — спасал, спасал, задвигал за свою спину, молча шёл помогать, и спрашивал уже потом, как шкуру драл, но только — потом. Думал, как Гуро всегда не спешил говорить — и не спешил делать. Не спешил рассказывать ничего, только улыбался загадочно и этой улыбки хватало, чтобы Коля верил без оглядки. Голова раскалывалась. Карета заворачивала. Вдруг стало страшно. Вдруг захотелось дать себе оплеуху и вернуться обратно, и взять с собой хоть Якима — но нет, подскочил и поехал один. Бинх бы так не сделал. Пожалуй, он бы и поехать не дал. Дверь кареты открылась, и Коля увидел незнакомое имение. Не чета тому, что было у Данишевских, но всё же внушительное. У самой входной двери ждал слуга, низко поклонившийся, стоило выйти из кареты. Он и повёл Колю за собой по широким коридорам, в глубь, пока перед глазами не открылась столовая — светлая, вычищенная, будто не жилая совсем. На столе было накрыто. — Присаживайтесь, Николай Васильевич, — Гуро сидел у самого края стола, сбоку, а во главе никого не было. — Я вас, наверное, оторвал от завтрака — разрешите загладить вину. Коля не знал, от чего его тошнило сильнее — от страха, злости или болезни. — Зачем я здесь? — только и спросил он, сжимая ладони в кулаки. Гуро переменился в мгновение ока, из радушного хозяина став самим собой. — Хотя бы присядьте, голубчик, — он улыбнулся, но глаза не улыбались. — Присядьте, в ногах правды нет. — Это ваш дом? — Коля отодвинул стул и сел, сжавшись, готовый тут же вскочить. — Увы, нет. Мой добрый друг разрешил мне остаться здесь, когда пришла нужда. В это время года он предпочитает быть в столице, так что увы, представить вас не имею возможности. Да и ни к чему вам такие знакомства, — Гуро взялся за прибор, словно для него это было обычное утро и обычный разговор. — К делу, Николай Васильевич. Предлагаю вам быть моим секундантом. Постойте, не говорите, я уже вижу ваше негодование и полностью его разделяю. Потому и обращаюсь к вам. — О чем вы? — Наш общий знакомый, как видите, повредился рассудком. И как бы мне не хотелось завершить дело миром, меня он слушать не будет. А вас — будет. Как мой секундант вы можете уговорить его извиниться, и ничья честь не будет задета. Поверьте, мне жаль мою трость, но не настолько, чтобы из-за неё стреляться. А остальное — остальное тоже не дуэльное дело. От сердца отлегло, хоть и не полностью. Заставить Бинха извиниться — задача не из лёгких, но она хотя бы выглядела задачей, а до того у Коли были только страх и пропасть, над которой его держали слабеющие руки. Гуро не хочет дуэли. Это главное. Он примет извинение и уедет. Бинх не умрёт. — Хорошо. Я буду вашим секундантом, — Коля вскочил, не в силах сидеть под пристальным взглядом. — Мне нужно… знать что-то ещё? — Пока нет. Ваше дело — разрешить всё мирно. Не знаю, есть ли у господина Бинха кто-нибудь, кто будет его секундантом, в любом случае, лучше идите напрямую к нему. Будет секундант — говорите с обоими. Гуро был серьёзен и даже, казалось, брезглив, но эта серьёзность, как раньше, вселяла веру, ставила на ноги. Теперь опора казалась шаткой, только другой не было. Коля кивнул и развернулся на каблуках, уже думая, что будет говорить и как будет пробиваться через вездесущую стену упрямства. Голос, обманчиво лёгкий и спокойный, настиг его у двери столовой. — Если же не получится, то драться будем на пистолетах, с приближением до барьера, боюсь, что до результата, но если получится вразумить — то до первой крови. Доброго пути, Николай Васильевич. По спине пробежал холод. Коля едва заставил себя сдвинуться с места. Как в мучительном видении ему вспомнилось — белая простыня, скрипящая повозка и Бинх, один живой среди трёх мертвецов. * Едва приехав, Коля бросился искать его, но в уряде никого не оказалось, кроме Тесака, который сказал, что совсем недавно Бинх ушёл на перевязку к Леопольду Леопольдовичу. Ушёл — хорошо, что не унесли. Коля почти бежал по знакомой дороге, но что-то дёрнуло его остановиться у сарая и вглядеться в щель между брёвнами, через которую проникал внутрь дневной свет. Бинх лежал на столе, там же, где до этого лежало столько мертвецов — разве что сверху на стол наброшена была простыня. Над ним склонился Леопольд Леопольдович, немного пошатывающийся, но уверенно шьющий по живому. В зубах Бинх держал собственный ремень. Николай закрыл глаза и сполз по брёвнам вниз, едва сдерживая дрожь. Он слышал низкое рычание и прерывистые, громкие вдохи. Больше ничего, но и этого хватало — в ушах крутилось «до результата», холодное и пустое слово там, в дороге, а теперь — выпуклое. До результата — когда рычания не будет. Когда не будет вдохов. Когда не будет нужды в ремне между зубов. — Вот и всё. Выпьешь? — Давай, — послышался болезненный стон, а затем звук столкновения стекла с деревом. — Ну и дрянь. — Да уж чем богаты. Так о чем ты хотел говорить? — Нужна твоя помощь. Будешь секундантом на дуэли? — Совсем, что ли, сбрендил? Какая дуэль, какие секунданты, я тебя час зашивал, чтобы ты потом пошёл и помер? Выпей ещё, оклемайся. Коля весь сжался. Ему вдруг захотелось, чтобы Леопольд Леопольдович отказался прочно, насовсем, и чтобы больше у Бинха не было вариантов, чтобы он легко согласился извиниться. — Я тебя морали мне читать просил? Просто договорись, чтобы дуэль шла честно, и дальше хоть на могилу мою не приходи, хоть за спиной у меня зубоскаль. Мне не к кому пойти, тут больше дворян нет, а Гуро только дай извернуться и послать меня ко всем чертям. — Есть кроме меня дворяне, не ври. — Его впутывать не буду. Снова пробило дрожью — Бинх говорил о нём. Больше дворян в Диканьке теперь не было. — А меня будешь? — Ты языком не чеши. Да или нет? «Пожалуйста, откажитесь». «Пожалуйста, скажите нет». «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». — Чёрт с тобой. Он уже прислал кого-нибудь? — Пока нет. Но кого бы не прислал, не давай себя продавить. И с Гоголем особо не болтай про это, пусть не знает ни условий, ни места, ничего. Справишься? Ответа Коля уже не услышал, потому что вскочил и пошёл прочь. * Только к вечеру головная боль и тошнота отпустили, и нашлись силы чтобы встать. Ни во сне, ни наяву не пришли в голову слова, которые показались бы ключом, но Коля всё равно оделся и пошёл до уряда, надеясь, что утренняя спесь осталась там, на врачебном столе, и теперь Бинх будет сговорчивее. Будто он когда-то вообще был сговорчивым. В окнах горел неяркий свет, и дверь была не заперта, но в горле всё равно встал ком. Руки болели, словно Коля и правда висел над бездной. — Случилось что? — тут же спросил Бинх, сидящий за столом. В его руках было перо, а по столешнице то там, то здесь были разбросаны кипы бумаг. Николай вдруг понял, что не знает, как сказать. Как говорить с ним вообще. — Вы в порядке? — Да, — только и сказал Коля. Повисла тишина. Бинх почти сразу вернулся к своим бумагам, будто его и не волновал пришедший. Неловко замерший в ожидании чего-то — хоть чего-нибудь — Коля заметил, что рука с пером скользит как-то не так. Слишком размашисто. Он видел почерк, видел рапорты, там не было никакого размаха, а за день стиль писания не изменить. Осталась одна догадка — Бинх вовсе не пишет. Просто водит пером над бумагой. Словно подтверждая догадку, он тяжело вздохнул и поднял глаза. — Вы долго у меня над душой стоять будете, Николай Васильевич? — До тех пор, пока вы не откажетесь от дуэли. Коля не знал, откуда у него вдруг взялось прямое, хлёсткое слово, но он даже выпрямился, с вызовом смотря в ответ. Бинх нахмурился. — Не ваше дело. — Моё. — С чего это? — Я секундант Якова Петровича. Как грянул гром — так громко Бинх хлопнул по столу. Резко встал и, обойдя стол, пошёл к Коле — тот сделал, было, шаг назад, но опомнился и остановился. — Какого дьявола вы творите?! — То же хочу спросить у вас, — Коля впился ногтями в свои ладони, чтобы не отвернуться, не отшагнуть, не поддаться. — Зачем вы это делаете? Зачем вам дуэль? — Не ваше… — Моё! Они шагнули друг к другу почти вплотную, и в глазах Бинха, тёмных и прищуренных, было что-то такое, от чего Коля осёкся, не продолжив. Просто смотря друг на друга, они ничего не говорили и кругом искрило от молчаливого напряжения. — Он убьёт вас, — севшим голосом нарушил тишину Коля. — Остановитесь. — Понимаю ваше им восхищение, но я всё-таки ещё считаюсь неплохим стрелком, — Бинх ухмыльнулся краем губ, он всегда так делал, когда злился. — И шпагу в руках держать могу. Хватит меня хоронить заранее. — Я пытаюсь вас не похоронить! А вы только и делаете, что… — Ничего я… — Дайте договорить! Снова уставившись друг на друга, они разом отвели глаза. Коля резко вдохнул и поднял руку, но тут же опустил, сам не зная, чего хотел. Бинх отвернулся и пошёл к своему столу. — Что он вам сказал? — взяв в руки смятый лист, он поднёс его к огню свечи и подставил тарелку под летящий вниз пепел. — Что хочет решить дело миром. Просил добиться от вас извинений. Ему правда не нужна эта дуэль, я думаю, ему подойдёт даже письмо с извинением — понимаете? Он не хочет всего этого. Мы легко можем это прекратить. — Вы меня не поняли. Что он сказал про условия дуэли? Как хочется драться? Прямая спина, догорающая бумага в руках. Лучше бы ударил. Лучше бы накричал. Лучше бы что угодно, только не эта пощёчина. Что-то внутри вдруг надломилось, и Коля опустил плечи. Всё без толку. Хоть бейся, хоть стучи, хоть скребись в эту закрытую дверь — ничего. Будто там никого и нет. И как бы магнитом не тянуло туда, биться и стучать, ничего не выходит. — За что вы так? — прошептал Коля, смотря в пол. Ответа он не ждал. Бинх и не ответил. * Будто в наказание, вдруг выпал снег. Крупный, мокрый, он только и сделал, что намешал на дорогах больше грязи и осел сероватыми хлопьями на крышах и заборах. Тучи не расходились, тяжелые, Коля видел их так давно, что уже и забыл, как выглядит чистое небо. Забыл про всё. Лихорадка, которую он так пытался в себе найти, всё-таки пришла и уложила его в постель почти на четыре полных дня. Днём приходил Леопольд Леопольдович и под причитания Якима говорил о том, как идут разговоры с Бинхом. Ночью приходили кошмары, в которых тоже был Бинх. Разницы для Коли уже не было. Если днём он натужно кашлял, думая, что этому безумию не будет конца, то ночью просто в этом убеждался. Даже мертвецам, что приходили в горячке, он был рад, как старым друзьям. Мертвецы молчали и смотрели на него, отворачиваясь лишь во время приступов мучительного кашля. Иногда Коле казалось, что вот они, уже готовые, стоят у двери и ждут, когда, наконец, нужно будет выносить его самого. Однажды снилась мать. Смотрела грустно и ласково, так ласково, что Коля очнулся в слезах, будто очутившись в туманном детстве, которое едва помнил из-за болезней. Она всегда сидела рядом, когда его лихорадило, держала за руку, смачивала полотенце на пылающем лбу — и во сне, во сне она так бережно гладила его ослабшую ладонь, так осторожно клала свои холодные руки на его щёки и шею. Яким сказал потом, к утру, когда занялся рассвет, что Бинх заходил — хотел поговорить, но быстро ушёл. Тем же утром стало легче, и уже Тесак сидел у кровати, сняв шляпу и теребя её в руках: — Завещание написал. Показал, куда положил. Говорит, на всякий случай, чтобы, говорит, не было потом… — Я понял, — Коля приподнялся над подушкой. — Надо мне сходить. — Да куда вам, барин, — вздохнув, Яким опустил его тяжелой рукой обратно на постель. — Его уже, чай, почти неделю уговаривают, кто чем горазд, и толку? Но зачем-то же он приходил. Коля не знал, почему всё рвался в бой. Даже день уже назначили, приезжал в самый разгар лихорадки тот самый офицер, Леопольд Леопольдович быстро состряпал ему записку и послал к Гуро обратно — Коля с постели подняться не мог. Не мог сказать — куда вы, остановитесь, ещё даже рана не зажила. Да только вряд ли кому-то, кроме Бинха, пришло бы в голову настаивать на такой ранней дуэли. А с ним спорили с утра до вечера, всё как об стенку горох. Правда, идти не было смысла. Но Коля всё равно пошёл — уже днём, когда солнце слегка проглядывало через слой облаков и надрывный кашель перестал почти терзать грудь. В голове не было ни словечка, ничего, просто ничего, что могло бы помочь, и он всё равно шёл. Завтра дуэль. Завтра Бинх может умереть. Глупо, бессмысленно, поддавшись своему упрямству. Он как запертый сундук, для которого не найти даже отмычек, Коля знал, какого это — когда вокруг тебя есть люди, а ты всё равно один. Не жалко, нет, просто зудело внутри это знание, чувство. А может, остатки болезни. — Как себя чувствуете? — первым делом спросил Бинх, увидев на пороге своего дома Колю. — Вижу, на ногах уже стоите. Голос у него был бодрый, но глаза, казалось, совсем потухли, потеряли свет. Выправка, твёрдый подбородок, вычищенная накидка, а всё равно не обмануть. Коля быстро отмахнулся, мол, не к чему расшаркиваться, но дальше пары шагов за порог его не пустили. — Завтра дуэль, — сказал он то ли себе, то ли просто в пустоту. — А то я не знал, — с привычным недовольством ответил Бинх и вдруг прикрыл ладонью лицо. — Зачем вы пришли? У меня много дел. — Пожалуйста, — начал Коля и осекся. Он хотел бороться. Хотел идти до конца. Но вдруг ему так остро, намного сильнее захотелось, чтобы последним воспоминанием не остался этот очередной бесполезный, бессмысленный спор. И он протянул руки, молча, в отчаянии, опустил их на плечи Бинха. Твердые, холодные и неподвижные под руками, они не дрогнули, но Коля вдруг подумал, что ни разу не прикасался к нему вот так, не случайно. Это лучше, чем умолять его не губить свою же жизнь. Это лучше, чем очередная пощёчина. Бинх смотрел на него, смотрел и вдруг взял за запястья. Коля зажмурился, боясь удара или брезгливости, но уже со смирением каким-то, покоем — вдруг левую руку оцарапало. Совсем немножко, совсем чуть-чуть, и он распахнул глаза. Отпустив одну, Бинх поцеловал и вторую — в косточку пальца, тоже немного оцарапав сухими горячими губами. Осторожно разжал свои пальцы, давая кисти свободно упасть и выдохнул, будто всё время и не дышал. — Иди, — сказал он, чуть помедлив. — А то лихорадка вернётся. Погода ни к чёрту. И ушёл. Так тихо никогда не было — все звуки приглушило, стёрло из мира вокруг, и Коля едва слышал, как загнанно бьётся его сердце. Руки горели огнём, и он вдруг испугался почему-то, посмотрел вниз — а они всё такие же белые, следов не осталось, ничего не осталось. Но они горели. Отпечатки губ на коже горели так, что хотелось закричать. Как же так? Почему? Зачем? За что? Он встал и побрёл обратно к постоялому двору, потирая друг о друга ладони — не желая стереть следы, но проверяя, не наваждение ли. Жар становился лишь сильнее и вдруг, уже почти подойдя, Коля остановился и сам коснулся губами там, где был узел этого жара. И горько рассмеялся. * К вечеру стало хуже. Леопольд Леопольдович осмотрел его всего, послушал сердце, наверное, с дюжину раз и объявил, что это переутомление после болезни, и не следовало так вскакивать с кровати, не следовало вообще выходить, но Коля не слушал. Его била дрожь, он дышал через раз и на душе было так ужасно, что хотелось напиться. Так, как он напивался в Петербурге, до жалких слёз, до черноты, чтобы с утра не помнить, где ты и какого дьявола ещё жив. Он мог бы. С похмелья утренняя дуэль прошла бы гладко — Коля просто не заметил бы ничего, маясь с больной головой и желая поскорее вернуться в постель. Так легко — просто надерись до отключки, и забудь, забудь, забудь. Забудь, как зудят обожжёные руки, ожоги на которых никто не видит. Забудь, как стоит тебе вспомнить — и все тело сжимается в судороге, как вдох становится чем-то недосягаемым, невозможным. Забудь, как внутри всё переворачивается, медленно, с хрустом, как мельничные жернова. Каждый день, каждая минута, всё вверх дном, мучительно, болезненно, так, что хочется звать на помощь — а кого звать? Кого звать? Бинха лучше не тревожить. Ему завтра стреляться за свою проклятую честь. Коля оскалился сам себе под нос и подумал: как же это жалко и глупо. Через десяток часов всё закончится и он будет знать, что, как последний трус, сидел и смотрел в стену. Если бы он знал. Если бы он понял раньше. Если бы он в потёмках своей головы хотя бы попытался добрести до истины. Теперь и лихорадка, и слёзы, и злость, и всё на свете виделось ему наконец единым чувством, раздробленным на части, разбросанным то там, то тут. Коля знал только одну любовь, ту, над которой едва дышишь и о которой говорят возвышенно, перед иконами, как о чуде. Внутри него тоже, оказалось, была любовь. О ней никто не говорил, она прорывалась ростками через мёрзлую землю и перед иконами — имел ли он право говорить о такой любви перед ликами святых? Многое, очень многое в своей жизни он рьяно замаливал, и свои стихи, и свои мысли, и саму свою жизнь, но если Бог послал ему всё это — значит, на то был смысл. Стоило повидаться со смертью лицом к лицу, чтобы понять, какой должна быть жизнь. Человек волен распоряжаться даром, но не отвергать его. Если Бог послал ему любовь — и к женщине, и к мужчине — значит, так тому и быть. Остаётся только молиться робко и тихо — за его душу, за свою душу. Коля оделся быстро и как попало, стараясь не разбудить Якима, и надеялся только, что Бинх не поддался этому дурацкому желанию напиться и уснуть. Впрочем, даже это ничего внутри не поменяло, Коле казалось, что он уже готов был просто просидеть эту ночь на его кровати, смотря на беспокойное лицо и держа меж ладоней сухую ладонь. Но на стук в дверь всё-таки ответили, хоть и с опозданием. — Какого чёрта ты пришёл? — спросил Бинх и в воротнике его рубашки блеснула цепочка. Видно, нательный крест. — Пустите. Без лишних слов Бинх отошёл в сторону и Коля, осмелев, расправил плечи, пока не увидел снова ту же кипу бумаг на столе — и кучу смятых листов у бумажной корзины. — Ну, что? — Бинх обошёл его и опёрся о стол, смотря спокойно и даже немного с улыбкой. — Видение, что ли, какое? С этим теперь к Тесаку. — Зачем вы это делаете? — Что делаю? — Стреляетесь с ним. Зачем? Слова по кругу, но на мгновение Коле подумалось, что он может теперь получить ответ. — Затем, чтобы все, кого он погубил и погубит ещё, спали спокойно, — Бинх дёрнул уголком губ. — Иди домой, хватит уже мне душу травить. И больше не осталось ничего, ни слов, ни мыслей, глухо и пусто. Коля обнял ладонями колючие щёки и прижался так, как только мог, и губами, и телом, и всей душой, которая у него оставалась. Вот она, лихорадка, никуда не ушла, а собралась в груди кипятком, куда её теперь деть? И не закроешь, как в детстве, глаза, не подождёшь, чтобы ушла после счёта на десять. Коле больше не хотелось, чтобы она уходила. Бинх в его руках ожил и обнял так крепко, что перехватило дыхание. Целовал так, что Коля едва не забыл всё вокруг, на мгновение даже игла в сердце исчезла, перестав напоминать, что будет утром. Утро было чем-то непонятным теперь, неясным, туманным. Коля хотел только замереть в одном моменте, как в петле, где мог прикасаться сколько угодно, целовать, держать — чувствовать. — Не прогоняйте, — попросил он, когда губы совсем онемели. — Можно я останусь? — Оставайся, — Бинх разжал руки и рассеяно тряхнул головой. — Мне надо закончить с делами. — Я рядом посижу. Наконец беспорядочное нагромождение листов задвигалось. Бинх писал где-то быстро, с сильным наклоном, а где-то выводил буквы и даже руку ставил немного по-другому, такие листы часто отправлялись в пламя из-за помарок. Коля сам забирал их и поджигал от свечного пламени, под столом его колени соприкасались с коленями Бинха, руки — с руками, дышалось спокойно, хоть и тяжело. Пепел падал на маленькую серебряную тарелку и трепетал от случайного выдоха. Плечо к плечу, словно так и должно было быть. Рапорты, личные письма, Бинх не загораживал рукой ничего, что писал, и Коля в ответ на эту честность выхватывал по паре строк, не читая дальше. Было больше писем, но через час с ними разобрались и оставалось переписывать, дописывать по работе. Много где Бинх писал пометки Тесаку, и там Коля бессовестно влезал, упрашивая расписать побольше, помня, как трудно было буквально по клочкам собирать подсказки после Гуро. Было страшно думать о том, что Тесаку могут эти записи понадобится, но бояться Коля устал так, что просто выгонял из головы непрошенные мысли. Ко второму часу ночи Бинх положил перо и стал разминать кисть, морщась. Рана от сабли была на другой руке, но вряд ли это как-то облегчало боль. — Давайте я буду писать, а вы подиктуете, — Коля наклонился и извернулся немного, чтобы заглянуть ему в опущенное лицо. — Я же писарь, в конце концов. — Да ты что, — Бинх хмыкнул и откинулся на спинку кресла. — Ну давай попробуем. Коля подвинул к себе бумаги и стал писать. Сначала медленно, Бинх старался диктовать на чистую, но чем дальше, тем чаще он останавливался, думал вслух, перемешивая с «это не пиши», «подожди, дай доведу, чтобы звучало хоть по-человечески». Коля подпирал щёку рукой, смотря в стол и улыбался. Как, оказывается, много было интонаций, которых он не слышал — и как много было в Бинхе живого, тёплого. Нырнуть под руку, отогреться, наслушаться бьющегося сердца — но бумаги не кончались. Когда Коля стал клевать носом, Бинх забрал у него перо и сам дописал конец предложения, а потом встал и потянулся, зевая. Остановился задумчиво, упершись ладонью в стол и спросил: — Так что, домой пойдёшь? — Коля вздрогнул и посмотрел на него, но Бинх не повернулся лицом. — У меня комната для гостей есть. — Не надо. — Тогда собирайся, вставать с петухами, а мы… — Не надо для гостей. Они оба замерли. Коля и сам не знал, чего просил, но одна только мысль, слабо оформленная, зыбкая, что у него забирают оставшиеся до дуэли часы грызла, рвала на части. Он правда мог бы всю ночь сидеть у кровати, не смыкая глаз, но едва ли понимал, как объяснить. — Мне страшно, — только сказал Коля, подходя близко, но не касаясь. Всё ещё было непривычно и неясно. Как идти по знакомой дороге спустя годы и годы после уезда из родных мест. Ты знаешь её, но она в то же время и чужая. — Вот была бы четверная, тогда я понимаю, — усмехнулся нервно Бинх и следом вздохнул. — Пойдём, что с тобой делать. Он погасил свечи — в окно ярко светила луна, ни единой тучки на небе. В сумерках Коля, не зная чужого дома, взял Бинха за рукав, и тот отвёл руку назад, давая ладонь. Сердце сорвалось с ритма уже так привычно, что Коля едва заметил. Над ними негласно висело в воздухе ощущение грозы. Этот необъяснимый страх, старый и едва ли нужный овладевшему природой человеку, убирал преграды, как убирал всё напускное. Легко отступить и уйти, не поняв, не приняв, если знаешь, что всегда настанет новый день и всегда можно заново прислушиваться — но не теперь. Всё и внутри, и снаружи стало оголённой раной, и Коля боялся этого, как всегда боялся своих ран — но страшнее было отойти от Бинха хоть на шаг. Рядом с ним хотелось жить. Коле почти всю жизнь хотелось только писать, читать и осторожно чувствовать, но в ночной тишине, легко держась за сухую теплую ладонь, ему хотелось жить. Постель была холодной, и Колю сковала мелкая неприятная дрожь, от которой хотелось сжаться в комок, храня крохи тепла — но Бинх, кажется, холода не чувствовал. Только подоткнул с краю одеяло и придвинул к себе рукой, не навязчиво, так, что можно было увернуться — Коля и не подумал. Едва почувствовав на своем плече касание, он прижался поближе к теплу, укладывая голову Бинху на плечо. — Завтра не забудь, чей ты секундант, — сказал тот тихо, будто в никуда. — Чтобы не придрались потом. И Бомгарту напомни. — Не забуду, — Коля выпрямил прижатую к груди руку и бережно уложил её поперёк груди Бинха. — И вы не забывайте, что идёте не умирать. Бинх не ответил, но сжал его плечо немного, давая знать, что услышал. Сон пришёл быстро, но обманчиво — пригревшись на мерно вздымающейся груди Коля не заметил, как задремал, и не заметил, как медленно, но верно провалился в кошмар. Путанный, тёмный, где на руках кровь сменялась водой, а вода — грязным снегом. Голоса, шёпот, не разобрать где чей и не понять, о чем, сил не хватало чтобы отойти или зажать уши. За кошмаром шёл кошмар, будто Коля опускался всё ниже и ниже. Ему вдруг показалось, что он может сам, своим умом опуститься на самое дно — и он нырнул, едва раздумывая, чтобы если не остановить, то хотя бы возглавить это падение. В конце его ждала полная, непроглядная тьма, темнее всего, что он видел в своей жизни и кровь. Белое на красном, цветок, алые капли на мокром снегу и вдруг перед ним встала ладонь, сжатая в кулак. Вся в красном и белом, она нехотя разжалась, показывая Коле одну единственную пулю, цельную, без изъяна. Словно только это и осталось. — Проснись, — раздалось у него в голове. Он открыл глаза, хватая ртом воздух, и вцепился в Бинха, который удерживал его за плечи. — Не надо, не надо, не иди, — Коля срывался на шёпот. — Пожалуйста, не надо… — Это был плохой сон. — Это было видение! Кольнуло, остро и больно под лопатками, и Коля разжал сведённые судорогой пальцы, сухо всхлипывая — слёз у него уже не было. — Не важно. Твои видения ещё нужно понять, — Бинх крепче обнял его, покачивая из стороны в сторону, как ребёнка. Ему уже не надо было ничего объяснять. В эту ночь ничего хорошего привидеться не могло. — Сейчас ни к чему разгадывать. Как случится — так случится. Коля, задыхаясь, сминал в руках белую ткань рубахи и видел перед глазами пулю, целую, не тронутую. Неужели даже не выстрелит? * К полудню обломки мельницы почти засыпало снегом. Метель поднялась ближе к утру и улеглась с поздним рассветом, уже когда Коля уходил из дома Бинха. Где-то снег был ещё не протоптанным, и наступать на него казалось кощунством, он шёл медленно, будто пьяный или немощный. Было жалко снег, себя, Бинха. Тот не стал провожать, сказав «ещё свидимся», но невзначай поцеловал в ладонь перед уходом. Коля шёл и думал, злился на себя — что не дал ему спокойно спать, и злился на него же, что не захотел слушать о видении. Нечего было трактовать, окровавленная рука — знакомая рука — показывала пулю, значит, дуэль окончится после одного только выстрела, значит, Гуро будет стрелять первым и первым же выстрелом убьёт. Вместо страха и боли Коля злился, не зная, как унять в себе желание кричать и обвинять. Оно никому не сделает добра, ничего не решит. Как и сам Коля — не сделал добра, ничего не решил. Теперь, когда утро наступило, всё виделось особенно остро. Коля думал о том, как много мог сделать, да в конце концов, просто принести извинения за Бинха, а того хоть к кровати привязать, пока Гуро не уедет обратно в Петербург. Мог бы говорить дольше, громче, мог бы извернуться и использовать дар — но ничего не сделал. Только уснул у него под боком, измучил и ушёл прочь, чтобы при последней встрече встать плечом к плечу с врагом. Мельницу занесло снегом, запруда ещё не закрылась льдом, но тёмная вода наверняка уже могла бы обжечь холодом. Коля не хотел смотреть на неё. Не хотел смотреть никуда. — Может?.. — Леопольд Леопольдович неловко протянул ему флягу. — Оно… На трезвую голову сложно будет. — Мы секунданты, — поёжившись, Коля покачал головой. — Должны следить за всем. — Милый мой, за чем тут следить? Эта дуэль — профанация. Я бы её и дуэлью не назвал. — А чем бы назвали? Леопольд Леопольдович покачал головой, не отвечая, но Коля сам знал ответ на свой вопрос. Хороший, но раненый дважды стрелок против другого хорошего, но здорового стрелка? Ссыльный полицмейстер против члена тайного общества? Ни у кого не было сомнений. Оставалось уповать лишь на то, что Бинха не подведёт реакция и его пуля всё-таки окажется первой, а та, которую он держал в видении, будет принадлежать Гуро. Коля не желал Гуро смерти. Не желал смерти никому. Просто хотел видеть Бинха живым. На расстоянии пятнадцати шагов друг от друга были начерчены на свежем снегу две линии. Намешалась земля и пожухлая трава, линии были видны хорошо, и Коля цеплялся за них глазами. К горлу уже подкатывала тошнота, и он сам не знал, сможет ли вытерпеть трезвым. Когда послышалось лошадиное ржание, он едва заставил себя поднять голову от земли. Бинх выглядел так же, как и утром — уставшим, но полным решимости. Он придирчиво отшагал всё расстояние — между линиями и двадцать шагов в свою сторону, сам ногой провёл отметку и отдал Тесаку плащ. Тот выглядел так плохо, что Коля проникнулся к нему острым сочувствием и хотел что-нибудь сказать — но не мог. А что сказать? — Опаздывает? — спросил Бинх, подходя. Коля снова уткнулся глазами в землю. Как-то не сговариваясь они старались не замечать друг друга. Не из стыда. Коля знал, что если позволит себе смотреть или говорить — сойдёт с ума прямо тут и наворотит дел. Бинх, наверное, думал так же. — Не сказал бы. Но это если он уже у Диканьки, — Леопольд Леопольдович поправил очки и окинул Бинха взглядом. — Как себя чувствуете, Александр Христофорович? Я могу не допустить дуэль, если состояние вашего здоровья… — Чувствую себя прекрасно, — буркнул Бинх и, не удержавшись, быстро переглянулся с Колей. — Ничего не болит, готов стреляться. «Лжец», подумал Коля. С утра сам видел, сам помогал менять повязки, сам знал, как там «ничего не болит». Но не было никаких других способов оценить состояние, человек говорит, что ему не больно — и держится как надо. Вот и всё. Как мало нужно, чтобы обмануть врача. Или хотя бы не дать ему сделать свою работу. Время подходило, Гуро не являлся, но если Коля что и знал о нём под конец знакомства, так это то, что Гуро явится ровно тогда, когда его не будут ждать и сделает то, чего никто не может сделать. На часах у Леопольда Леопольдовича стрелка почти подошла к полудню и лишь тогда издали послышались звуки подъезжающей кареты. Бинх вздрогнул, выпрямился и отошёл к своей метке, а Коля понял, что ему нечем дышать. Земля под ногами пошатнулась и он сам не знал, как устоял на месте, не уцепившись за кого-нибудь. — Добрый день, господа! — Гуро улыбнулся всем так, словно собирался отобедать, а не сражаться. — Николай Васильевич, вы бледнее, чем обычно. — Здравствуйте, — только и сказал Коля. Леопольд Леопольдович, посмотрев на него, расправил плечи и начал зачитывать протокол. Коля пропустил почти всё меж ушей, он сам помогал его составлять и не имел ни малейшего желания снова слушать, сколько кому шагов дозволено пройти перед смертью. Оба дуэлянта подписались в конце листа и разошлись по своим сторонам молча, как и положено. Коля закрыл глаза. Всего на несколько мгновений, только чтобы заставить себя выстоять следующие несколько минут, дольше и не надо, а потом уже не важно, что произойдёт, главное выстоять сейчас. Рядом послышался глубокий вздох. — Сближайтесь! Коля распахнул глаза ровно в тот момент, когда раздался выстрел. Горло перехватило судорогой и он закрыл рот руками, чтобы не кашлять, смотря, как пошатнулся Бинх. Он успел пройти шагов, может быть, пять или шесть, а Гуро не двинулся с места и его револьвер дымился. На чёрном не было видно ничего, но Бинх зажимал перевязанной ладонью плечо. Коля замер. Ясно, почему Гуро не двинулся. Теперь Бинх потерял обе руки, и был обязан стрелять на двадцать пять шагов не двигаясь с места, быстро, не медля, чтобы не потерять выстрел. Оставалась минута, часть из которой неминуемо уйдёт просто на то, чтобы или поднять раненую руку, или переложить револьвер в другую, тоже раненую. Гуро либо хотел прекратить дуэль, либо хотел полностью лишить Бинха шансов на жизнь. Коля не знал наверняка и молился, чтобы Бинх промедлил. Тот резко дёрнулся и переложил в другую руку револьвер, поднял его и прицелился. В ту же секунду Коля потерял последнюю нить, которая держала его, и успел только схватиться за плечо Леопольда Леопольдовича прежде, чем мир потемнел, все люди исчезли и кругом — из леса, из воды, из-под земли показались мёртвые. Они смотрели и тянули свои руки туда, где вместо людей стояли две тени, две нечёткие, тревожные тени. «Нет», Коля впился ногтями в ладони. «Нет!» Тёмный мир вдруг отступил вместе с громким стуком копыт и конским ржанием. — Довольно! — сказал голос и Коля сумел, идя на него, вынырнуть наружу, к слепящему дневному свету. Бинх стоял с опущенным револьвером, а Гуро — с опущенной головой. Между ними на вороном коне возвышался всадник в плаще. — Собирайтесь, Яков Петрович, — всадник не спешивался и говорил лишь с Гуро. — Вы нужны на службе. В голосе всадника не было ничего особенного, но то, как он говорил, пригибало к земле. Он был смутно знаком, но Коля, поддерживаемый на ногах чёрт уже знает чем, не мог понять, откуда. Гуро коротко кивнул с таким спокойным, даже облегчённым лицом, что, казалось, для него всадник не стал новостью. — Александр Христофорович, — вдруг сказал он, когда всадник развернул коня. — Прошу прощения, что наша перепалка со старым другом наделала столько шума. — Лучше бы вам не ввязываться в перепалки. Я жду вас в поместье. Всадник пришпорил коня и исчез так же быстро, как появился, а Гуро развёл руками. Бледность на его лице быстро сменялась румянцем. Только в это мгновение голова прояснилась. Больше Коля не знал ни одного тёзки Бинха, который мог бы остановить старшего следователя одним только приказом — кроме графа Бенкендорфа. Оказавшегося в Диканьке ровно тогда, когда понадобилось. — Мой выстрел остаётся за мной, — нарушил тишину Бинх, всё так же неподвижно стоящий там, где его пригвоздил выстрел. Коля замер и в голове взорвалось болью что-то нервное, напряженное. — Вот неугомонный, — Гуро обернулся на полпути к карете. — Нельзя ли просто принять любезность? — Принимаю любезности только их прежде отдав. Так что мой выстрел — за мной. — Будь по вашему. Когда-нибудь свидимся. Никогда за всё это время Коле не хотелось ударить Бинха так, как в этот момент. Тот едва стоял, смотрел в сторону, говорил с усилием и ещё требовал продолжения, будто ему было мало боли. Коля едва дождался хлопка каретной двери, прежде чем подбежать и подхватить Бинха, стараясь не тронуть простреленной руки. Запах крови ударил в лицо. — Несите его к повозке, — скомандовал Леопольд Леопольдович. — Быстрее, быстрее, надо вытаскивать пулю! — Не суетись, не в кости, — пробормотал Бинх и тут же застонал, когда Тесак, поднырнувший ему под здоровую руку, заставил перекоситься в сторону. С грехом пополам его уложили на расстеленный по дну плащ и ноги Коли, который вызвался смотреть за тем, чтобы рана не разбередилась сильнее на ухабах. Места в повозке не хватало, Тесак пересел за вожжи к Леопольду Леопольдовичу и лошади двинулись тихой рысью в сторону Диканьки. Тот всё бормотал: «зачем только ехали, чтобы снова штопаться?» — Сдался вам этот выстрел, — выдохнул Коля, опускаясь совсем низко, чтобы за шумом повозки не было так слышно разговора. Ему было и плохо, и хорошо разом. Тело словно ещё не верило в то, что кошмар закончился, а разум окунался попеременно то в безумный восторг, то в мутный страх, что рана будет страшнее, чем думается. — Пусть ему хоть что-то спать мешает по ночам, — Бинх заговорил сквозь сжатые зубы, стараясь не показать, как ему больно. — Знал, зараза, куда стрелять. А больно наверняка было. Уже три раны, одна свежая — какой это, должно быть, ужас. Сколько можно выносить это, сколько нужно воли, чтобы не остановиться и идти напролом до последнего? Не узнать и знать не хочется. Коля склонился ещё ниже, волосы упали, закрывая немного их лица, и коснулся губами холодного лба Бинха. Внутри ворочался страх, что теперь, когда больше нет угрозы смерти и есть угроза жизни, ему больше не дозволено будет всё это, не дозволено любить и быть рядом. Ведь одно дело, когда тебе на следующий день стреляться, а другое — когда впереди ещё много дней. — Брось, — сказал Бинх, на мгновение оборвав Коле сердце. — Я же живой. Живой? Коля замер, смотря ему в глаза и медленно, запоздало понял, о чем ему говорят. Рассмеялся тихо, чтобы никого не напугать. Приподнял голову Бинха немного и поцеловал его в сухие губы, бережно, едва дотрагиваясь. Оба — живые. А остальное приложится. * Пламя свечи вздымалось так высоко, что грозило опалить пальцы. Оно облизывало бумагу жадно, грозило спалить всё вокруг дотла, но рядом стоял графин с водой, и пламя об этом не знало. В незнании крылась свобода и страсть. Коля так привык к пламени, что уже не боялся. Он сидел на полу, прислонившись спиной к кровати, и жёг запечатанные письма. Некоторые из них сам же и писал, жаль работы, жаль бумаги, но и только. Лопатки грело тепло руки — Бинх лежал, молчал, может быть, сердился. Леопольд Леопольдович приказал ему лежать в таких крепких выражениях, что, наверное, любой бы хоть и нехотя, но послушался. К лучшему. Пуля вошла в плечо не задев кости, рана не страшная, бывает и страшнее, но несколько не страшных ран вместе становятся опасностью. Пусть лежит. Некуда больше спешить. — Может быть, какие-нибудь оставить? Дальним родственникам, например. Маменька хранит парочку на случай. Не всегда про всех вспомнишь, — Коля говорил сам себе, не оглядываясь и не зная, спит ли Бинх, или слушает. — Хотя, знаете, глупо. Они не помнят, и вы не помните, зачем прощаться? — Там нет писем к родственникам. Коля повернул голову. Бинх смотрел на него сквозь полуприкрытые глаза. Обезболивающие настойки делали своё дело. — Кому же вы писали? — Много кому. Подумал, что хорошее время для извинений. — Сейчас тоже хорошее. Может, не стоит жечь? — Стоит. Это трусость, в конце концов. Теперь я это вижу. Но перспектива была заманчивая, — Бинх тяжело вздохнул и убрал свою руку, положил себе на грудь. — Уже не важно. Не знаю, откуда этот чёрт вытащил Бенкендорфа, но оно и к лучшему — у меня есть шанс продолжить дуэль, когда он не ждёт. Если ему важна его честь, в чём я, право… — Может, хватит уже дразнить смерть? — … Сомневаюсь. Я никого не дразню. По возвращению в Петербург постарайся сам не ввязаться… Хотя, чего это я. Ввяжешься. Ладно, забудь. Сглотнув, Коля приподнялся, отложив в сторону бумаги и присел на кровать. Нервная дрожь вернулась, словно опять утром дуэль, и опять кошмар за кошмаром. Только смерть была менее упрямой, чем человек, лежавший перед ним. И правда, собираться на смерть легче, чем разгребать то, что остаётся после неё. — Я вас… — Не смей. Бинх поморщился и повернул голову в сторону. Больно. Жжёт. Как будто свеча подожгла края сердца. — Вот так? Думаете, от меня можно как от писем?.. — Ничего я не думаю. И ты не думаешь, иначе не говорил бы глупостей. У тебя вся жизнь впереди, прошу, перестань уже тратить её впустую. Закрыть бы глаза и просто исчезнуть, перестать чувствовать ноющую боль во всём теле — Коля снова был на пороге дома, снова не находил слов, снова в голове было только «пожалуйста» и надежда на то, что вдруг замкнутый круг разорвётся и перестанет приводить его к исходной точке. Правильные слова. Никто не одобрит и не поймёт, жизнь — впустую, и иконы будут смотреть с немым укором. Он лёг рядом, на самом краешке кровати, одно случайное движение — и легко упасть. От плеча Бинха пахло спиртом и немного кровью. — Пожалуйста, — сказал Коля тихо, — перестаньте. Неужели вы не устали? — Я просто хочу, чтобы ты был счастлив или хотя бы жив, подальше отсюда. — А может, я смогу быть счастлив только с вами? Бинх хмыкнул, недоверчиво и сердито, но повернул к нему голову и Коля приподнялся на руке, совсем немного, так, что их губы почти соприкасались — почти. Смешалось и дыхание, и тепло, а расстояние не таяло, нужен был шаг, хотя бы один, а сил уже не было. Откуда их взять, если руки обожжены, ноги истоптаны, а дорога даже не начата, весь путь — одна петля шерстяной нити, через которую не протащить даже самое широкое игольное ушко? Коля готов был сидеть у кровати и держать за руку, хоть вечность, но для этого ему нужно было хотя бы до кровати дойти. Из двери подуло резко и неожиданно, задув одну из свечей, и стало темнее. Бинх поцеловал его так, как целовал вчера — не скрываясь и не думая о будущем. Коля разорвал касание и перекинул ногу через обе чужих, склонился, опираясь на локти и вернулся к поцелую, едва простив себе несколько потраченных мгновений. На шею ему легла рука с повязкой и он тут же накрыл её своей, смещая точку опоры. Если бы он только мог сделать больше — но страх навредить и разбередить раны был сильнее. Всё равно, даже так, Коля дрожал и впитывал каждое прикосновение как губка, запомнить, запечатлеть навсегда, если в итоге останутся только воспоминания. — Всё равно уезжай, — тихо сказал ему Бинх, гладя по щеке. — Оставь это всё позади. Отдохни. — А что потом? — Потом приезжай, если и правда сможешь быть счастливым. Коля счастливо рассмеялся в ответ, сдержав порывистое: «смогу». Если чему-то его Бинх и научил, так это верности — слову, делу, намерению. И длинная дорога впереди показалась парой шагов от мысли о том, что идёт он не один.