***
После изуверского нападения всему поселению понадобилось длительное время, чтобы окрепнуть. Многим пришлось перебраться в новые дома, заново налаживать быт, хоронить не переживших варварской жестокости младенцев и проститься с теми, кого враг увел в иные земли, держа на привязи, как скот. В линии, где каждый тяжело дышал в затылок другому, шла, по-рабски склонив голову, и бледная девушка. Еще несколько дней — и та была бы отдана жрецу в жены как названная невеста. От осознания несвободы она старела на глазах. Эта картина отпечаталась в сознании мужчины, оказавшегося не в силах защитить отданную ему. Артура никогда не растили как воина, но позор от этого, как считал он, не преуменьшался. Пусть и колола уязвленная гордость, он пытался справиться с мыслями о своей слабости и утрате через якобы покорные взгляды на пришедших за утешением селян, через иллюзорные моменты облегчения, когда кусаешь губу и чувствуешь уже физическое покалывание. И через веру. Когда гласно объявили о начале возведения святилища, еще крепче, величественнее, чтобы боги не пустили на их земли новые беды, впервые после разгрома груз, что давил на грудь Артура, стал меньше, будто бы с нее сняли железный оберег иноверца. Именно тогда, пожалуй, и прервалась нить человеческой судьбы, осталась только судьба жреца. Посредника, чьими устами говорит божество, чьими руками небесное касается земного.***
Новое святилище, даже построенное из дерева, по виду своему не должно было уступать храмам южных людей. Несколько умельцев тщательно высекали узнаваемые фигуры, сдували с них пылинки, избавляясь от каждой неровности. Но тщательнее всех работал Артур. Он взял на себя заботу об образе верховного бога, покровителя солнца, благодаря которому ночь сменяет день и существует само время и свет. В работе Артур забывался: она позволяла не чувствовать себя под весом позора, пока он, вырезая черты Франса, беззвучно шептал молитвы над еще не до конца прорисованным ликом. Должно быть, вы никогда не видели скульптора более аккуратного и бережного, что относился бы к своему творенью с большей любовью. Шли дни, и деревянные черты все больше напоминали живую плоть. Казалось, созданные рукой человека веки могут подняться в любой миг, а открывшиеся глаза — залить все вокруг неистовым светом. Артур с каждым обращением к высшему меньше думал о позорном клейме. Он не замечал, как просьбы и вопросы становились более громкими, открытыми. Родившись в семье знахарей и жрецов, став по наследству жрецом, как и отец, он никогда, нет, не видел ранее такого упования ни в одном божестве. Настал час, когда образ Франса, окруженный остальными, был торжественно выставлен в отстроенном святилище. Тогда селяне делали первые свои за столь вязко тянувшиеся месяцы подношения: женщины оставляли самые крупные плоды их урожая, мужчины — кинжалы и луки, испробованные в бою. Артур, пропустив всех и помогая каждому узнать божий ответ на их вопрошания, сам обратился к богам лишь на закате. К центральному образу он поднес тот же рабочий ножик, которым были созданы, нарисованы его силуэт и грани. Было слышно, как он поблагодарил бога за обретенный покой, за то, что тот снял тень черного позора. Окропленное молоком лезвие отразило последние розоватые лучи. Любому бы привиделось, будто лезвие вобрало их в себя, сыто, удовлетворенно сверкнув. И тогда случилось то, с чем Артур не встречался ранее. Ему ответили. Но не лучом света, не упавшим с неба дождем, не пением далекой птицы, а живым человеческим голосом, на родном ему языке.***
— И вновь, и вновь, и вновь, — не без эмоций, как-то спонтанно и очень по-человечески прозвучали эти слова. — Неужели люди думают, что яблоки будут хорошим подарком? Вот вы, люди, вы дарите друг другу яблоки в дни празднований? Я думаю, нет. Ведь я прав? — О чем вы? Вам не нравится? — только и смог проговорить Артур. Голос на его собственное удивление звучал ровно, без страха и трепета, полным которого был над незавершенным образом. Сейчас волнение пропало почти бесследно. Будто к нему из ниоткуда спустился совсем не бог и даже не уважаемый воин. Артуру не хотелось спрашивать, сам ли Франс явился перед ним. Отчего-то жрец чувствовал его присутствие. И видел, как в сумерках посветлела полоса горизонта. — Ты жрец, ведь так? — Да, — едва слышно выдохнул он с задержкой, прикоснувшись к деревянной статуе. — Я тот, кто создавал это. — Тогда ты должен лучше понимать нас, чем простой люд. Тебе никогда не было забавно от того, что вы попросту оставляете урожай гнить, а оружие — пропадать под дождями на алтарях? Жрец не спешил ответить. Он пытливо разглядывал бестелесный видимый лик с восхищением, пытался понять его природу. Речи бога не оправдали ожиданий. Но лицо казалось куда краше, чем созданное им. Разве могут быть такие черты у того, кто столь похож на человека? Неземные правильные черты. — Вас никогда не интересовало, чего мы бы хотели на самом деле. Да и не в силах ни один человек нам этого дать, — звучало растянуто, почти загробно. — Чего же вы хотите? Полупрозрачные, с неясными границами губы сложились в мягкую улыбку. Улыбку нескольких значений.***
Всякий день перед закатом Артур не торопился уходить, он делал подношения, чтобы услышать неземной глас, и ожидал момента, когда к нему явится Франс, позволяющий себе задерживаться на земле все дольше. Их беседы медленно, слово за словом приближались к мыслям каждого. Артур упустил момент, когда он стал воспринимать молитвы, связь с божеством, как долгожданный разговор в конце дня. Он всегда с оправданным интересом всматривался в оттенок горизонта ради того, чтобы наконец увидеть, как небо становится светлее за его тонкой линией. Вскоре появилась привычка и чрезмерная наблюдательность, восприимчивость к свету. Жизнь Артура крутилась вокруг Франса и его деревянного образа. А самой страшной бедой для него стало бы повторение набега двухлетней давности и святилище, охваченное огнём. На его счастье и благодаря милости божьей беды не случилось. Кроме той, что местные стали поговаривать об Артуре, будто он сбредил, но говорили то осторожно. Помогал статус жреца, сама деятельность спасала. Небезопасное святилище под открытым небом стало гораздо роднее дома. А что до людей? Близкого общения с ними можно избежать. — Франс, — спросил однажды, проглатывая слова, Артур, — Ты помнишь, как впервые явился ко мне? Ты говорил, что вам вовсе не нужны эти пустые подношения. Так о чем же вы грезете? — жрец буквально вцепился пальцами в камень алтаря. — Могу ли я...? — Мой Артур, — произнёс милостивый бог, — Я могу сказать тебе, но ты, как и любой человек, не сможешь. Это не должно тебя печалить. Я мечтаю только об одном: побыть хоть недолго человеком. — Но зачем же тебе, всевышнему, мечтать о таком? — Я смотрю на людей, и мне тоже хочется жить. Однобокая вечность может наскучить, поверь, Артур, ты можешь и чувствуешь гораздо больше, чем все боги. Франс вновь улыбнулся. А Артур твердо решил найти способ поднести небожителю то, о чем он мечтает.***
Этой же ночью все немногочисленные семейные рукописи были изучены повторно в надежде найти хоть одно указание предков, как можно спустить на землю божество и подарить ему человеческое тело: горячую плоть, бьющееся сердце и проливающуюся кровь. Как сделать существование не вечным, дать богу обоняние, осязание и вкус. Но ни единого слова не было сказано предками об этом. Тяжело дыша, Артур спрятал в сундук последний свиток. «Если нет ничего, то возможно ли, — промелькнула в сознании беглая смелая мысль, — возможно ли подарить жизнь так же, как ненужные яблоки?». В следующий раз Артур пришел к святилищу с пустыми руками, без «хлама», на который так часто причитал Франс. Небо на горизонте алело. Руки жреца, побледневшие, казалось, сильнее, чем обычно, были спрятаны в безразмерном балахоне; ткань приподнимал гуляющий свободный ветер, великий путешественник, посол гор. — Я никогда не думал, что что-то будет рьяно занимать мои мысли и так будоражить меня. Ветер подобрал слова вихрем, прислушался. — Не думал, что я влюблюсь не в человека. Гость завыл, отвечая. Только Артуру было дано понять этот язык, где в предложения сплетаются звук, прохлада и мурашки по коже. Когда Солнцу осталось править на темнеющем куполе всего несколько секунд, Артур, сминая траву, прошел прямо до деревянного образа и каменного алтаря — таких неживых предметов. Он знал, что Франс, воплощение добра и любви к людям, не даст ему исполнить необходимое, если они успеют встретиться до того еще хоть раз, поэтому ритуал нельзя было откладывать ни на миг их будущей встречи. На горизонте появились первые белые точки — светлячки, — и Артур упал на колени на камень, не отводя взгляда от оживающей в воображении статуи. — Франс, я в силах исполнить, — прошептал он хрипло, проводя рукой по объятому ветром пьедесталу, — ты хочешь жить, и ты будешь. Я буду счастлив тебе служить. Ведь больше в жизни мне ничего и не надо, я тот еще дурак, помазанный уже вторым позором. Наконец, ладонь откликнулась на холод гладкого железа, некогда бывшего в бою, а затем принесенного сюда. — Поэтому, Франс, — острие клинка впилось в кожу, через секунду — нарисовало свой закатный горизонт вдоль дрожащий руки, — я приношу тебе жизнь в моем теле. Я твое подношение! Капля крови упала на пьедестал алтаря с пронзительным звоном рвущихся осколков. С леса поднялся шум — птичий хор. Ночь отступила, уступая трон дню на какой-то миг. Весь мир перевернулся. И в тот миг тело, упавшее на алтарь, сделало последний, жадный, как будто самый первый, вдох — это был уже не Артур. Сколько всего уместилось в этом вдохе, не знает ни ветер, ни солнце, ни сама вселенная.***
— Ты слышал, сынок, именно поэтому мы больше не почитаем его. Считается, что Франс крадет рассудок у людей, поверивших ему чрезмерно, что он злобный дух, выдавший себя за повелителя всех богов, но, наконец, его свергли. С тех пор мы ни разу не были разорены, — мать ласково погладила мальчишку по голове. — Его место заняла богиня Лорэн, а ведь раньше ее почитали только как повелительницу ветров. — Мама, а это точно правда, что он злой дух? — вопрошающе, с сожалением вглядывался в глаза матери ребенок удивительной красоты, с чистым светлым взором. Ему понравилась история, но так не понравился ее конец. — Конечно, Фрэнни, милый, так сказал наш жрец. Ты должен верить ему, должен.