Не дамся

Комнатки минимального размера (в сравнении с остальными хоромами) в самой заднице Халамширала — это действительно верх орлейского гостеприимства. Катастрос хорошо запомнил неизменно учтивый тон Жозефины, когда она виток за витком ажура выражала благодарность от имени всей Инквизиции за оказанную щедрость — хотя бы потому, что стоило им остаться наедине с самими собой, гнев лился из неё потоком таких же ажурных, но дрожащих от переизбытка эмоций причитаний. Сколько дней прошло с того момента? Два? Три? Неделя? А до рези яркое воспоминание уже успело затянуться белесой дымкой вековой давности. На фоне последних открытий — почему бы ему не поблекнуть. На их фоне невозможным казалось просто сомкнуть глаза и поспать минуту — оставалось биться головой о стену и сверлить ненавидящим взглядом собственное отражение, подстерегающее везде — даже в оконном стекле. За ним уходили вниз и подымались кочками холмов сочные пастбища, исперещенные домишками и отливающие в ночи бархатной синью. Мельницы лениво шевелили лопастями и скрипели старыми соединениями — больше в подсознании, потому что не могли не скрипеть. Вид такой же, как у десятка ферелденских послов. Катастрос понимал причину недовольства Жозефины — неуважение — но здесь даже жилище прислуги выглядело цветистее Редклифского дворца, а гостевые покои и подавно. Куча мишуры, тонны мелкого декора и густая рябь украшений. Большое пространство, но воздуху мало, а перенасыщенные орнаменты ещё долго будут сниться в кошмарах. Здесь как никогда с тоской вспоминались навесы аравелей, языками пламени предостерегающие чужаков. Простые и изящные, практичные и удобные корабли лесов и степей, холмов и долин. Но воспоминание на то и воспоминание, что живо лишь в памяти. Реальностью были уже не тополиный пух и янтарный запах сосновой смолы, а вонь парфюмов и пошлый блеск золота. Зато в таких каморках далеко до политических шавок. Зато никто не совал любопытный нос за дверь, наткнувшись разок на пламенную ловушку и прощеголяв по залам с обгорелым плюмажем. И, конечно же, никто за такую выходку «спасибо» не сказал, раз уж благодарить и за своё спасение не собирались, а леди посол и подавно. Двойник в стекле размывался в очертаниях и не показывал лица, но Катастрос видел главное — метку Силейз. Она горела в отражении алым ярче звезд и пронизывала глаз витыми узлами, въедаясь в кожу тавром — потому что тавром и была. Якорь отзывался на ядовитые пульсации как на что-то родное. Раздражающее. Убийственное. Он ударил отражение раскрытой ладонью, оставил там свою метку — впадины от расплавленного стекла — и взметнулся к зеркалу. Первая мысль — разбить — была до жути детской. Разобьется это — начнут биться другие. Что может быть позорнее, чем ненавидеть себя в каждой тени? Что ещё может как нельзя лучше подходить рабу? Лишь в ущелье Фен’Харела долиец в полной мере осознал, насколько сильно завяз в цепях древней магии. Якорь дарован артефактом эванурисов. Мудрость Митал дарована почитателями эвануриса. Но если от них не избавиться, то богиню очага можно было выжечь и вернуть себе хотя бы частицу себя. — Нет, Силейз, — Катастрос жестоко усмехнулся, глядя на валласлин. — Кого угодно. Кого угодно ты можешь получить, но я тебе не дамся. Трещину в полумертвой ладони окутало пламя, шуршащее болотным потусторонним свечением. Оно отражалось в глазах решимостью — болезненной, переполненной гневом, но непоколебимой. Инквизитор в последний раз оглянулся через плечо на сооруженную им баррикаду у двери и коротко выдохнул. Его гордость обернулась позором. Его вера — ложью. Его символ духовной зрелости — кандалами. Ему и предстояло их разорвать. Порывистым движением Катастрос приложил к лицу огонь — и утонул. В белых вспышках, в раскаленном свечении, клокочущем крике, рвущемся наружу. Боль сжигала жадно и без остатка, она подкосила, топила едва вынырнувшее сознание во тьме снова, снова, снова. Катастрос остервенело вонзал зубы в запястье, сдерживая любой звук, бьющийся в глотке. Он обязан был вытерпеть это так же, как терпел и само писание кровью — без крика, без писка, без всего, что могло бы порадовать въевшийся в воспаленное сознание образ Силейз, поглядывающей за ним с насмешкой за тонким укрытием Завесы. И ему пришлось бы во стократ легче, не откликнись на благородные порывы Якорь. Под его напором плавился мозг, прошитый сотнями молний в дикую грозу. Руку заело. Она застыла, а кожа таяла — под ней уже прижигалось живое мясо. Придя в себя после ещё одной вспышки, Катастрос не понял даже, что уже валялся на полу в окружении осколков, а в дверь ломились настойчиво, бессмысленно дергая такую же заевшую дверную ручку в безуспешных попытках раскидать кучу мебели. «Зови Быка, Дориана, кого-нибудь! Быстрее! ИНКВИЗИТОР! ИНКВИЗИТОР, ОТВЕТЬТЕ!» Кости горели до сумасшедшей симфонии хруста, эльфа корчило немилосердно. Он не узнавал голос Каллена, даже не разбирал слов — был не в состоянии этого сделать, его уши наполнило кислотное шипение и оглушающая пульсация крови. Едва разомкнув сведенную судорогой челюсть, он тут же впился пальцами в пламенеющую ладонь, отцепляя её от лица. Миллиметр за миллиметром, но упрямо. «Фэстис бэй умо канаварум… Отойдите. Я сделаю это тихо». Умирать в удовольствие лже-богине Инквизитор не собирался. Как и не собирался бросать этот демонов мир, в очередной раз оказавшийся на пороге какого-нибудь дерьма. У Катастроса появилось чувство дежа-вю: в прошлой жизни он уже просыпался под споры и ругань. Тогда и состояние дел так же пугало своей шаткостью, и ситуация неизменно приближалась к критической, вот только вместе со снежными бурями бушевали страсти советников, а не раздраженные шепотки, периодически срываясь на сдавленный крик, крайне интересный для ушей Халамширала. Тогда, кажется, и вещи были объемнее, и краски выглядели разнообразнее — и не было бинта в половину инквизиторской рожи. Судя по освещению, эльф провалялся без сознания не меньше шести часов — свечи давно остыли, от окна уже тянулась золотистая солнечная полоса, врезаясь клинками в глаз, и каверзным пятнышком задевала напряженные смуглые руки. Наверняка те самые, что оставили вместо двери обугленные обломки. Руки того самого тевинтерца, который должен был отдыхать после стычки с взводом кунари, а не лететь к кровати, зло разбрасываясь крепкими выражениями на Тевине.  — В следующий раз, если выкинешь подобное, обещаю, я убью тебя раньше, чем успеет Якорь! — Инквизитор! Слава Создателю… Неестественно резкие голоса резали уши без ножа, но Катастрос лишь шикнул, не без помощи Дориана устраиваясь на постели сидя. Теперь он видел полную (насколько это было возможно в его ситуации) картину: все столики, стулья, пуфики и прочие побрякушки, послужившие баррикадой, стояли на местах красивые и целехонькие, а зеркало спокойно отражало стены без малейшего бурого подтека. О реальности произошедшего напоминал только сам Катастрос, куча перевязок да дыра в дверном проеме. Удивительно, как их ещё не выставили отсюда, быстро созвав срочное заседание совета прямо в ночных халатах. Это было бы замечательно, потому что от бессмысленной болтовни голова болела не меньше, чем отзывалось в ней ночное самодурство. — Во имя Андрасте, что это было? — Каллен устало провел по лицу ладонью. Он был уже в парадном костюме Инквизиции — аккуратен и вытянут, как настоящий солдат. Да вот видно только, что из-за чуткого сна и соседства с Инквизитором ночь у него не задалась. — Вы нас здорово напугали и чуть не всполошили весь Халамширал. Хорошо, что орлесианцы в своих сотнях шелковых подушек мало что замечают. И слова не дала вставить из ниоткуда выскочившая Сэра — предположительно, просто стояла всё это время слева, со стороны бинтов: — Вот-вот! Ты совсем того, поехавший, — мимика и жесты лучницы мелькали со скоростью пущенной стрелы, а слова теряли начала и окончания, сливаясь во что-то невообразимо длинное и непонятное. — Я говорила, что эльфы обосрутся, а не «будут творить всякую хрень»! — Может, будете ругать меня пальцем громче? — с нажимом просипел Катастрос, скалясь то ли от злости, то ли от мигрени. — А то не уверен, что кости предков вас расслышали. Я творил не «хрень», Сэра, а сделал то, что считал должным. Только идиот будет игнорировать то, во что его ткнули носом. Хриплый кашель прозвучал уже в тишине и нерушимости. Жажда сушила горло пустыней, эльф слизал с потрескавшихся губ резкий привкус лечебных трав без спеха, умышленно растягивая момент молчания. Дженни не выдержала первой. — Не то, чтобы это было тупо, но вот делаться калекой из-за каких-то несчастных картинок на стене — уже тупее некуда. Этой тетки Силези давно уже нет, рабов у мертвяков тоже нет. — Можно подумать, я ожидал от тебя чего-то другого, — проигнорировав то, как Дориан предостерегающе стиснул ладонью пальцы, Катастрос фыркнул едко, чем разозлил лучницу ещё больше. Когда речь заходила о долийцах и эльфийской истории, им с Сэрой легче было перегрызть друг другу глотки, чем сойтись на одном мнении. Зато честно. — Более того, вообще не понимаю, что вы здесь делаете. Вам нечем заняться, кроме как торчать надо мной как на похоронах? Жив, здоров, не отчаивайтесь. Сэра женщина простая — ей дважды повторять не надо. Не забыв послать Инквизитора туда, где он систематически бывает, Сэра показала два пальца и скрылась за дырой в стене, судя по возгласам напугав пару солдат Инквизиции. Не успело всё стихнуть, острый, исходящий искрами взгляд Катастроса переметнулся на Каллена. Командующий войска если и вытягивался перед долийцем по стойке смирно, то лишь для сохранения субординации. Но в таких ситуациях раздражение и холодок стучали по позвонкам в предчувствии взрыва, и спина выпрямлялась сама собой. — Заседание уже началось? — Ещё нет, Инквизитор. Последние приготовления. — Ой ли? И ты считаешь, что это достаточный повод оставить Жозефину без сопровождения в этом гадюшнике? Слегка помедлив, Каллен скупо кивнул и как можно скорее покинул покои, столкнувшись на выходе с гномом, увенчанным короной наместника Киркволла. К удивлению и облегчению одновременно, сенешаля Брана, постоянно следующего за ним неизменной ворчащей тенью, поблизости не оказалось. — После аудиенции только у одного эльфа Кудряшек может скрипеть зубами как старый сильван, а Лютик так люто плеваться, пиная всё, что под ноги попадется. Встали не с той ноги, Ваше Инквизиторство? — А он когда-нибудь вставал с нужной? Катастрос лишь сердито отмахнулся, надавив пальцами на висок, рассыпающийся от боли в крошки. Дориан отошел от эльфа и, взяв от Варрика какой-то сверток, принялся громко шелестеть бумагой и, судя по звуку, сухими травами. Как назло, пристроился слева. Гном тем временем подтащил к кровати табурет и сел с самой беззаботной улыбкой, на которую был способен. Общий вид, впрочем, оставался не менее задолбанным политическими клювами, чем у Жозефины. — Сэра уже договорилась со слугами, — заметив, как дернулся Катастрос, Варрик тут же поправился: — С эльфами, чтобы новую дверь подогнали без лишнего шума, Рыжие Дженни уже подыскали где-то замену. Интересно, где этой замены теперь нет. Инквизитор устало кивнул и сморщился, когда руку свело новой, терпкой, кусачей судорогой. Если по Скайхолду и Халамширалу он расхаживал в перчатках и не показывал, насколько дела плохи, то теперь всё было нараспашку. Чернеющая, будто обгорелая до углей, с зелеными прожилками плоть поддавалась контролю всё хуже и хуже. Пока локоть со скрипом, но сгибался, пальцы шевелились еле-еле. Катастрос чувствовал невыразимую благодарность за то, что Варрик хотя бы пытался не обращать внимания на прорезающуюся болотным светом через бинты щель. — А Каллен. Что он тут делал? — Я смог выгнать его отсюда только с первыми петухами, чтобы перестал светить ферелденскими портянками. Сторожил тебя наш солдат не хуже мабари, с мечом в обнимку — ты же под его ответственностью, как-никак. Дориану не составило бы труда убрать из своего голоса капризные насмешливые ноты, но он этого не делал — специально, и Катастрос понимал, что укор прозвучал вовсе не в адрес командующего. Шелест прекратился. В следующий момент тевинтерец навис над долийцем, до жути нервно, но всё равно предельно аккуратно снимая бинт. Нижний слой отодрался с трудом, приклеившийся к коже тонкой коркой подсохшего гноя, вынудив эльфа зашипеть, словно вздыбившийся кот. — Задница Андрасте… Если Варрик и хотел что-то добавить, то все слова проглотил, а рот закрыл. Во всём Тедасе известна эльфийская утонченность во внешности, упоминаемая скорее с иронией, но Инквизитор мог на это не жаловаться — теперь его лицо напоминало отражение кривого зеркала. Бельмо, затянувшее неестественно сощуренный глаз, служило причиной того, почему одна сторона Инквизитору виделась словно залитая краской. Опухший, в гнойное пятнышко ожог вылизал часть лица наискосок ото лба до угла челюсти. Ни ресниц, ни брови на куске голого мяса не осталось — равно как и кровавого писания. Поработали скорее зелья Дориана, чем целители — при всём уважении, магистр не доверил бы такое деликатное дело людям Вивьен — и хотя бы избавили Катастроса от безумной боли. Долиец не выглядел озабоченным изменениями, но и зеркальце не просил — а гном не спешил его искать. — Может, Ферелден с Орлеем и не могут никак поделить песочницу, — заранее примирительным тоном начал Варрик, — вместе у них хорошо получается выедать мозги. Иначе я не понимаю, что тебя надоумило на… это. Вчера мастера ещё предлагали услуги по удалению татуировок — о состоянии рынка услуг на сегодня не знаю. — Полагаю, ты слишком мягок, друг мой. Нашему Инквизитору просто захотелось поиграть в мученика или, знаешь, кунари молотом случайно попали ему в голову. Как жаль, как жаль. Дориан не удержался, театрально всплеснул ладонями и лишь упрямо вскинулся в ответ на жуткий взгляд, способный убивать. — Валласлин — это мой выбор. Я выбирал узор, и я выбрал, когда и каким способом от него избавиться! — Катастрос не кричал, даже не повышал голос, но рык из глотки вырывался трескучий. — Не думаю, что вам было бы приятно светить рабским клеймом на роже. — Тогда, может, пусть рабы отсекают себе конечности, чтобы в кандалах не ходить? — Эванурисы в прошлом, Красавчик, а ты здесь и сейчас. И сейчас, когда кунари под порогом, ты сделал им слишком хороший подарочек. Умудренный житейским опытом Варрик не мог не почувствовать, когда и каким тоном тевинтерского мага стоило перебить, чтобы не взбесить мага эльфийского. Вот только магистр уже успел войти в раж. Он достаточно намолчался в ожидании. — Ты так хотел познать все тайны своего народа, что долбал Соласа вопросами каждый день, но как только завеса приоткрылась, — дрязг — Дориан чуть не перевернул миску, старательно пропитывая бинты в вязком вареве, что сильно разило целебным корнем, — готов теперь порушить всё! Это нездорόво! — Тайны эльфов это не один только валласлин — неожиданно, правда? Меня всего лишь самую малость, — Катастрос оскалился, изображая двумя пальцами ту самую малость, — раздражает, что долийцы трясутся над своими преданиями, как над золотой галлой, но не знают ни черта — ни-чер-та! Они почитают богов, называя их именами напыщенных рабовладельцев. Они называют гордостью то, что значит тавро. Они не знают ничего. МЫ не знаем ничего, но строим из себя цивилизацию с самыми древними традициями во всем Тедасе, хотя эти традиции — пшик! Выдумки или путаница не старше пары столетий. Вот что нездорово. Вот что настоящее убожество. Да Песнь Света кажется теперь верхом здравомыслия! Снова молчание — долгожданное молчание, чтобы перевести дух. Эльф сжал в пальцах скребущее жаром горло и скривил губы в гневном изломе. Только минуту погодя абсурд его слов поступал через эмоции — Первый (или бывший уже Первый) Хранительницы Истметориэль, выросший и взлелеянный на легендах клана, позарился растоптать величие их веры. Как быстро его прокляли и изгнали бы, додумайся он так же пламенно высказываться на Арлатвене — вопрос второстепенный. Впору было заливаться хохотом и звать Сэру, чтобы вволю дать ей позлорадствовать, но Дориан продолжил возиться с бинтами, а Варрик только поскреб жесткую щетину. — И… ты намерен что-то делать с этим? — Мой голос никогда не был чем-то авторитетным в наших кругах, — Катастрос сдул с лица тусклую светлую прядь, почти выплевывая слова. — Хорошо, если поверят. Не поверят и упрутся — их дело. Я же только Вестник — беру и вещаю, а остальное в их руках. Сейчас кунари больше выглядят достойными внимания, ты так не думаешь? Высказывание эльфа весьма символично подчеркнули басистые звоны колоколов, оповещающие о новом собрании Совета. Беззвучно выругавшись, наместник Киркволла вспомнил о короне, окольцовывающей его бедную писательскую голову, и нехотя слез с табурета. — Что же, время страдать, пока вы нежитесь в постели от рассвета до заката. Имей в виду, что в следующий раз я пойду с вами, чтобы знать, когда следует приставить к тебе Брана. Пусть на уши гундит, гляди и перестанешь всякое вытворять. — Если он до этого доживет. Прогнав Варрика взмахом ладони, Катастрос считал эхо его шагов, пока оно окончательно не утонуло в коврах. Тогда оставалось слушать только переливчатые птичьи песнопения, доносящиеся из сада, и всё ещё яростное позвякивание посуды. — Ты считаешь это глупостью, так? — Я считаю, — Дориан выжал полотенце слишком высоко над ведром, чтобы плеск как можно большей мощью забарабанил по ушам, — что ты совсем не бережешь меня и моё сердце. Корифей, венатори, демоны, кунари — это ладно. Но потерять тебя из-за твоих же принципов и гордыни… Лучше я и вправду убью тебя сам! Катастрос не нашелся с ответом, но покорно подставил лицо, пока Дориан промывал ожог. Делал он это так ловко, что оставалось гадать, сколько раз за ночь маг успел это сделать. Если смотреть на осунувшееся лицо и фиолетовые тени под болезненно блестящими глазами — много. Инквизитору слишком легко ложилась на воображение картина, где магистр сидел возле него, не смыкая век ни на минуту, и вздрагивал от каждого шороха — не проснулся ли? Не начало ли сильнее лихорадить? Катастрос мог это представить, потому что слишком много раз такое случалось. С обеих сторон. — Ma vhenan. Пока в этом мире есть ты, я не отдам свою жизнь больше никому. — Надеюсь, твоё обещание продержится дольше следующего путешествия через элувиан, — без особого доверия хмыкнул Дориан, накладывая первый моток перевязки, но в какой-то момент остановился, очертив костяшками пальцев бледную, впалую щеку. — Я очень надеюсь, аматус.