Ханахаки

Звуки музыки были слышны еще в коридоре. Она притягивала своей красотой и мелодичностью. Мягкие переливы тонов словно лунный свет ласкали слух. Повинуясь руке мастера, мелодия дышала, жила, проникала в каждый уголок полупустого дома, неся отголоски скорби, которыми полнится душа музыканта. За инструментом сидел блондин, его тонкие черты лица отражали его аристократическое происхождение. Он был болезненно худым и носил белую рубашку, рукава которой засучил до локтей. Его руки были покрыты шрамами от ожогов, но это вовсе не уродовало его. Он сидел на невысокой скамье и играл, периодически возводя голубые глаза к небу. Сказать по-правде, эта мелодия разбивала его сердце, терзала и мучила его душу, но он продолжал играть, вслушиваясь в нежные переливы, вновь и вновь даря жизнь этой мелодии. Себастьян Кастелланос уже как пятнадцать минут вошел в зал, но не посмел прервать музыканта. Он прислонился к стене около двери и замер, слушая мелодию, которую слышал в СТЭМ уже тысячи раз. Он не знал, что произвело на него большее впечатление: музыка, которую он впервые услышал в живую, или музыкант. Себастьян был впечатлён, он помнил Рувика ужасным уродливым психом, отравляющим разум в одной ипостаси, и огромным мозгом в другой ипостаси. Тот псих не вызывал у него никаких эмоций, кроме ненависти и желания убить. А глядя на этого молодого человека, на то как он играет, нажимая тонкими пальцами на клавиши, сердце Себастьяна пропускало удар, и хотя он пришел сюда по делу, он не смог подойти ближе. Кастелланос пребывал в своих мыслях и не заметил как мелодия закончилась, а сам Рувик сел вполборота, и сложив руки на коленях, смотрел на него. — Себастьян, — тихо позвал его Викториано. Себастьян поднял глаза, и будто освободившись от чар, пленившей его мелодии, решительно направился к Рувику. Он подошел, оперся о фортепиано, и их взгляды пересеклись. Кастелланосу пришлось сделать глубокий вдох, чтобы чтобы согнать охватившие его эмоции. Викториано неловко одернул рукава, прикрывая свои шрамы. — У меня к тебе дело, — выдавил Себастьян, наблюдая как узор, оставленный ожогами скрывается под тканью рубашки. — Само собой,— сказал Рувик без особого энтузиазма. — Скажи мне, что это? — Себастьян засучил рукав левой руки, демонстрируя кое-где до крови расчесанную кожу, сеточку синих вен и местами пробивающиеся тоненькие стебли, увенчанные голубыми цветками. Рувик нахмурился, и с интересом коснулся руки Себастьяна, нежно проводя тонкими пальцами по сохранившимся участкам не раздраженной кожи. Кастелланос приложил все усилия, чтобы продемонстрировать совершенное безразличие к происходящему, хотя кровь уже стучала у него в висках. Как обычно он прикрылся маской раздражения: — Ну, светило науки, что это за сад-огород на мне вырос?— раздраженно спросил он, а потом схватил один из тонких стебельков и выдернул. Из образовавшейся ранки сочилась кровь. Багровые капли, собираясь в маленький ручеек, падали вниз. Себастьян не шевелился, он боялся, что если сделает хоть одно лишнее движение, то Рувик уйдет. — Поздравляю, Себастьян, ты влюблен, — сказал Рувик, присаживаясь на скамейку у фортепиано. Не отрывая взгляда, он смотрел на Себастьяна снизу вверх. — Влюблен? — повторил Кастелланос. — Эта редкая болезнь называется Ханахаки. Если человек влюблен давно и безнадежно, то на его теле начинают вырастать цветы. Если эту болезнь игнорировать, то в конце концов, цветы прорастут в легких и человек умирает, — Рувик вновь потянулся к руке Себастьяна, но на пол пути остановился. — А лекарство от неё есть? — спросил Кастелланос. — Есть, оно вылечит твое тело, но порвет на куски твое сердце, — ответил Рувик. — Ты должен признаться объекту любви в своих чувствах, тогда цветы должны пропасть, — добавил Рувик, облокотившись на крышку фортепиано, и по-прежнему смотря на детектива снизу вверх. Это смущало Себастьяна, наполняя его голову неприличными мыслями. — А если чувства не взаимны? — спросил Себастьян, стараясь не смотреть Викториано в глаза. — Болезнь будет прогрессировать, и в конце концов, все кончится очень печально. — Отлично, пристрелите меня, — сказал Себастьян, убрав назад падающую на глаза челку. Он постучал пальцами по крышке фортепиано, потом развернулся и направился в сторону выхода. Рувик встал с места. — Хочешь, я могу на время погрузить тебя в СТЭМ, мозг будет занят, может это как-то повлияет на болезнь. — Нет уж, спасибо, — отмахнулся Кастелланос. Он хотел добавить пару саркастичных замечаний, но обернувшись, увидел, что Рувик не шутит, он действительно за него переживает. — Ладно, как-нибудь разберусь с этим,— заметил Кастелланос. — Могу я еще что-нибудь для тебя сделать, Себастьян? — спросил Рувик. Он намеренно произнес имя Кастелланоса, заметив, что детектив уже собирался уходить. Себастьян задумался: — Ты можешь сыграть для меня? — осторожно спросил он. — Конечно, — сказал Рувик, отодвигаясь, чтобы Себастьян мог сесть рядом. Рувик поднял крышку, и засучив рукава, коснулся клавиш. Взгляд Себастьяна скользил по его шрамам. Рувик играл, давая воле сковавшей его сердце скорби вылиться наружу, его руки холодели, в разум проникали давно забытые печальные воспоминания. Мелодия вновь заставляла его страдать, хотя он и не был одинок сейчас. — Ты ведь знаешь, что я...— прервал его Себастьян. — Ты был в моей голове, ты не можешь не знать, — сказал Кастелланос, притягивая его к себе. Мелодия замолкла, замерев на ноте, которая вовсе к ней не относилась. Себастьян поцеловал его, карябая нежную кожу своей щетиной. Его пальцы постоянно путались в рубашке Рубена, которая была тому на несколько размеров больше, он хотел прикоснуться к его телу, почувствовать пальцами узор его шрамов, которых Рубен так стыдится. Он целовал его руки, ловя трепетные вздохи бывшего узника СТЭМ. Себастьян прикасался к нему, и чувствовал как ему становилось лучше: ужасный зуд пропал, дышать стало легче, а ненавистные цветы будто стали осыпаться, покрывая пол голубыми лепестками. Себастьян был уверен, прикоснись Рубен сейчас к фортепиано, ноты бы сложились в совершенно другую мелодию, полную нежности и надежды. Он бы отбросил свой вечный траур, играя новую мелодию, или же просто сжёг бы этот инструмент к чертям собачьим, потому что никто из них больше не должен страдать.