Противоядие

Его обыскали дважды, а просканировали четыре раза, будто за те минуты, которые прошли с предыдущего обыска и сканирования, он мог что-то спрятать. Это вызвало гадкое дежавю. Так и казалось, что сейчас на него наденут ошейник и особые захваты на обе руки, которые будут подавлять использование аугментаций… Этого, конечно, не случилось, потому что сейчас Адам был по эту сторону закона. Вернее, он и тогда, в Пентхаусе, был агентом под прикрытием, но прикрытие это требовало играть роль преступника. Сегодня ему не нужно было скрываться. Но за обысками и сканированиями Адам уже думал, что момент, когда ему выдадут пропуск, никогда не наступит. — Марченко хочет поговорить с тобой, — объявил Миллер, когда Адам появился в его кабинете. Миллер еще был бледен после случившегося в Лондоне, и врачи наверняка требовали, чтобы он оставался под их наблюдением. Адам не мог представить, чтобы Миллер подчинился. Наверное, в больнице его бы могло удержать только тяжелое ранение, чтобы он не смог подняться. И то не факт. Адам хотел бы отказаться от этой «беседы» с Марченко, но не мог. На него до сих пор смотрели косо из-за того, что у него оказался антидот к «Орхидее». Он так и читал во взглядах сотрудников ОГ-29: «Мы благодарны, что ты спас шефа, но, думаешь, мы действительно поверим, что ты нашел антидот в Церкви Бога-Машины? Нашел и не сдал? И откуда-то узнал, к чему этот антидот? Почему мы должны тебе верить, Дженсен?» — О чем? — спросил Адам. — Не представляю, — ответил Миллер. — Марченко ни с кем не говорит. Он ни слова не сказал ни на одном допросе. Но вчера адвокат передал, что его подопечный готов пообщаться с аугом из Интерпола, который взял его в Лондоне. Следователи ухватились за эту возможность, так что ты летишь в Лондон. Марченко содержится там в следственном изоляторе для аугов. То есть отказаться Адам не мог. Все уже решено. Они станут разговаривать, а вокруг будут тысячи камер, которые запишут каждое слово, каждый жест, отметят каждый дернувшийся нерв. Бессмысленный допрос. Адам жаждал поговорить с Марченко, но один, без свидетелей. — Хорошо, — кивнул он. — Когда вылетать? — Сейчас, — отрезал Миллер и добавил чуть мягче: — Ты должен понимать, Дженсен, это очень важно для репутации нашего подразделения. Тебе дадут список вопросов, которые ты должен попытаться задать Марченко. Не факт, что он ответит, но ты должен попытаться. — Я понимаю. А еще он понимал, что Марченко может знать о нем вещи, которые лучше не произносить вслух. Это до одури походило на ловушку. * Хоть Адаму и дали пропуск, по которому считалось, что он посетитель, в изоляторе ему было почти так же плохо, как и подследственным. От электромагнитных излучателей кружилась голова, а от глушителей Адаму казалось, что к его рукам и ногам прикрутили гири. Марченко уже ждал в допросной. Его громадная аугментированная рука была до предела согнута в локте и запястье и закреплена в этом положении так, что казалась смятым комом из механизмов и проводов. Губы Марченко скривились в усмешке, когда Адам сел за стол напротив него. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. — Мне сказали, что ты хочешь поговорить со мной, — начал Адам. Он сделал паузу, ожидая реакции Марченко, но тот по-прежнему молчал. — Мне дали список вопросов, которые я должен тебе задать, хотя сомневаюсь, что ты станешь отвечать. Хотел бы, давно бы ответил. Марченко молчал, поэтому Адам действительно решил перейти к списку вопросов. Зачитать их и уйти. Только он открыл рот, как Марченко заговорил: — Я хотел посмотреть на тебя. Адам поднял бровь: — Неужели в Лондоне и в Швейцарии не насмотрелся? Ухмылка Марченко стала еще более гнусной: — Теперь я понимаю… Адам ненавидел эти недоговорки. — Что? — спросил он. — Чем ты так важен для них всех. Адаму не хотелось уточнять, кого именно Марченко имеет в виду, но те, кто наблюдал сейчас за ними, остались бы недовольны, если бы он не поинтересовался. — Для кого? — Ты знаешь, брат. — А если не знаю? — нахмурился Адам. На деле у него было предположение — конечно, кто еще мог стоять за Марченко? — но ему не нравилось, что он сказал. — Значит, ты глупее, чем я думал, — хохотнул Марченко. Допрос не клеился, впрочем, у Адама и не было желания им заниматься. Он обезвредил людей Марченко и его самого в Лондоне. Доказательств было достаточно, чтобы тот получил пожизненное заключение. Адам хотел бы поговорить, но не здесь и не так. Марченко не тот, кто запросто выложит все, что знает, в надежде сократить срок. — Ладно. Вопросы, — буркнул Адам. — Чтобы отравить гостей, в Лондоне вы использовали биооружие под названием «Орхидея». Откуда вы его получили? — Ты же понимаешь, не в горшке вырастил, — хмыкнул Марченко. — Так откуда? Слишком замысловатая штука для простого террориста. — Простые террористы — это те, кто взрывает бомбы на станциях. Они не знают, зачем это делают. Они верят в тупые идеи и считают, что смогут что-то доказать своими взрывами, а на деле служат пушечным мясом у тех, кто правит миром. Я не террорист. — И кто же тогда ты? — Адам прищурился. — Потому что твои действия в Лондоне не умнее, чем взрыв на станции. Марченко рассмеялся. Смех у него был жесткий и похожий на стук сломанного мотора. В нем не было ни капли радости и веселья. — Знаешь, в чем твоя проблема, брат? — произнес он. — Ты обладаешь тем, чем не обладает никто из аугов. Ты не такой, как все. Это должно давать тебе безграничную свободу, но на деле связывает тебя цепями сильнее, чем любого ауга. Даже я сейчас, — он качнул своей скованной рукой, — свободнее тебя. — По-моему, у тебя слишком богатая фантазия. — Видишь? — хмыкнул Марченко. — Ты не можешь говорить честно, брат. Ты понимаешь, что если признаешься, последствия для тебя будут хуже, чем тюрьма. Я же могу говорить открыто. — Что-то я не слышал от тебя честных ответов. Если ты так свободен и открыт, как говоришь, мог бы и рассказать об «Орхидее». — Жаждешь услышать об «Орхидее», брат? — поинтересовался Марченко, и тон его голоса был таким, что Адаму вдруг захотелось остановить его: нет, он не желает ничего слышать об «Орхидее», нет, не говори им, молчи, заткнись… Но Адам знал, что Марченко уже не остановится. — Я расскажу тебе об «Орхидее», брат, — продолжил Марченко. — Не знаю, в какой лаборатории ее изобрели, не знаю, в чокнутые мозги какого ученого пришла идея подобной дряни, но я видел, как она действует на аугов. «Орхидея» выламывает импланты из тел. Кровь хлещет отовсюду. Не представляю, что происходит внутри черепа, но вряд ли что-то приятное. Отторжение нейрочипа — это как выстрел в голову. Перед глазами Адама встала картина смерти главы Коалиции за права аугментированных. — Талос Рукер? — уточнил он. — Да, брат, — кивнул Марченко, его, похоже, не волновало, что он признался в убийстве. — Качественная смерть. Мы думали, так будет со всеми аугами. А потом в Альпах я всадил в тебя полную дозу «Орхидеи». Прямо в грудь. Я видел, как ты отключился. Я даже подумать не мог, что ты выживешь. Как ты выжил, брат? Адам почувствовал себя неуютно, ему показалось, будто все камеры в допросной уставились на него, а за ними — десяток пар жадных глаз, которые тоже хотели знать ответ на этот вопрос. Или уже знали ответ, что гораздо страшнее. — У меня был антидот, — холодно ответил Адам. — Ха, — хохотнул Марченко. — Рассказывай эти сказки другим, брат. «Орхидея» косит всех аугов без разбора. Это у людей еще есть время, а нас кладет сразу. — Тебе так сказали твои наниматели? — поинтересовался Адам. — Те, кто дал «Орхидею»? А ты не думал, что они могли что-то утаить? На одноглазом лице Марченко появилось выражение усталости и разочарования, будто он знал, что Адам так ответит. — Они сказали, — медленно проговорил он, — если у меня появится возможность ткнуть в тебя «Орхидеей», чтобы я сделал это и потом доложил, что произойдет. Я никак не ожидал, что увижу тебя вновь. Оказывается, «Орхидея» на тебя не действует. Как это вышло, брат? «Плохо, очень плохо», — подумал Адам, ему показалось, что взгляды стоящих за камерами впились в него, как когти хищной птицы. Но вслух он повторил все тем же ровным и холодным голосом: — У меня был антидот. Твои хозяева посмеялись над тобой. Может быть, тебе тоже стоит посмеяться над ними и рассказать, откуда ты получил «Орхидею»? За использование биооружия можно сесть навсегда, а так тебе могут сделать скидку. — Меня это не волнует, — покачал головой Марченко. — И остальные твои вопросы тоже. Я сказал все, что хотел. С довольной улыбкой он откинулся на своем стуле, насколько это позволяли сделать оковы на левой аугментированной руке и наручники на правой, обычной. У Адама появилось непреодолимое желание сбежать отсюда, но волевым усилием он сдержался. Он дочитал до конца список вопросов, но Марченко не ответил больше ни на один. Впрочем, лучше бы он и на первый не отвечал. Адам встал и собирался выйти, когда Марченко вдруг заговорил вновь. — Дедал дал тебе лучшие крылья, лучше, чем были у тебя, Икар, — произнес он, и Адаму вспомнился их разговор в Утулеке, где Марченко назвал себя Цербером. — С ними ты мог бы стать богом, но ты взлетел слишком высоко и достиг солнца. Твои крылья расплавились, брат, ты падаешь, но считаешь, что все еще летишь. Надейся, что на месте твоего падения не будет дорогих тебе людей, потому что ты уничтожишь их всех, как и в прошлый раз в Панхее. — Что за бред ты несешь? — вскинулся Адам, но Марченко лишь вновь покачал головой: — А теперь беги, Дженсен. Больше спокойной жизни у тебя не будет. * Когда Адам вышел из допросной, ему показалось, что все смотрят на него — кто с подозрением, кто с неприязнью, а кто и с любопытством. Он сдавал пропуск, когда один из детективов спросил его: — Что он такое наплел в конце про Икара? — Наверное, фанат греческой мифологии, — нарочито беспечно пожал плечами Адам. — Может быть, это единственная книга, которую он прочел за свою жизнь. — Он действительно сделал вам инъекцию «Орхидеи», агент Дженсен? — У меня был антидот, — ответил Адам, как отвечал сегодня уже дважды. — И все-таки вам лучше обратиться к врачу, — участливо посоветовал детектив, но Адам ощутил кроющуюся за этими словами угрозу. Он вышел из здания следственного изолятора, чувствуя, будто весь мир смотрит на него. Он попытался убедить себя, что это паранойя, но не мог. Слова Марченко крутились в голове. Он понимал, что все изменилось.