Слон

Николай Васильевич нездоров. Каждый день его маменька приглашает всё новых и новых врачей, но они лишь разводят руками и помочь не могут. Только шепчутся в гостиной, думая, что Николай их не слышит. Но он слышит и ему, в общем-то, всё равно. Всё вокруг белое. Белый потолок, белые стены, белая постель. И за окном белым-бело. Зима. Только матушка в чёрном. Она так и не сняла траур по недавно почившему отцу и, возможно, мысленно уже похоронила Николая. Он замечал, что глаза её набухли и покраснели от слёз. Род медленно беднеет, крепостные распроданы, и только верный Яким с ворчанием приносит воду и открывает окошко, чтобы пустить в комнату немного свежего морозного воздуха. Все средства уходят на врачей, на бесконечную толпу солидных седых господ в белых халатах и очочках с золотыми оправами. И все советуют заинтересовать его, развлечь чем-нибудь, растормошить, потакать любому капризу. Вот только капризов нет. И интереса нет. И Николай не хочет ничего. — А не посетить ли нам графа Н***кого? — спрашивает почтенная Мария Ивановна. — Простите, маменька, но настроения нет, — отвечает Николай. — А не пригласить ли нам в гости Анну Матвеевну? Ты, Николаша, расспросить её хотел, — с надеждой спрашивает Мария Ивановна. — Коли вам так угодно маменька, но не думаю, что спущусь к вам, — отвечает Николай и прикрывает тусклые, серые, как грозовое небо, глаза. И дни тянутся в немом ожидании. И вереница докторов сменяется вереницей друзей и знакомых, таких же неважных и безликих. А потом Марии Ивановне сообщают, что доктор Гуро вернулся в столицу из очередной поездки. И, разумеется, она хватается за этот шанс и приглашает его осмотреть Николая. Он отличается ото всех. Николай считает, что ни один нормальный человек не станет носить пальто такого яркого алого цвета. Гуро не похож на врача. Он врывается в комнату и мгновенно заполняет её от пола до потолка. Он не соблюдает тишину, не расспрашивает маменьку и Николая о болезни, не поправляет очки на носу. У него вообще нет очков, зато есть трость с набалдашником в виде головы какой-то хищной птицы. Признаться, Николай даже подумал, что доктор выдернет его из кровати и заставит читать стихи с табурета. Этот человек был способен на всё. Но этого не происходит. Доктор выставляет почтенную Марию Ивановну за дверь, следом за ней выпроваживает Якима. — Не люблю, знаете ли, советы со стороны, — хитро подмигивает он Гоголю и проводит осмотр. Николай теряется под его пристальным взглядом, но Гуро продолжает разбивать болезненную тишину комнаты и рассказывает совершенно удивительные истории. — И так мы дошли до Саратовской губернии, а там и приказ пришёл. И повернули казаки назад, — врач улыбается уголками губ и опускает тонкую бледную руку Николая обратно на одеяло. Помечает что-то в блокноте, смотрит внимательно на своего пациента и говорит, говорит, говорит. Вдыхает удушливый смог и выдыхает чистый воздух. Заполняет своим тихим, но чётким голосом болезненное пространство вокруг Гоголя. Рассказывает о смуглых индийских женщинах, о быстроногих лошадях, о белоснежных павлинах и, конечно же, о слонах. Рассказывает о медлительных серых гигантах, об их маленьких умных глазках, шершавой толстой коже, ловком и чувствительном хоботе. И впервые за долгое время Николай чувствует хоть какой-то интерес. *** Николай просыпается в странном волнении. Всего на одну ночь болезненные видения, терзающие его душу и тело, уступают место другим. Светлым, знойным, наполненным запахом пряностей и трубным гласом животных. — Хотел бы я посмотреть на слона, — едва слышно произносит он, и Яким чуть не роняет охапку дров. Крепостной с грохотом вылетает из комнаты, бежит к Марии Ивановне, и поместье в мгновение ока наполняется гомоном и движением. Прибывшие погостить Анна и Агафья в задумчивости заламывают руки. Подумать только, слон! Ближе к обеду приходит доктор Гуро, и в передней его встречают три взволнованные женщины, которые рады возникшему интересу Николая, но совершенно не представляют, откуда взять слона. — Что ж, я вижу, вам лучше, — доктор проходит в комнату к Николаю, на ходу снимая с пальцев несколько массивных перстней и пряча их в нагрудный карман. Яким придвигает стул к кровати и Гуро садится, ополаскивает руки в поданном тазу и вытирает хрустящим белоснежным полотенцем, осматривает Николая. Гоголь ловит себя на мысли, что ему даже нравится, как доктор щёлкает крышкой карманных часов, как сжимает в сухих тёплых пальцах его запястье и считает пульс, не отрывая взгляда от циферблата. Так делали все доктора до него, но только Гуро мог исполнить сие обыденное действо с таким неповторимым изяществом. Николай представил, как эти руки касаются слоновьей шкуры, как проницательный взгляд тёмных глаз встречается с тёплым животным взглядом серого гиганта, и воображение так чётко обрисовывает все детали, что по коже бегут мурашки. — Вам холодно? — доктор изгибает брови и смотрит с удивлением. В комнате жарко, даже душно. Яким на радостях спалил в камине две охапки дров. — Немного, — бормочет Николай и спешно переводит тему. — Расскажите про слонов. Они говорят до самых сумерек. Доктор рассказывает про военных, закованных в железную сбрую слонов, на которых махауты отражали нападения англичан. Он с восторгом вспоминает облачённых в золото гигантов, которые с достоинством несли статуи в индуистские храмы. С хитрой ухмылкой, полушёпотом описывает купание слонов в мелкой речушке с жёлто-коричневой водой. Его голос завораживает. Николай представляет себе каждую пластину на броне, каждую мутную каплю на шершавой серой шкуре, каждый блик на расшитом золоте покрывале. Когда доктор уходит, Гоголь в изнеможении опускается на подушки. Голова переполнена звуками, которых он никогда не слышал, и запахами, которых никогда не чувствовал. Он долго не может уснуть, а когда всё же засыпает, ему снятся слоны. И доктор, стоящий в мутном речном потоке. *** Слон стоит посреди холла. Николай — чуть выше, на ступеньках. На нём только ночная сорочка, да тонкие кальсоны, и в доме ещё не успели натопить, но он стоит, не чувствуя холода и во все глаза разглядывая то, чем грезил весь последний месяц. Слон стоит спокойно, только слегка шевелит ушами, да водит кончиком хобота по соломе под ногами. Он ощущается... плотным. Живым. Неестественным среди дворянского дома, но от этого только более настоящим. — Вам бы одеться потеплее, Николай Васильевич. А то какое впечатление о вас сложится у южного гостя? — Гуро стоит у входных дверей рядом с погонщиком и опирается на трость. Николай разрывается между пониманием правоты доктора и желанием прямо так подойти и коснуться наконец-то жёсткой морщинистой шкуры. — Слон быть здесь до завтра, — на ломаном русском поясняет погонщик, потом поворачивается к доктору и говорит несколько фраз по-немецки. — Не беспокойтесь, Николай, одевайтесь и спускайтесь к завтраку. Слона привели ночью, чтобы не собирались зеваки, и обратно он отправится завтра перед рассветом. Уверен, вам хватит времени с ним пообщаться, — поясняет Гуро, и Гоголь, спешно кивнув и оглядываясь, удаляется в свою комнату, сопровождаемый Якимом. Они завтракают в холле. Крепостные перетаскивают туда маленький чайный столик, и Яким почти силой усаживает своего барина на стул. Николай считает это лишним. Он вполне мог посидеть в ногах у слона и покормить его пирогом с рук. — Как его зовут? — Гоголь, не мигая, следит, как массивный, но невероятно ловкий хобот отодвигает солому, чтобы поднять с пола несколько крошек от пирога и закинуть слону в рот. — Хано, — отвечает погонщик и подвигает к животному корзинку с фруктами. Мария Ивановна неловко мнётся у дверей. Её пугает слон, но внезапное оживление Николая заставляет её стоять на месте и чуть испуганно улыбаться. Гоголь проводит подле слона весь день. Он с интересом ощупывает коротенькие бивни, лично притаскивает два ведра воды и в порыве вдохновения даже зачитывает ему несколько стихотворений. Хано смотрит на всё со свойственной его виду мудростью. Он уплетает фрукты, играючи сдвигает стулья, с шумом втягивает воду и кончиком хобота взлохмачивает Николаю волосы. Когда слона уводят, Якиму требуются нечеловеческие усилия, чтобы успокоить барина и уложить его спать. *** Три дня спустя Гуро выводит его на улицу. Он категорически отказывается рассказывать хоть что-нибудь, пока Николай не наденет пальто и не пройдёт с ним вокруг усадьбы. Мария Ивановна промокает глаза платком, поправляет сыну шарф и порывается пойти следом. И Николай рад, что доктор жестом отстраняет её и сам выводит его на улицу. Гуро пропитан духом путешествий. Он расспрашивает Гоголя о детстве, сёстрах, почившем отце, и даже вытягивает правду о сожжённом тираже «Ганца Кюхельгартена». Но взамен окутывает таким необходимым запахом специй, южным зноем и тонкой паутиной своих собственных переживаний. И сорвавшийся военный поход в Индию кажется куда большим горем, чем отрицательные отзывы критиков. А описание путешествия с цыганским табором и английскими купцами заставляют Николая хохотать до неприличия громко. К счастью, Гуро и сам смеётся до слёз, вспоминая, как пять дней ехал в кибитке со старой цыганкой, которая всё предлагала ему погадать по руке, а каждое утро из-за слабоумия забывала и снова предлагала предсказать судьбу. Николай уже забыл, когда был так счастлив. Его почти детский восторг от встречи с Хано не смущает Якова Петровича. Доктор всегда внимательно слушает и, что важнее, слышит. — Простите, — Николай внезапно останавливается у старого раскидистого дуба. Когда-то давно, Николай тогда был ещё совсем маленьким, в этот дуб ударила молния и расколола его. Одна половина была живой, а вторая почернела и засохла. Сейчас обе части дерева выглядели одинаково, зима сгладила различия и засыпала обугленное нутро снегом. — За что вы извиняетесь? — Гуро удивлённо приподнимает брови и опирается на трость. — Я понимаю, что это ваша работа, но я, наверное, сильно вас утомляю своими глупыми разговорами, — говорит Николай и смущённо отводит взгляд. Прозвучало грубовато. Гуро фыркает и улыбается. — Мой дорогой Николай Васильевич, вы не представляете, как сильно ошибаетесь. Долгие годы я был другом вашего батюшки и, смею надеяться, лучшим. Он был удивительным человеком! Всегда и во всём поддерживал меня, помогал в самых тяжёлых ситуациях. А ещё он был исключительным собеседником. Знаете, он иногда начинал говорить о сущей нелепице, или спрашивал о какой-то мелочи, но... всегда, о чём бы он ни говорил, его речь была наполнена восторгом. Казалось, он радовался каждому своему мгновению на этой земле. Он сиял, как солнце. И вы, Николай Васильевич, очень на него похожи. — До вас все говорили, что я на маму похож, — отстранённо замечает Гоголь. Слова Гуро его успокаивают. Он уверен, что доктор не стал бы ему врать. — Внешне, возможно. Но характером и манерой речи вы точно пошли в батюшку. Общение с вами согревает лучше, чем шарф, — Гуро улыбается, подхватывает Николая под локоть и уводит дальше по дорожке. — И по поводу работы вы ошиблись. Ваша матушка предлагала деньги, но я отказался. — Но я же наверняка отрываю вас от дел. — Отнюдь. Признаюсь, между своими поездками я совершенно не представляю, чем себя занять. Вы, мой дорогой, спасаете меня от скуки. А ещё, скорее всего от алкоголизма, распутства и азартных игр, — со смехом сообщает Гуро, и Николай тоже улыбается. *** — Прекрасно выглядите, Николай Васильевич, — говорит Гуро, хитро поглядывая на своего пациента. Гоголь, сидящий за столом, спешно сгребает исписанные листы в кучу и прячет в папку. — В-вы рано сегодня, — говорит он. — Счастливые часов не наблюдают. Слышали о таком? — доктор с интересом разглядывает его. Гоголь выглядит бодрым, взволнованным, и глаза его светятся каким-то потаённым азартом. Николай вспоминает о приличиях и спешно приказывает Якиму подать чай. Ещё при первой встрече он заметил, что доктор предпочитает очень сладкий и крепкий напиток. А ещё доктор любит булочки, пирожки и торты. И Николай понимает, что готов даже сам научиться готовить их, лишь бы Гуро продолжал приходить и рассказывать свои удивительные истории. Ведь это намного, намного интересней, чем полузабытые россказни Анны Матвеевны. — Благодарю, — Гуро промакивает салфеткой уголки губ, отставляет пустую чашку в сторону и со вздохом произносит: — Я посчитал нужным уведомить вас, Николай Васильевич, о своём отъезде. — Что? — Гоголь с трудом удерживает чашку в руках. — Вы уезжаете? Когда? Надолго? — Вопросы сыплются из него, как из рога изобилия. Он ждал, что доктор рано или поздно отправится в очередное путешествие, но не думал, что это произойдёт так скоро. — Я включён в состав экспедиции к северной границе. Император проявил личную заинтересованность в этом походе, поэтому отказать я не смею. Выдвигаюсь через неделю, — Гуро несколько мгновений молчит, а потом поднимает взгляд на Николая. — Надеюсь, новость вас не сильно расстроила, и вы не в обиде. Поверьте, меньше всего мне хочется, чтобы ваша болезнь вернулась. — Не беспокойтесь, — Гоголь улыбается рассеяно, но светло. — Я ждал, что так будет. И уверяю вас, что не расстроен! Я понимаю, что для вас цыганская кибитка в большей степени дом, чем то здание, где вы сейчас живёте, и было бы наивысшей глупостью обижаться на вас за ваш образ жизни. Предположу, что в ближайшие дни мы будем редко видеться, потому что вы должны подготовиться к длительной поездке. Думаю, вы именно поэтому пришли. — Ах, Николай Васильевич, я уже говорил и повторю ещё раз: я несказанно счастлив, что познакомился с вами. Вы правы во всём. — Тогда не смею вас задерживать, но, если позволите, то я бы навестил вас перед отъездом. Скажем... во вторник? Это вас не обременит? — Гоголь смотрит с такой искренней надеждой, что Гуро не смог бы ему отказать, даже если бы хотел. — Я буду только рад вашему визиту. *** Вторник выдаётся суматошным. Гуро хмурит брови, сверяясь со списком лекарств. Вещи давно уложены, но рассчитать запас мазей и перевязочного материала на всех довольно трудно. Стук в дверь отрывает его от созерцания латинских надписей. Гоголь стоит на пороге по самые уши закутанный в тёплое пальто, в нелепой шапке-ушанке и громоздких тёплых рукавицах. К груди он бережно прижимает свёрток, как позже выясняется — с булочками. Гуро отступает в сторону и впускает Гоголя в дом. — Николай Васильевич, как хорошо, что вы пришли! А то боюсь, что лишусь рассудка, если ещё хоть минуту потрачу на расчёты. Вы не поверите, но в последний момент к походу присоединили ещё пять человек, а ведь они тоже могут отморозить пальцы на ногах или отравиться мёрзлыми ягодами, — Гуро сам готовит чай, пока Николай расстёгивает пальто и снимает шапку с головы. В эту встречу они почти не разговаривают. В молчании потягивают пахнущий травами напиток, и каждый погружён в свои мысли. Гуро взволнован предстоящей поездкой, Гоголь тоже чем-то взволнован, но молчит, и доктор знает, что спрашивать нельзя, нужно ждать. Они перекидываются ещё десятком фраз, допивают чай, и Гоголь начинает собираться. Уже стоя у двери, он решается и протягивает доктору сложенный лист бумаги. «Слону». Гуро сдерживается, чтобы не улыбнуться. Он рад, что Николай вернулся к написанию стихов, но начинающий поэт может неправильно истолковать улыбку и расстроиться. Доктор вчитывается в ровные строки и сказать, что он удивлён, значит не сказать ничего. — Признаюсь, Николай Васильевич, что я не очень хорошо разбираюсь в поэзии. Я читал несколько стихов о животных и о природе, мне как путешественнику интересно сравнить собственные впечатления с представлением известных писателей. И тут я растерян. Люди восхищаются спокойствием слонов, их невероятными размерами или необыкновенным для животного умом, а вы... описали душу, — Гуро снова пробегает взглядом по строчкам. Они наполнены такой отчаянной искренностью и любовью, что щемит сердце. Если сожжённый Гоголем томик стихов был хоть вполовину так хорош, то столичные критики ничего не смыслят в литературе. Доктор аккуратно складывает лист и протягивает его Гоголю. Но тот мотает головой. — Нет. Это вам. — Правда? — Гуро растерянно смотрит на листок. — А вы разве не собираетесь публиковаться? Простите, я не знаю, как принято у поэтов. Раздариваете ли вы стихи или держите их в тайне? — Это не для публикации, — тихо отзывается Николай. Он почему-то избегает смотреть в глаза доктору. — Это вам. Понимаете, совсем вам. — Не уверен, что понимаю... — Вы — мой слон. У вас слоновья душа. Огромная. Вы пришли и заполнили ей мою комнату, моё тело... Да всю мою жизнь! — Николай... — Нет. Я не могу просить, я не могу требовать, но я могу сказать так, как умею, — Николай делает шаг вперёд, порывисто обнимает доктора за шею и тут же отстраняется. Он быстро запахивает пальто, на ходу ныряет головой в безразмерную лохматую шапку и уносится прочь по заснеженной улице. Гуро закрывает дверь и тяжело опускается на стул. Он долго сидит, глядя в одну точку и неосознанно поглаживая листок кончиками пальцев. Потом чуть вздрагивает, словно очнувшись ото сна, и уходит в гостиную. У стены ровными рядами стоят сундуки и свёртки, ждут своего часа, ждут, когда пригодятся. Списки лежат на столе и тоже ждут, когда он возьмётся за них. Гуро обводит всю комнату взглядом. Он медленно и осторожно складывает листок ещё дважды и убирает во внутренний карман жилета. И бумага жжёт грудь даже через слои ткани. Впервые в жизни Яков Петрович уверен, что захочет вернуться домой, потому что он впервые в жизни никуда не хочет уезжать.