"В поисках мамы"

      Сначала был Жаба.       Хотя нет, не так: сначала была мама. Для Дюймовочки она вмещала в себя целый мир — ну, во многом потому, что мама оказалась единственным членом её маленькой семьи. Не сказать, чтобы мама относилась внимательно к своей дочери или проводила с ней много времени, но и этого достаточно для Дюймовочки: у маленьких людей маленькие потребности, знаете ли. Она радовалась, сидя у мамы на плече и просто наблюдая за тем, как она вяжет, ликовала, когда мама бережно собирала для неё постель из ореховых скорлупок или шила платья из крошечных платочков, фольги и обрывков тюля, наслаждалась молчанием или — ещё лучше! — чтением вслух… Дюймовочке было очень хорошо с мамой. Каково было маме с Дюймовочкой… об этом она не задумывалась. Ну потому что разве не очевиден ответ? Все мамы любят своих дочерей, больших и совсем крошечных, не больше дюйма в высоту.       Ну, а потом был Жаба.       В один далеко не прекрасный день мама исчезла, Дюймовочка прямо с кроватью оказалась одна в огромном мире, а вокруг неё прыгала полосатая лягушка и на все лады хвалила её и как будто бы что-то предлагала. Вроде как «моего балбеса устроить».       — Не хочу, — сказала Дюймовочка. Но деваться ей было некуда. Мама так и не приходила, а кровать, хотя и казалась последним оплотом когда-то крепкого и незыблемого счастья, не спасала ни от дождей, ни от пронзительного холода. На минутку Дюймовочка совершила глупость и согласилась пообщаться «ну хотя бы пару минут» с сыном назойливой спутницы. Как оказалось, зря, но отступать было уже некуда: лягушка сделала всё, чтобы оборвать пути отступления — перетащила кровать невестки на свою кувшинку, подобрала свадебное платье под предлогом «переодеть замёрзшую бедняжку» и даже успела большущий торт на три этажа испечь. Жаба оказался тупым, глазастым и неразговорчивым; Дюймовочка не могла быть уверенной в том, что он её слушает, а не просто смотрит, разинув глаза.       — Ты ему нравишься, — перевела ей лягушка молчаливые сигналы сыночки. — У меня отродясь такой красивой невесты не было!       Сынок пожалуй что разделял мамину убеждённость в привлекательности Дюймовочки. Как-то раз даже под платье полез, гад такой. Дюймовочка насилу отбилась и громко позвала маму.       Мама всё никак не приходила.       Пришлось спасаться самостоятельно: на кровати еле-еле доплыла до берега, а оттуда — по прямой в сторону гигантского непроходимого леса. Кровать пришлось бросить, хотя в особенно холодные минуты Дюймовочка не раз вспоминала о ней с щемящей сердце тоской. Голодала, конечно, немного, но всё образовалось: Жук, добрый и общительный балагур, как следует накормил страдающую от голода странницу, рассказал много весёлых историй и пообещал помочь найти маму. Его друзья оказались не такими приятными ребятами: они при Дюймовочке обсуждали её внешний вид, смеялись над поношенностью одежды и кидали в неё остатки еды. Жук говорил, что они не со зла, но сам не раз советовал Дюймовочке «занять себя чем-нибудь», пока он общается со своей неразлучной компанией. Когда же последовали критические замечания о весе и стиле причёске, Дюймовочка прервала это сразу: ну к чёрту такого спутника, уж лучше одной идти всю дорогу, чем стать мишенью для насмешек.       К тому же мама всё ещё не приходила.       Дюймовочка оттоптала обе ноги, проходя метр за метром, которые казались ей непреодолимыми расстояниями; питалась тем, что могла выпросить у зверей, выполняла простую и несложную работу — конечно, грязную, но тут уж куда деваться. Сильно заматерела и похудела. Соорудила себе палатку из павших листьев и сухой травы, так что теперь ей было где спрятаться от дождя.       Мышь, случайная знакомая, постоянно подсовывала работу по мелочёвке и за это вкусно кормила несчастную девушку — в основном обещаниями, но и на том спасибо. Однажды она заговорщицки прошептала на ушко Дюймовочке, что вот есть такой господин, который знает все дороги и все места, в которые они приводят. Так что может быть, как-нибудь, мало ли, он вдруг знает, где живёт дюймовочкина мама…       Долгий голод притупляет критичность, а, может быть, Дюймовочке просто хотелось во что-то поверить… хотя нет, она не поверила. Просто её утомило жить на улице, не имея ни надежды, ни перспектив. А тут, может быть, даже есть шанс, что мама найдётся, и тогда все её старания окупятся…       Крот, как оказалось, был далёким родственником Мыши: свояком или вроде того. Он действительно знал многие дороги; правда — и Мышь об этом разумно не сообщила — ему было совершенно наплевать, куда они ведут. Знание обогащало его, но ровно настолько, чтобы иметь репутацию и не рисковать своей шкуркой. Дюймовочка это поняла не сразу: Крот, как и Мышь, оказался весьма убедительным. Ну, а к плотоядным взглядам на свою фигуру Дюймовочка за это время привыкла и даже не думала, что может быть как-то иначе.       На эту мысль её навела Ласточка.       Она случайно прилетела и попросила ночлега; она ничем не могла отплатить за услугу, и Крот собирался выставить её вон, но — вступилась Дюймовочка. Разумнее было промолчать, но Дюймовочку воспоминания об улице пронизывали насквозь ледяным ужасом, и она просто не могла хотя бы не попытаться спасти Ласточку от такой же участи. Куда страннее, что Крот согласился с нею; хотя, вероятно, дело всего лишь в том, что Крот имел на Дюймовочку далёкие планы и не собирался портить с ней отношения. К тому же трудолюбивая и исполнительная девушка полностью взяла заботу о нахлебнице на себя, и Крот почти ничего не терял.       И он совершил большую ошибку.       Ласточка говорила Дюймовочке о большом и просторном небе; рассказывала, что можно жить свободно и вольно, не завися ни от кого. Когда Дюймовочка спросила, не видела ли Ласточка её маму, Ласточка ответила ей, что за всю свою жизнь она видела столько женщин, что просто не знает, кто из них может быть её мамой. Свою-то она не помнила и совсем не переживала об этом. Встречи с Ласточкой подарили Дюймовочке то, чего ей, оказывается, не хватало, а она об этом совсем и не подозревала: помимо теплоты разговоров, доверия и искреннего, не стесняющего общения Ласточка показала ей, что может быть и другая жизнь, что нельзя проституировать себя ради каких-то благ — да что они вообще значат, если они мешают свободе? Свободы Дюймовочка никогда не видела и почему-то боялась увидеть, однако Ласточка уверенно подталкивала её к ней.       И наконец Дюймовочка решилась: весной, когда Крот планировал всё же овладеть своей симпатичной наложницей, Дюймовочка бежала вместе с Ласточкой — неизвестно, куда, непонятно, зачем.       Счастье оказалось не очень полным: всё же Дюймовочка сильно боялась. А ещё — экстаз полёта и волнующее удовольствие от мягких перьев под руками сменились — или, вернее, разбавились — страхом за будущее: Ласточке-то хорошо, но Дюймовочка ведь летать не умеет. Какое солнце и небо, куда же ей деваться, когда она прикована к земле? А что ей есть? А куда ложиться на ночь? Ласточка очень нравилась Дюймовочке, и ей бы хотелось, чтобы они жили в маленьком домике — ну пусть жалком, слабом и неказистом, да хоть в той самой палатке из листиков и соломы, но чтобы только жили, вместе, вдвоём.       Ласточка не оценила планов Дюймовочки. К тому же она нашла себе какого-то красавца с заострёнными, как у стрижа, крыльями, и легко убежала с ним, пообещав Дюймовочке зайти к ней в гости и так ни разу и не вернувшись обратно.       Ну, Дюймовочка была к этому готова. Только обиду и горечь всё равно никуда не денешь, не выплеснешь. Ей как никогда хотелось срочно прибежать к маме, уткнуться ей в мягкие руки, расплакаться, рассказать, как это всё несправедливо — она ведь искренне полюбила, а вот её…       Но мамы всё ещё не было рядом.       Дюймовочка не смирилась с мыслью, что она больше её не встретит; отчаяние — это не смирение, это боль от несбывшихся надежд, в которые всё ещё продолжаешь верить, как будто они живые. Она замкнулась, построила себе хороший домик (нашла заброшенные ужиные норки и соорудила всё, что ей было нужно), утром ходила на охоту, днём выполняла работы по дому, разбила огород, на котором даже что-то росло… Сама себе сплела одежду из трав и бересты. Приручила муравьёв и теперь получала извращённое удовольствие, заставляя их таскать за неё тяжести (как тут не вспомнить Жука, сукина сына!). А вечером, разжигая огонь, грустно смотрела на небо. Иногда взбиралась на дерево в безнадёжных попытках высмотреть свой дом, маму, ну или хотя бы Ласточку…       Нет. Она ничего не видела.       Как-то раз в одну из таких прогулок она столкнулась с небольшим человечком: такого же роста, как она сама, кудрявым и крылатым. Она удивилась, но не слишком сильно: наверняка она не одна, кого угораздило родиться в цветочной чашечке. Человечек летал вокруг и смотрел на неё; её это раздражало, и она повелела ему проваливать подальше. Человечек же, вот упрямец, никуда не делся, а прилетел на следующий день. И на следующий. И потом… Ему приходилось выслушивать брань Дюймовочки в свой адрес, её насмешки и раздражённые угрозы. Он будто бы и боялся её, но всё равно не уходил; в конце концов она повелела ему помочь ей, чтобы от его присутствия был хоть какой-то прок. Удивительно, но человечек послушал её и покорно носил для неё воду, помогал в установке двери (даже с окошечком! Дюймовочка выстругала его сама), неумело готовил еду, и Дюймовочке пришлось ему показывать, как и что надо делать… Она спрашивала его, откуда он появился, и он ничего не говорил. Вообще ничего.       — Может, ты вообще безъязыкий? — иронично спросила его Дюймовочка.       Человечек продолжал молчать.       Она прогоняла его на ночь из дома; как-то раз ей не спалось, и она вышла наружу — в норе было слишком душно и не хватало воздуха, чтобы прийти в себя. Она, разумеется, увидела человечка; он сидел на траве, хлопал прозрачными крыльями и пел бессловесную грустную песню, глядя на Луну. Дюймовочке… понравилось, как он поёт. Нет. Не понравилось. Это было слишком странно, чтобы можно было описать словами: слов не хватало. Это… это… Как будто этот чудак взял из сердца всю её грусть и описал её — очень точно, очень похоже, и плевать, что совсем без слов.       Дюймовочке не хотелось плакать. Но ей было очень тоскливо, грустно и… как-то светло и легко. Что-то большое и значительное наконец отпустило её душу, и теперь она могла ходить, не чувствуя за собой тяжёлый груз застарелых, отживших себя мыслей и ожиданий.       Она позвала человечка к себе. Тот робел и стеснялся её, но всё же пошёл. Дома у него, как оказалось, не было: хотя крылья помогали ему выжить немного получше, чем ноги — Дюймовочке, он никуда не мог приткнуться и всюду его пытались съесть. Он спел ей об этом; слов не оказалось и в этой песне, но Дюймовочка прекрасно её поняла.       Она первой поцеловала его и первой согрела. Он смотрел на неё немного испуганными, но восхищёнными и зачарованными глазами. Это немного сердило Дюймовочку, но она поймала себя на мысли, что ей нравится смотреть на него. Нравится согревать одеялом, мять плечи, поправлять падающие на плечи курчавые локоны, нравится молчать, кормить и слушать его пение. Человечек понемногу осваивался и становился смелее; например, однажды он подшутил над Дюймовочкой, и та с удивлением узнала, что вообще-то ему нравится играть и веселиться. Просто он почему-то боялся этого делать раньше. А ещё он прятался от других существ, не знал, куда ему деваться, когда к Дюймовочке приходили гости, и часто падал, неудачно спикировав с дерева. Дюймовочка ругала его, ворчала, но всё же лечила. И ей это тоже нравилось.       Человечку некуда было деваться, и он остался у неё навсегда. Дюймовочка заботилась о нём, слушала его песни, целовала и ложилась с ним в постель; он тянулся к ней как бессловесный ягненок, как недолюбленное дитя, просящее заботы и ласки. Дюймовочка готова была ему это дать.       Она больше не вспоминала маму и не стремилась её найти.       И впервые за всю свою жизнь она испытывала спокойствие, радость и облегчение.       Возможно, это и было — счастье.