Рыцарь с выклеванным сердцем

Да, всего лишь убийство… Д’Артаньян, должно быть, в сотый раз перевернулся на кровати в руинах сбившихся простыней. Широко и мучительно зевнул, сел и тут же вновь обвалился на колючий, набитый конским волосом, матрас. Тело ныло, как после долгой скачки. Бесплодные попытки уснуть довели его до измождения. Как было бы чудесно, подумал он, случись сейчас в гостинице пожар. Можно было бы с чистой совестью вскочить и бегать, спасая вещи, собственную шкуру и зазевавшихся постояльцев, дремлющих в своих постелях, не слыша бушующего вокруг огня. Особенно хорошо, если бы поджаривались англичане, что приехали вчера и желали вина. У этих господ, наверное, туго набиты кошели, уж они бы не поскупились отсыпать звонких монет своему спасителю. Пистолей по тридцать за каждого, отличная бы вышла сделка, а? И вполне достойная цена за жизнь. Не устроить ли, в самом деле, пожар? — Боже, что за вздор я плету? — пробормотал он, едва не подавившись зевком. — Какая дурная ночь… Валяться, изнемогая в хмельной бессоннице, не имело смысла. Войну прямо сейчас не объявят, пожара не случится. Остается беспокойное безделье до рассвета. Он поднялся и, не надевая сапог, принялся чертить комнату шагами. Темнота подтекала слезой, зрение меркло, но слух обострился, умножая надвое любой, самый незначительный шум. Тростник кряхтел под ногами, ветер за окном ворошил листву, точно мятый пергамент в кулаке. Заржала и дернулась на привязи лошадь, ударив копытом о землю. Хрипло и зло каркнула ворона. Эхо слов кружило между стен. Д’Артаньян потер разгоряченный лоб. Не звуки обыденной жизни смущали его. Монотонный голос Атоса волочился за ним следом. Один из моих друзей, а не я, запомните. Был честный человек и женился на ней. Увез ее в свой замок и сделал из нее первую даму. Бросился к ней на помощь. Связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве. Кажется, у меня кончилось вино. — Милый друг, — сказал бы Арамис, поигрывая пером, Арамис играл пером и шпагой одинаково хорошо: — Вы излагаете историю недостаточно поэтично. Возможно, Арамис сказал бы о покаянии и прощении, искуплении грехов, небе и Боге — о вещах, во которые он горячо верит, находясь в плохом настроении, и оставляет забытыми на страницах своей бесконечной диссертации, как только он получает надушенное письмецо с легкими строками и тяжелый кошелек в придачу. Арамис — двойственная натура и окутан тайнами, как духами. Нелегко угадать его мысли. Этот выпускник семинарии вполне способен одобрить убийство женщины, если оно покажется наиболее разумным выходом из ситуации и не заденет его честь. Есть под его поэтической страстностью с розами и грезами какой-то пасмурный холодок. Что бы сказал Портос? Ничего, в этом нет никаких сомнений. Голос Атоса выбил бы из него и слова, и мысли. Жасминовая ветка с крупными, белеющими в темноте цветами, стукнула в оконные ставни, и д’Артаньян вздрогнул. Нынче вечером он вернулся в детство, став проказливым мальчишкой с кожей, облизанной южным солнцем до крестьянской смуглоты. В Гаскони хорошо быть ребенком, это приветливая страна, пахнущая виноградом и чесноком, напоенная свежестью горного ветра. Днем мальчику принадлежал весь мир, очень большой и очень маленький — он обегал крошечный, как пуговица, городок, лежавший в тени Пиренеев, едва научился бегать. А ночи он отдавал единственному занятию, достойному дворянина. Сражался. Перед сном нянька рассказывала ему истории. Про крылатых трехголовых змеев с острыми окровавленными зубами, в чьем зловонном дыхании можно задохнуться. Про фею, что заколдовала девушку-хромоножку, превратив ее в утку, и съела на завтрак. Про горбуна, которому злые пляшущие гномы приставили второй горб. И про рыцаря, который по приказу своей возлюбленной исполнял ее прихоти, пока не поплатился кровью, радостью и самой своей жизнью. Не было ничего ужаснее этой сказки о любви, потому что любовь в ней ни от чего не спасала. Она обрекала на смерть. — Рыцарь, что за красная дыра зияет у вас в груди?.. Он делал вид, что не боится, да еще посмеивался, мол, другие трусливые детишки, может, напугаются красных дырок в груди и зубастых змей, но только не я! Нянька, окончив сказ, подтыкала ему одеяло и осеняла крестом. Уходила, задув горящую у его постели свечу. Едва мальчик оставался один в темноте, как натягивал покрывало на голову. Он знал: чудовище притаилось где-то и ждет, чтобы его схватить, а он мал, беспомощен и безоружен. Если бы у него была батюшкина шпага! А еще лучше — своя собственная. Но шпаги нет. Чем же ему сражать чудовище? Он ежился. Чудовище… Оно было крылатое, горбатое и хромоногое. Всем сразу и ничем. Безымянный ужас тянул к нему костлявые перепончатые пальцы и шерстистые лапы с окровавленными когтями, его тени ползли по полу и потолку, притворяясь очертаниями предметов в спальне. Безымянный ужас щелкал зубами и цокал раздвоенным языком с каждым скрипом, что раздавался в комнате. Безымянный ужас готовился выбраться из-под кровати, протиснуться сквозь створки дубового шкафа, раздвинуть ставни и влезть в окно. Еще мгновение, и он вцепится в полы его ночной рубахи, скрутит веревкой и похитит из мира света и тепла, утащив в неведомые края, где на черной земле под черным солнцем хохочут ведьмы и пляшут гномы… Он дрожал под одеялом, истекая липким потом, а на следующий день опять просил сказок. Заточил палку камнем и прятал ее под периной, чтобы в нужный момент нанести удар. Боролся со страхом, одолевал его и, наконец, перестал бояться, став самым отважным человеком на свете, которому сам черт не брат. Его шпага остра, руки сильны и ловки. Ему не страшны ни смерть, ни Бастилия. Даже его высокопреосвященство кардинал Ришелье в окровавленной мантии. Д’Артаньян всех победит, всех одолеет. Да здравствует д’Артаньян. Ему ничего не страшно. Не было страшно, пока он не услышал новую страшную сказку… Он не был впечатлительным человеком, но история Атоса его потрясла. Долго он мечтал проникнуть в тайну своего друга, а теперь предпочел бы пребывать в блаженном неведении, сгорая и дальше от юношеского любопытства, это такая славная штука — любопытство, пока оно не утолено… Шепот. Всего лишь убийство… Слова — словно остывший пепел, невесомый, горький, холодный. События последних часов кажутся немыслимой фантасмагорией, лихорадочным бредом, распадаются, как звенья проржавевшей цепи. Атос кончает исповедь, изложенную его обычным слегка отстраненным тоном, потому что Атос разговаривает так всегда, потому что Атос — посторонний себе самому; однажды он изобрел этого незнакомца и с тех пор существует в его теле, бредет по его дороге, носит лазурный плащ и короткое имя. Но его мушкетерское имя — больше, чем прозвище, больше, чем маска; имя означает побег, и теперь д’Артаньян это знает, и это знание невыносимо. Атос продолжает о чем-то говорить, еще равнодушнее, чем прежде. Собирается пировать на обломках. Требует больше вина. Он всегда пьян и никогда не пьянеет. Его щеки не рдеют, он становится лишь бледнее с каждым бокалом, кружкой, бутылкой. Куда девается его кровь? Через какую рану она вытекает? — Диво ли, что я бледен? Сто черных волков стерегли Золотой цветок, что поет на восходе солнца. Они так терзали меня, что я потерял половину своей крови… С лица смыты все краски, оно прекрасно, мертво и похоронено. Даже глаза пылают лишь отраженным огнем свечей, словно отблески факелов в ночи плывут по черной воде спящей Сены. Наверное, лучшее, что можно было для него сделать, — оставить в том погребе, где они с Гримо устроили маленькое царство победоносного пьяного помешательства. Атос сошел с ума. Еще минута этого чудовищного рассказа, и д’Артаньян помешается сам. Нет, довольно, довольно… Д’Артаньян закрывает глаза, роняет голову на руки и едва не ударяется лбом о засаленный стол. На грязном дереве — красные пятна. Это не кровь, говорит он себе. Всего лишь вино. Всего лишь убийство… Он притворяется спящим; сердце так колотится в груди, что ему почти больно. Он задыхается, но не может позволить себе шумный вдох, который бы его выдал. В висках стучит, будто целую роту солдат бросили в бой, и они тяжело топают по земле сапогами, бух-бух-бух-бух-бух… Ему дурно, в горле отвердевает комок тошноты. Природный юмор вдруг просыпается в нем, и он говорит себе: Атос своими рассказами может прикончить кого-нибудь, если тот уже лежит на смертном одре, или довести до обморока чувствительную натуру. Впрочем, и с д’Артаньяном ему это почти удалось. «Будь он проклят со своими байками о повешенных!», — думает он с досадой. Но гневливая горячность быстро в нем остывает. Атос уже проклят. Сердце, только что пустившееся вскачь от волнения и раздражения, замирает, пронзенное шипом острой жалости. Атос живет в окружении призраков, и они заслоняют ему солнце. Впервые в жизни д’Артаньян осознает: нет ничего ужаснее внутренней преисподней. Из нее не выбраться, если не случится какое-то чудо. Им могла бы стать любовь, но для Атоса она сродни болезни, и болезнь эта хуже чумы. Он будет бежать от нее из отвращения и страха, а после — по привычке. Его можно понять. Проще запереть себя в погребе, чем вырастить новое сердце. Но все же он не бессердечен. Он так добр к д’Артаньяну, так заботлив, иногда даже нежен… Он чувствует руку Атоса на своем предплечье. — Поднимайтесь, дорогой д’Артаньян, сейчас разыщем свободную комнату и уложим вас в постель. Вздыхает: — Совсем обессилел, бедняга. Еще бы, никто не может пить так, как я. Бездонная бочка, а не человек, да? Он смеется, тихо и безрадостно. Его дыхание ложится д’Артаньяну на лицо, когда он наклоняется, чтобы его поднять. Волосы щекотно проводят по щеке, и д’Артаньян прикусывает губу, сдерживая невольный мальчишеский хохоток. Осторожно придерживая, Атос ведет его по безлюдному неосвещенному коридору. Постоялый двор погружен в дремоту, но полнится шорохами, скрипами, шепотками. Пищащая крыса перерезает им дорогу, и Атос, спотыкаясь, чертыхается сквозь зубы. — Дьявол, — бормочет он, — что за гнусное местечко! Только за последние месяцы я успел погостить в двух обиталищах, в сравнении с которыми мушкетерские казармы — это будуар королевы. Право же, я качусь по наклонной даже быстрее, чем ожидал. Но да полно вам жаловаться, господин граф, что такое парочка крыс или железные решетки Фор-Левека? Разве вы неженка, чтобы смущаться подобными пустяками? Д’Артаньян с немалым трудом переставляет ноги и заваливается на него, чувствуя надежное тепло его тела. Он бы упал сейчас, если бы Атос его отпустил. Он сам не знает, действительно ли опьянел до беспамятства или ошеломлен свалившимся на него признанием и круговертью образов, поселившихся без спроса в его голове. Он видит их так отчетливо, словно лично присутствовал при тех ужасных событиях, ведь он — гасконец, у него богатое воображение, которое распалила сейчас сказка эта, рассказанная пьяной ночью. Ему видится свора охотничьих псов, загоняющих оленя в густом лесу. Взмыленные лошади, у ног которых кружат борзые. Женщина… Поначалу — только ее бесчувственное тело, лежащее на траве. Руки раскинуты. Нить крупного жемчуга обвивает красивую шею. Изящный крестик с бриллиантами, вспоротый кинжалом корсаж, обнаженные плечи в пышной пене воздушных кружев… Все выдает богатство и роскошь, облагороженную тонким вкусом. Атос сказал: «Она не просто нравилась, она опьяняла». О, да, видит он: прелестна. Прелестна, ведь у этого слова есть изначальный смысл, о котором редко задумываются, глядя на красоток или вещи, которыми желали бы обладать. Это слово содержит в себе зерно преступления. Оно связано не с красотой, а с падением, гибелью, с именами демонов ада! Она прелестна, потому что прельщает. Женщина… Ее волосы — пшеничное золото, костер осенней рыжизны и угольная чернота. Она высока и стройна, мала ростом и худощава, бела, как англичанка, и смугла, как испанка. С нее впору ваять холодную девственную Диану и сладострастную кокетливую Венеру. Томно опустив длинные ресницы, она взирает из-под полуопущенных век; как ярко, с каким неизъяснимым призывом блестят ее большие глаза — голубые, зеленые, карие. Какова она на самом деле? Есть ли у погибели лицо? Даже если так, она не обретет законченный облик и продолжит ежесекундно меняться, оставаясь всем и ничем, чудом красоты и чудовищем с окровавленными когтями, которыми она распотрошила своему рыцарю грудь. Поцелуями она вытянула воздух из его легких и заполнила их вечной тоской. — Боже, рыцарь, как вы печальны! — Я печален недаром, у меня на то есть причины. Голубая птица, говорящая птица, которая рассуждает обо всем как человек, сказала, что вы не любите меня… Но, быть может, она любила его? Д’Артаньян не способен представить женщины, в которой Атос не смог бы вызвать ответных чувств. Они не были знакомы в те времена, когда мушкетер еще носил имя своих предков, но так легко вообразить его врожденное, почти царственное достоинство в сочетании с юношеской стремительностью. Ясный ум, направленный лишь на возвышенные предметы, ум молодого философа, постигающего жизнь как теорему. Щедрую душу, еще не омраченную разочарованием и горечью потерь. Это так же легко, как представлять сейчас его чарующую улыбку и глубокий ласковый взгляд, величавую осанку и мелодичный голос, способный придать очарование любой беседе и смягчить самое резкое сквернословие. Он холоднокровен без жестокости, горд без заносчивости, образован без схоластического занудства. В лучшие минуты благородство его облика ослепляет. Когда он благодушен и весел, кажется, будто его лицо излучает ровный солнечный свет, льющийся на праведных и неправедных. Не полюбить такого человека, решает д’Артаньян, может лишь существо извращенное и порочное, из инстинктивного неприятия грязью чистоты. Увязнув в размышлениях, он забывается, машинально переставляя по коридору ноги. Он точно грезит наяву, не замечая, как Атос отыскивает для него пустую комнату, открывает дверь и провожает его внутрь. Помогает снять камзол и опуститься на кровать. Затем распахивает ставни, впуская прохладный ветерок и аромат цветения, манящий и головокружительно сладкий. За окном лопочет какая-то ночная пичуга, в отдалении одиноко блеет овца, отбившаяся от стада. Взвившийся, было, собачий лай заглушает грубый оклик и звук броска. Пса угомонили, швырнув в него камень, и он, жалобно заскулив, стихает. Двор заполоняет молчание. Атос желает ему доброй ночи и прибавляет почти неслышно: — Надеюсь, ты не увидишь плохих снов, в которых я был бы виноват. Он уходит, а сны не являются — ни хорошие, ни дурные. Атос оставил ему свой голос, прогнавший покой. Д’Артаньян вертится на постели, как грешник на адской сковороде, то натягивая, то сбрасывая покрывало. Ему жарко, ему холодно, его душа зажата в тисках бессилья. Он не может помочь своему другу, не может спасти похищенную людьми кардинала и увезенную бог весть куда Констанцию. Что происходит с ними в эту минуту? Какие демоны их терзают? Тюремщики могут совсем не церемониться с госпожой Бонасье, женщиной низкого звания. Что до Атоса, то он ищет забвения на дне бокала, но никогда его не находит, воспоминания преследуют его, снова и снова выклевывая ему сердце железными клювами. — Здесь было мое сердце. Орлиный царь выклевал его… Двое самых дорогих ему на свете людей страдают, а он может лишь наблюдать за их муками, как уличный прохожий за окнами чужих домов. Атос и Констанция, одинаково бледные и несчастные, являются ему в полубреду, их лица сливаются в одно, и он думает: моя любовь ничтожна, если я не могу ничего предпринять. Грош мне цена! Он корит и проклинает себя, судьбу и эту медленную ночь, опаленную страшным признанием… Так он кружил по своей комнатушке, иногда подбегая к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, напоенного ароматом жасмина, томительная сладость которого отчего-то щемила сердце, едва не бросая слезы на глаза. Его богатое воображение рисовало ему самые ужасные сцены, когда он представлял одинокую и покинутую госпожу Бонасье, и самые мрачные картины, когда он задумывался об Атосе. Ах, бедняжка, она в руках негодяев! Ах, дорогой друг, как сильно должны вы страдать… Наконец хождения кругами, тягостные размышления и упреки, обращенные к себе и всему свету, начали вызывать у него отвращение. Как человек, не привыкший поддаваться унынию, д’Артаньян всегда искал способ переломить судьбе хребет и ухватить Фортуну за клок волос. Как человек деятельный он жаждал дерзких свершений. Как человек сметливый здраво оценивал ситуацию. О местонахождении госпожи Бонасье ему было по-прежнему неизвестно. В Амьене он ее не сыщет, он займется ее поисками по возвращению в Париж и выйдет на след, даже если ему придется добиться для этого свидания с самим Ришелье или сатаной. Увы, но придется обождать, сейчас он не может ничем помочь женщине. — Что ж, — проговорил он, подкрутив ус, — в этом случае подумаем о мужчине. Он был готов предложить Атосу любую помощь и даже навязать ее в случае необходимости. Но что именно можно предпринять? — Какая разница, — он махнул рукой, отгоняя сомнения. — Придумаю что-нибудь! Иначе для чего мне голова, черт побери? Для ношения шляпы? А покамест мы с ним побеседуем, как выражается его высокопреосвященство. Не раздумывая дальше, д’Артаньян влез в сапоги. Подвиги нужно начинать с сапог, босыми ногами не осилить тернистых путей. Ополоснув лицо водой из кувшина, он пригладил волосы, застегнул на все пуговицы камзол и отправился к своему другу, надеясь, что тот выслушает его, не прогнав взашей. Перед комнатой Атоса он растерял часть решимости, но собрал ее в кулаке и постучался. Не дождавшись ответа, постучал громче и услышал шаги, выдававшие воинскую осмотрительность. Раздался тихий свист лезвия, рассекшего воздух. Мушкетер взялся за шпагу. Вполне разумный поступок посреди ночи в том месте, где пособники кардинала однажды устроили ловушку. — Кто там? — спросил Атос резковато. В такой час гостей не ждут. — Это я, — ответил д’Артаньян. — Дорогой друг, впустите меня. Дверь распахнулась. Д’Артаньян вдруг подумал, что так будет всегда. Ночью, днем, когда рушится небо и разверзается преисподняя, толпятся вокруг враги, ощетинившиеся шпагами и вооруженные бумажками с подписями очень важных лиц. Когда интригуют кардиналы и герцогини, шатаются на пьедесталах королевы и неистовствуют короли, требуя отдавать им жизнь, кровь и время. Какие бы бури ни бушевали, есть двери, в которые он, д’Артаньян, может постучаться, и ему откроют без вопросов и промедлений. Он может никогда не найти госпожу Бонасье, не сделаться хозяином замков, не получить маршальский жезл и не властвовать над судьбой. Но в мире есть трое, обретя которых он ухватил Фортуну за самый пышный вихор. Наверное, ничего лучшего с ним никогда не случится, потому что лучшее уже произошло. Портос с его силой греческого героя, неукротимостью стихии и простодушием ребенка. Арамис с обманными улыбками и верной рукой, противоречивая, парадоксальная бесчувственная чувствительность в человеческом обличье. И Атос. Рыцарь с выклеванным сердцем. Он встретил его без камзола, в рубашке с распущенными завязками. Должно быть, он успел задремать или продолжал попойку в одиночестве. Потемневшее лицо полосовали тени. Он выглядел опустошенным, почти отсутствующим. Сквозь молодые еще черты проступала старость, которая ждет его, если он продолжит жить на черной земле под черным солнцем, лишь изредка появляясь в мире света и тепла, когда призраки ненадолго выпускают его на волю. — Что случилось? — спросил он, пропуская его вперед. — Вы кажетесь взволнованным. Д’Артаньян ощутил свой участившийся пульс. — Я просто хотел с вами поговорить, — сказал он. Атос нахмурился. Со своей проницательностью он догадался, о чем пойдет речь. Указав д’Артаньяну на стул, он положил шпагу и направился к столу, на котором среди свечных огарков и недоеденного окорока валялось столько пустых бутылок, будто пировала целая компания. — Где-то еще оставалось вино, — пробормотал он. Д’Артаньян, постукивая мыском сапога по полу, нетерпеливо ждал, пока Атос наполнит стаканы, но отказался пить. Атоса это ничуть не смутило. Он мог бы напиваться в обществе самых суровых трезвенников, не моргнув глазом. Степень его безразличия к внешним обстоятельствам не поддавалась измерению. Если бы объявили конец света, он пожал бы плечами и велел подать ему хереса. Он отпил вина и, глядя поверх д’Артаньяна, произнес с неохотой: — Я вас слушаю. В этом холоде погибали зеленые ростки любых надежд, но д’Артаньян не собирался так легко сдаваться. — Я хотел поговорить о той истории, которую вы рассказали, — начал он. — Об истории, которая случилась… Он осекся, натолкнувшись на взгляд Атоса. Тот переместил тяжесть своего внимания со стены на него. Д’Артаньян поежился. Обычно после таких взглядов Атос вытаскивал шпагу из ножен. — Об истории вашего друга, — быстро сказал д’Артаньян. — Знатного дворянина из Берри. Атос пожал плечами. Отпил вина. — Не думал, что вы запомните мою пьяную болтовню. Это всего лишь страшная сказка из тех, которые плохие няньки рассказывают на ночь детям. Он произнес это с таким неподдельным равнодушием, что д’Артаньян заколебался. — Значит, этого не случалось на самом деле? Пожатие плечами. Глоток. Броня бесстрастия. — Не все ли равно? — Нет. — Д’Артаньян поерзал на стуле. Ему хотелось вскочить с места, схватить друга и трясти, пока не расколются его доспехи и не обнажатся спрятанные раны. Они никогда не зарубцуются под грудами льда и железа: — Тут огромная разница! Губы Атоса искривились. — И в чем же она заключается, любезный друг? — Проговорил он с обидной насмешливостью, которую непросто было стерпеть. — Она заключается в том, любезный друг, — в тон ему отвечал уязвленный д’Артаньян, — что если ваша история правдива, ваш друг должен ужасно мучиться. Тяжесть велика, негоже нести ее в одиночестве. — В самом деле? — глухо произнес Атос. — Что ж, если вы все сказали… — Нет, не все! — д’Артаньян вскочил. Кровь так пылала, что, казалось, сейчас сожжет его изнутри: — Мне больно смотреть, как вы страдаете. Вам нужно забыть о случившемся! Забыть и жить дальше. Выкрикнув свой горячий призыв, он подался навстречу Атосу. Пальцы покалывало, тело становилось все труднее обуздывать. Оно рвалось к действию, скачке, битве, победе… Его руки искали объятия. Они хотели сжимать что-нибудь — чужую ладонь, стан или эфес шпаги. Саму жизнь. Атос словно окаменел. Застыли глаза, замерло лицо, силуэт вмерз в темный душный воздух. Все движение в нем остановилось, и д’Артаньян, налетев на эту преграду, дернулся назад. С его губ сорвался полустон-полувздох, придушенный вскрик, прозвучавший в отяжелевшей тишине, как горный обвал. Атос поднял руку. — Я и живу дальше. Разве вы не видите? Он допил стакан одним глотком и с размаху бросил его на пол. Они столкнули взгляды, и д’Артаньян увидел отчаяние с содранной коркой льда, под расколовшимся железом. Слова были бессильны, поступки бесполезны, время ничего не меняло. «Я проиграл», — подумал он и опустился на стул. Потом поднял голову и сказал: — Я вас люблю. Атос взял стакан, от которого отказался д’Артаньян. — Я знаю, — ответил он. Голос был ласков, как поцелуй. — Надеюсь, и вы знаете, как мне дороги, сын мой. Д’Артаньян потряс головой. — Я не думаю, что вы поняли. — Я понял. — Атос заученным жестом поднес вино ко рту, но передумал и вернул стакан на стол. — Настоящая дружба и есть любовь. Д’Артаньян тряхнул волосами. Когда он впервые залез на лошадь и ударил пятками по ее бокам, она сбросила его с себя раньше, чем он, пятилетний, успел оглядеть мир с лошадиной высоты. Он мгновенно вскочил и ринулся за ней следом, чтобы догнать. В настоящем поражении он готов был увериться, только его сбросят раз пятьсот. Или тысячу. Или никогда. — Нет, — упрямо заговорил он, — я хотел сказать, что испытываю к вам… — Уважение, быть может, даже восхищение, — перебил его Атос. — Симпатию, доверие и множество других теплых чувств. Тех же самых чувств, что вы испытываете по отношению к Портосу и Арамису. И они не безответны, — он слабо улыбнулся. — «Нам ум и доблесть ваши по душе». [1] Д’Артаньян почувствовал чудовищную усталость. Ему захотелось спать. Эта ночь, наконец, добралась до него. Он поднял глаза и взглянул на Атоса. Размытый полумраком, он смотрел на него со странной затуманенной нежностью. Затем, шагнув к нему навстречу, протянул руку, словно то была самая естественная вещь на свете. Единственная естественная вещь. Д’Артаньян вцепился в его тонкие пальцы, как утопающий, оказавшийся за бортом лодки. Атос поднял его на ноги одним сильным рывком. — Ступайте спать, — мягко, но с неодолимой властностью сказал он. — Даже железные люди нуждаются в отдыхе. И с этими словами разжал ладонь. Оставалось только покориться. Должно быть, есть трудности, которые нельзя одолеть одним усилием воли. Или д’Артаньян был плохим лекарем для ран, нанесенных чужой рукой. Или же просто Атос твердо вознамерился умереть, не совершая при этом грех самоубийства, а своих решений он никогда не менял. На пороге гасконец обернулся. — Как вы думаете, — спросил он, — вы будете когда-нибудь счастливы? Атос взял отставленный стакан и приподнял его, будто собирался произнести тост. — Кто знает. — Тень улыбки снизошла на его губы и на самое короткое мгновение коснулась глаз. — Все возможно в этой жизни, пока она продолжается. — Пока она продолжается, — повторил д’Артаньян, заблудившийся между безымянными призраками, надеждами и мечтами, как ребенок в лесу. Но он всегда отыщет дорогу. Вернувшись к себе, он по-настоящему ощутил аромат жасмина, кружащий по комнате. До этого пьянящая сладость не затрагивала его, оставаясь где-то на задворках восприятия. Сейчас он едва не задохнулся в объятиях цветущего воздуха. Он сбросил сапоги — оканчивать приключения нужно снятием сапог — и улегся на свою жесткую кровать. За окном по-прежнему блеяла потерявшаяся овца, призывая пастуха и своих товарок. Ей вторил пес, чирикающая пичуга и еще десятки голосов. Жизнь необычайно разговорчива даже в провинции. Звезды сверкали в короне неба. Д’Артаньян сделал глубокий вдох, отдаваясь торжеству лета. Ночь в последний раз проникла сквозь сомкнутые ресницы. Он увидел крупные белые цветы и чью-то белую руку, может быть, женскую, может быть, мужскую, черную землю и черное солнце, нарисованные углем. Потом он увидел лоснящиеся круглые бока каурой кобылы и удаляющийся хвост, приветливо махавший ему. Он вскочил и помчался за лошадью следом, чтобы поскорее ее догнать. Конец