Где растут цветы

Ему часто бывает больно. Дэнни знает это, потому что каждый раз, когда это происходит, на его теле начинают прорастать цветы. Их немного, но появляются они часто. Вообще-то, в этом нет ничего страшного. Дэнни видел несколько раз, как цветы росли на руках мамы, когда отец случайно резался ножом для бумаги; Дэнни видел цветы, прорывающиеся сквозь густые волосы на ногах их садовника после того, как его жену покусала собака. Дэнни никогда не видел цветов на Джой или Уорде, но они говорят, это нормально, им ещё рано. Из-за этого Дэнни почему-то стыдно ещё сильнее. Цветы растут на его рёбрах и на боках, маленькие, ярко-жёлтые — простые и не очень красивые. Дэнни знает — все знают, — что цветы нельзя выдёргивать, но он слишком сильно боится, что кто-нибудь, мама или ещё хуже — папа — их увидят. Может, на самом деле он сам боится на них смотреть. Дэнни украл у мамы маникюрные ножницы и теперь осторожно обрезает цветы под самый корень, но короткие огрызки стеблей остаются и неприятно цепляются за одежду. Когда таких обрезанных стебельков становится слишком много, Дэнни не спит по ночам: не может, слишком колется и чешется. Со временем стебельки вянут и опадают сами, но новые цветы вырастают быстрее, чем это успевает произойти. Там, где на коже Дэнни растут цветы, на его коже — синяки и раны. Дэнни не хочется думать о том, откуда они берутся; Дэнни больше нравится думать, что это «он», потому что мысль про то, что где-то, может быть, очень-очень далеко, каждый день бьют девочку, как-то не укладывается в его голове. Дэнни прячет срезанные цветы в саду под кустами — закапывает их в землю, как какой-то гадкий секрет, о котором вообще никому нельзя рассказать. Если бы у Дэнни спросили, зачем он это делает, он не смог бы ответить. Со временем под кустами начинают пробиваться побеги жёлтых цветов. Дэнни не успевает увидеть тот момент, когда они распустятся, потому что их самолёт разбивается в горах, и Дэнни становится очень не до этого. Раньше Дэнни редко бывало больно. Дэнни никогда не дрался: он был белым богатым ребёнком, который ходит в школу для белых богатых детей. Там никто не умел драться. Уорд мог толкнуть его иногда или закрыть в шкафу на два часа, но ничего такого, что могло оставить синяк, держащийся дольше пары-тройки дней. На тот момент, когда Дэнни попал в монастырь, самым болезненным опытом в его жизни был тот раз, когда он случайно наступил на осу и оса умерла, застряв жалом в его пятке. Дэнни понял, что такое «по-настоящему больно», когда его начали бить палками по спине. Били за проступки; ещё били просто так, чтобы приучить тело к боли. Поначалу Дэнни кричал — за это его били ещё сильнее, и Дэнни кричать перестал. Когда палки со свистом ударяются о кожу, в какой-то момент тебе начинает казаться, что тебя бьют вовсе не палками, а раскалёнными в огне прутами: кожа горит под их ударами, краснеет и в какой-то момент, кажется, просто лопается, покрываясь чёрно-фиолетовыми синяками, из которых сочится кровь. И там, где на коже Дэнни синяки и раны, на его коже растут цветы. Они продолжают расти и у Дэнни тоже, но уже гораздо реже. Монахи цветы не очень любят; по крайней мере, Дэнни не видел ни одного монаха, сквозь морщины которого прорывались бы розы или незабудки. Теперь Дэнни цветы просто выдирает, и тогда на их месте остаются крохотные кровоточащие дырочки, которые потом долго чешутся, будто комариный укус, и заживают едва различимыми шрамиками. Но их достаточно мало, а Дэнни всегда достаточно сильно побит после тренировок, чтобы никто не обращал на это внимания. Дэнни думает, может, все монахи вот так прячут свои цветы от других. Он не рискует спрашивать даже у других учеников: цветы не беспокоят его так сильно, до тех пор пока их легко прятать. Дэнни думает так, пока прятать их не становится невозможно. Условия, в которых жили монахи, были, ну, почти доисторическими, наверное? Мама — думал Дэнни — точно сошла бы с ума, если бы увидела комнату, в которой он спал: два матраса и окно. Они вставали в пять утра, чтобы принести воды с колодца на вершине холма, молились, завтракали и отправлялись на тренировки. В основном они молились и тренировались, конечно. Они монахи, монахи так делают. Спать они ложились рано, но обычно ты слишком устаёшь в течение дня, поэтому вырубаешься, как только принимаешь горизонтальное положение, и не приходишь в себя до тех пор, пока на главной площади не звонит колокол. Иногда, если тебе сильно везёт, ты просыпаешься на пару минут раньше от света, бьющего в глаза сквозь окно (никаких штор там, разумеется, не было). И тогда ты можешь просто полежать, молча, с закрытыми глазами, слушая, как поют ранние птицы и дует ветер. Дэнни нравилось, когда такое случалось: ему казалось, что только эти три минуты перед звоном колокола — по-настоящему его. Всё остальное время принадлежит кому-то другому. Принадлежит храму. Раньше в такие моменты Дэнни думал бы о маме и папе. Со временем воспоминания о них размылись, замещённые бесконечными тренировками и молитвами. В тот раз, когда Дэнни проснулся, было ещё темно — вряд ли прошло сильно больше трёх часов после отбоя. Его разбудили не ноющая спина и даже не равномерное сопение его соседа по комнате — Дэнни проснулся потому, что что-то кольнуло его щёку. Дэнни потребовалось какое-то время, чтобы понять, что что-то не так; чуть больше времени ему понадобилось, чтобы понять, что именно не так. Это было смутно знакомое ощущение, от которого Дэнни уже почти отвык. Ему не понадобилось много времени, чтобы вспомнить. Дэнни перевернулся на спину и лежал так с пару мгновений в темноте, неподвижно, даже не открывая глаз. Чем дольше он лежал, тем более отчётливо понимал, что это не только щёки. Прошло, наверно, минут пять или даже больше, прежде чем он наконец решился поднять руку (между пальцами что-то неудобно мешалось) и коснуться лица. Цветы на ощупь были такими же, как когда-то давно — времени и правда прошло много, но Дэнни казалось, что прошло ещё больше. Мягкие лепестки и спутавшиеся стебли; их было так много, что Дэнни не чувствовал за ними собственной кожи. Он так и лежал какое-то время, вслушиваясь в доносящиеся с улицы звуки, с ладонью, застывшей у лица. С места его заставила подняться мысль о том, что вот сейчас, через минуту или две, начнёт светать — хотя, конечно, на самом деле Дэнни понятия не имел, когда именно это случится. На территории монастыря всегда было тихо, даже в самый разгар дня, но ночью единственными звуками были перешёптывание листьев и далёкие крики ночных птиц. Никто не дежурил: незачем; и свет редких ламп давно не горел. Единственным источником света была луна на безоблачном небе, огромная, белая — и россыпь звёзд. Звёзды здесь, Дэнни давно заметил, какие-то не такие, как дома, стоят в других местах. Этого света достаточно, чтобы не споткнуться о ступеньку и не сломать себе шею. Дэнни идёт к небольшому пруду подальше от площади, в котором днём плавают толстые красные карпы, а ночью — только отблески луны. Света слишком мало, чтобы разглядеть детали, но достаточно, чтобы уловить силуэты и формы: в темноте жёлтые цветы с трудом можно было отличить от тёмной массы спутанных между собой стеблей. Цветы начинались у самого глаза, и занимали всю правую сторону лица, и спускались ниже, туда, где Дэнни их уже не видел, но чувствовал. Пара тонких стеблей торчала из нижнего века, едва заметно закрывая обзор. Цветы росли на руках, кое-где даже между пальцами. Сколько их было, Дэнни не стал бы даже считать — он никогда не видел, чтобы на одном человеке было столько цветов сразу. Когда Дэнни подцепляет первый цветок и тянет, это немного больно, но в основном это мерзко — то, как стебель двигается под кожей. Но это короткая, тупая боль, и она в сравнение не идёт с болью, которая преследует Дэнни каждый день. Сначала он выдирает их медленно, по одному, но терпение быстро заканчивается, и Дэнни набирает полную ладонь стеблей и дёргает их — некоторые стебли рвутся, остаются торчать из кожи, другие поддаются легко, но оставляют за собой кровавый след. (Дэнни не думает, как и почему это произошло: ему страшно о таком думать. Сам себе он говорит, что это просто не имеет значения.) Дэнни смывает кровь водой из пруда. К утру она выступит вновь, но сейчас Дэнни куда больше волнует охапка жёлтых цветов — немного красных там, где на лепестки попала кровь, — лежащая у его ног. Дэнни не придумал ничего умнее, чем забрать её с собой и спрятать под матрас. К счастью, его сосед слишком глубоко спал, чтобы вообще заметить, что Дэнни куда-то уходил. Дэнни не думает, как и почему это произошло — ни в тот первый раз, ни в следующие. Ему не удаётся скрывать это слишком долго: раны продолжают появляться, они остаются крохотными следами крови на коже, а кровь въедается в одежду. В какой-то момент цветов под его матрасом становится слишком много; когда один из старших монахов заглядывает туда, большая часть цветов уже начала гнить. Из ярко-жёлтых они превратились в оранжевато-коричневые; от них пахнет терпким, горько-сладким запахом, который с тех пор ассоциируется у Дэнни с чем-то больным и плохим. Странно — Дэнни ожидал, что точно огребёт за такое, но ему даже ничего особо не говорят, просто ведут к лекарю, который долго мажет места, откуда росли стебли, каким-то красным, неприятно щиплющим порошком. Дэнни ждёт день, два. Дэнни ждёт неделю. Ждёт месяц. Ждёт год. Цветы больше не растут. Он думает, может быть, это какой-то волшебный порошок, и всё дело в этом. Он знает, что, скорее всего, раны, которые превращаются в цветы, наносить больше некому. Несколько лет спустя, уже после того как он сбежит из храма обратно в мир, который продолжил двигаться вперёд без него, Дэнни проснётся в дешёвой ночлежке от того, что что-то будет неприятно колоть бок. Эти цветы он выдирать уже не будет.