Качели

Глубокой ночью окна небоскрёбов Манхэттена — как пустые стеклянные глаза, и в них будто пляшет неверное золотое пламя свечей. Нужно лететь сквозь тьму быстрее, ещё быстрее, чтобы они не успели всмотреться в душу, и Уорд Мичам давит педаль газа в пол. Его заснимут камеры на всех перекрёстках, копы выпишут пачку штрафов, об этом станет известно прессе. Плевать, ведь Карен Пейдж это понравится. Наверняка понравится. Имя, что произнёс Дэнни на совещании между делом, страшнее, чем все эти его дурацкие компенсации и безумная благотворительность. Уорду казалось, что он его забыл; он надеялся, что он его забыл. Он надеется, что это не свечи, а всего лишь фонари, но хренов спорткар едет слишком медленно, а таблетки ни черта не успокаивают, и баночка осталась в столе — не найти, сколько ни обшаривай бардачок. Песня, грёбаная песня, зачем он включил эту песню, или это не он её включил? I was alone falling free Trying my best not to forget What happened to us What happened to me What happened as I let it slip Ночной Нью-Йорк смотрит на Уорда обдолбанными бессмысленными глазами, и Уорд сворачивает на мост. Слева — небо, и справа — небо, и небоскрёбы больше не пялятся на него. Теперь это делает только Карен Пейдж. Карен Пейдж смотрит на Уорда. Карен Пейдж это нравится. Карен Пейдж нравилось смотреть на него. — Это ведь не может быть та же Карен Пейдж, — говорит он постовому, когда тот подходит к машине. Бензин кончается где-то в Бруклине, а песня всё ещё звучит в голове, и Карен Пейдж танцует перед ним, заглядывает в глаза, и Уорд снова видит в темноте каждую веснушку на её лице и плечах. *** Если бы папа знал, что Уорду больше всего нравятся в Уортонской школе отвязные студенческие вечеринки, он бы избил его клюшкой для гольфа. Если бы он знал, зачем Уорд приходит на них, бил бы по голове. Если бы мог представить, что Уорд пойдёт на такую сразу после его похорон — шарахнул бы всего один раз, сразу в висок. Но папа теперь не узнает, ведь так? Из динамиков гремит что-то модное, новое, гремит так сильно, что Уорду кажется, будто он весь вибрирует. Забавное ощущение — и он не отходит от огромной колонки, хотя не танцует, а просто стоит среди толпы. Смотрит на высокий костёр невдалеке, заливает в себя ледяное пиво — и думает о том, как невесело тем трезвым несчастным, которые следят за тем, чтобы никто случайно не поджёг кампус или не упал в костёр. Тщательное безудержное веселье — на самом деле подконтрольное, и так абсолютно со всем в его жизни. Высокий жаркий костёр в честь начала нового семестра, который никого на самом деле не греет: люди вокруг выдыхают и дым, и пар, и всё в тумане, хотя Уорд ещё ничего не принял. Только полбанки паршивого колючего светлого пива. Это контролируемое веселье окружает его, сжимает кольцо, и кто-то пытается потянуть его за рукав танцевать, но Уорд едва заметно мотает головой и отдёргивает локоть. Уорду Мичаму двадцать, и он свободен. Он может не танцевать, когда другие танцуют, пить дерьмовое пиво, не соответствующее его статусу, он может стоять в дорогом пальто, в костюме и при галстуке там, где все — в неформальной одежде. Уорд свободен. Его отец мёртв. И от этого хочется улыбаться — и Уорд свободен улыбаться, и улыбается, и бросает банку из-под пива в своего однокурсника, который при виде него делает какое-то мерзкое серьёзное лицо, и идёт к костру. Музыка почему-то продолжает вибрировать под рёбрами, хотя он уже не у колонки. Инерция, что ли, думает Уорд. Здесь тоже все танцуют, и это какая-то первобытная пляска: так надо, так положено. Кто-то уже без курток, и Уорд философски думает о том, сколько человек завтра проснутся в соплях и с больным горлом и сколько — с больной головой. Дилера не видно в упор: Уорд — не лучший и не частый его клиент. Забыл, наверное, или уже толкнул кому-то другому. Можно идти к себе. Или играть в бир-понг. Или тоже танцевать и ужираться, но сегодня надо делать только то, что хочется. Быть как все — не хочется. Уорд стоит среди толпы, сунув руки в карманы, и задирает голову. Рассматривает языки пламени — и всё не может поверить, что он теперь свободен. Небо тёмное, и отлетающие рыжие искры кажутся кометами. Он не сразу замечает, что в толпе не танцует и смотрит на пламя ещё один человек. Её имени Уорд не знает. Эта девчонка младше на два года, учится вроде бы на менеджменте, и приятели оценивают её на восемь из десяти. Уорд ещё когда-то поспорил с ними, что если бы она одевалась подороже и умела делать стильный макияж, была бы десять из десяти. Она тоже в пальто и в этом своём синем строгом платьице, должно быть, девочки часто смеются над ней за небогатый гардероб, но ей же действительно идёт. И у неё есть вкус. И, судя по всему, она неглупая и поступила сюда по какому-то гранту. А ещё Гарольд Мичам никогда бы не одобрил, если бы его сын подошёл к такой. Поэтому Уорд берёт две банки пива и идёт к ней через танцующую толпу. Молча протягивает одну, открыв её, и прикладывает свой галстук к её платью. Одного цвета, хоть в свете костра трудно различать оттенки. — Мы подходим друг другу, — заявляет он. — Хорошо смотримся. Девчонка-вроде-бы-с-менеджмента смотрит на него почти испуганно, но потом всё-таки делает глоток пива. И молчит. Музыка всё ещё звучит, и Уорду кажется, что играет одна бесконечная песня, очень подходящая, чтобы под неё всё горело огнём. И он стоит рядом с этой девушкой, и они вместе смотрят на костёр и пьют это мерзкое пиво — ей вроде бы даже нравится. — Почему ты со мной заговорил? — спрашивает вдруг девушка. — Никто не хочет оставаться в одиночестве: оно высвобождает слишком много времени для размышлений, — чёрт знает, зачем он это говорит, чёрт помнит, из какой это книги, но она хотя бы смеётся. — Бегбедер, — она смотрит на него и весело щурится, и в глазах у неё пляшут отблески огня. — Ужасно пошло. — Как вся эта вечеринка. — Я думала, здесь будет весело. — А здесь только костёр, паршивое пиво и я. И меня зовут Уорд. — Карен, — отзывается она. — Карен Пейдж. *** Так иногда бывает, и это чертовски несправедливо: в твоей жизни случается что-то такое, от чего ты счастлив, и ты обещаешь себе, что запомнишь это на всю жизнь. Ты уверен, что будешь это помнить. Но проходит время, и счастье превращается в боль, и память вымарывает то, что ты собирался помнить. Нет, даже не вымарывает — вырезает, как опытный равнодушный хирург. Вот и что это: слабость, трусость или инстинкт самосохранения? Отец говорит, что Уорд — трус и слабак. Он действительно слабак: сидит в отделении, смотрит на протокол и никак не может его подписать то ли десять минут, то ли час, и не запоминает смысл прочитанного. И ту ночь вспомнить от начала до конца он не может тоже, а ведь Уорд изо всех сил пытался не забыть ничего. *** Провал, вспышка — и они за пределами университетского городка. Кажется, Уорд сам отвёз Карен туда на машине, наплевав на содержание алкоголя в крови. Они разговаривают, много разговаривают, и Уорду кажется, что с ним никто так много и не разговаривал никогда, может, только Джой. Он уже знает, что Карен — откуда-то с Западного побережья, что она действительно поступила в школу Уортона по гранту, что вообще-то хотела заниматься не менеджментом, а журналистикой, но ей случайно представился такой шанс. Он уже знает это, когда они находят в каком-то сквере среди домов те качели на цепях, высокие и старые. — Давай покачаемся, — предлагает она. — Я уже взрослый. — Кто тебе это сказал? Отец, вспоминает Уорд — и вскарабкивается на качели следом за Карен. Ему страшно, что цепи сейчас оборвутся под их весом или что Карен сейчас оступится и упадёт с узенькой дощечки, поэтому он сжимает её холодные ладони на грубых цепях и стискивает её колено своими. Дурацкие скользкие колготки. Так ненадёжно. Или она носит чулки? — Не жалеешь, что пошла на менеджмент? Цепи ужасно громко звенят. — Нет, — она смеётся. Ещё громче звона. — Почему? Ты же хотела совсем другого. — Мне нравится смотреть на парней в строгих костюмах. — Нравится смотреть на меня? — Пожалуй. Она замолкает. У неё замечательная улыбка. Наследник Гарольда Мичама должен держать спину прямо, но Уорд больше никому ничего не должен. Он изгибается вопросительным знаком. Её губы должны быть на вкус как то дешёвое пиво, но он этого не замечает, и тоненькая коленка дрожит, и цепи звенят, и ночь качается с головокружительной скоростью, как будто дилер всё-таки встретился с ним у костра. — Было бы удобнее, если бы ты была на шпильках. — Я никогда не носила шпильки. Провал. Вспышка. Они возвращаются на кампус, и костёр за окнами уже не такой высокий, но музыку всё ещё слышно, играет та же песня. Карен сожалеет, что огня уже почти не видно — и Уорд находит свечи, которые купил на случай очередного отключения света в общежитии, чёрт бы побрал всяких шутников. В отсветах их пламени светлые волосы Карен тоже кажутся огнём. Она танцует под рваные нервные гитарные запилы, смотрит на него, снова улыбается. Уорду кажется, что они на самом деле оба под чем-то, что это какая-то особенная ночь и её надо запомнить. Оказывается, у неё на плечах веснушки и она всё-таки носит чулки, а ещё ей надоело быть хорошей девочкой и тоже хочется стать свободной. Провал. Обидный тёмный провал. Уорд не помнит, как это случилось. Он помнит только, что был у Карен первым — потому что очень этому удивился. *** — Вы знаете Карен Пейдж? Карен Пейдж из «Бюллетеня»? Уставший полицейский поднимает на него сонный осоловелый взгляд. — Нет. — Может быть, вы когда-нибудь её видели. У неё должны быть длинные светлые волосы. И она носит туфли на шпильках. Ей понравилось носить туфли на шпильках. Пусть это будет она. Уорда знобит. Джой никак не едет, а идиоты-полицейские не отпускают его домой одного. Кофе у них премерзкий, но пить его приходится, чтобы согреться: слишком холодно после того, как у него зачем-то взяли кровь. Наверное, больше крови, чем надо. *** Молоды. Счастливы. Свободны. Возможно, это лучшие три месяца в жизни Уорда. Будто это происходило и не с ним. У них множество планов, у них блестящее будущее. Карен — десять из десяти: теперь на неё оборачиваются все, и приятели завидуют Уорду, и говорят, что он был прав. Он гордится ею. Правда, гордится, будто сам отыскал редчайший алмаз и огранил его. Но главное — вовсе не то, что Карен умна, общительна, что ей чертовски идут дорогие платья и туфли на шпильках и она быстро учится всё это носить. Карен совершенно плевать, что Уорд — из тех самых Мичамов. Перед ним маячит скорая перспектива возвращения в Нью-Йорк: время вникать в дела компании. Уорд думает о переходе на дистанционное обучение, предлагает Карен сделать то же самое, говорит, что может найти ей место в «Рэнд Энтерпрайзис». Она не хочет. Считает это нечестным. — Будешь на побегушках у какого-нибудь бестолкового раздолбая из Колумбийского, — грозит Уорд в шутку, — который сам не может галстук завязать. — Все с чего-то начинают. Все с чего-то начинают, и Уорд чувствует, что их начало будет прекрасным. Он выбирает свою собственную квартиру — не бывший дом семьи Рэнд, — представляет, как будет жить там с Карен: им будет хорошо, если хорошо даже в дурацкой комнате общежития со сдвинутыми узкими кроватями. Быть по-настоящему самостоятельным — легко и круто; самому строить свою жизнь — удивительно интересно. Всё ещё странно, что больше никто не называет его слабаком или трусом. Всё ещё странно, что Карен, совсем недавно чужая, верит в него и поддерживает. Оказывается, это лучше любых таблеток, и Уорд больше не звонит дилеру. Уорд хотел бы забыть начало конца. Но помнит. Помнит, как назло. Карен уходит на занятия. Он завязывает галстук, поправляет узел. Парень в зеркале улыбается ему — молодой, счастливый, свободный. Перспективный. У него впереди — своя собственная жизнь, с девушкой, которую он выбрал сам, и он будет делать то, что хочет. Телефон звонит через тридцать секунд. Неизвестный абонент, трубку не взять нельзя: мало ли кто может позвонить по делам компании, записная книжка Уорда пополняется минимум два раза в день. Он ещё возится с узлом, чтобы тот был идеальным, когда принимает вызов. Провал. Вызов — три минуты и сорок шесть секунд. Что говорил голос, звучащий, чёрт возьми, с десятого круга ада, персонального, — Уорд не помнит, зато помнит, что творится потом. В комнате становится слишком мало кислорода. Идеальный галстук мнётся в кулаке, затягивается петлёй на шее. В зеркале больше нет свободного человека. Дышать очень сложно. Говорить об этом Карен — нельзя. Никому нельзя говорить, даже Джой. Уорд садится на пол. Записывает новый номер отца в записную книжку под именем Фрэнк Н. Штейн. Дилера зовут Фрэнки, и палец сам соскальзывает на его имя. *** — Отец правильно говорил, — ворчит Джой, пока Уорд сворачивается на заднем сиденье в клубок, как маленький. — Ты слаб. Почему ты снова сорвался? — Карен Пейдж из «Бюллетеня», — невпопад отвечает он. Стягивает с себя пиджак и накрывается им. Карен Пейдж так и нашла его в то утро. Или в тот вечер. Когда всё рухнуло, когда снова начались провалы. Карен это не понравилось. Она сначала ничего не могла понять. Плакала. Уорд обещал, что этого больше не повторится, а это повторялось даже сейчас. — Ну да, — вздыхает Джой. — Придётся объясняться. — Какая она? — Говорят, дотошная. Уорд, тебе надо проспаться. Он послушно пытается заснуть на заднем сиденье, но ему так и кажется: он лежит на полу у шкафа в общежитии, это тот же самый отходняк, и Карен вот-вот потрясёт его за плечо и испугается снова. *** Старые качели ужасно скрипят, и цепи звенят громче обычного. В окнах зажигается свет — кто-нибудь сейчас обязательно крикнет, чтобы они уходили с площадки. Уорд думает: нет, никто его отсюда не прогонит. Это всё принадлежит ему: и эти качели, и хрупкие ладони на грубых цепях, и его жизнь. Его идеальная жизнь, которая уже почти началась. — Уорд, — Карен зовёт его по имени. — Уорд, посмотри на меня, пожалуйста. Он вздрагивает и заглядывает ей в глаза. Всё же хорошо, всё очень хорошо, и качели как будто взлетают на десяток метров, и он всё исправит, откуда в них обоих это отчаяние? — Твои таблетки, — говорит она, и у неё как-то беспомощно поднимаются брови. Так, что колени слабеют, и её нога вот-вот соскользнёт, кажется. Карен же теперь на шпильках, она не устоит на качелях. — Ты опять их принял? Уорд, что происходит? — Всё в порядке. Всё под контролем. — Что-то случилось, но ты мне не говоришь. Это… Из-за смерти отца? Наверное, это и вправду похоже на запоздалое сожаление о смерти отца. Хотя почему только похоже? Это и есть сожаление о смерти Гарольда Мичама — о том, что она была лишь временной и фальшивой. Как и всё, что ценит Гарольд, как и всё, что он создаёт, как всё вокруг него. — У меня правда всё под контролем, — говорит Уорд, и качели почти параллельны земле, и Карен вцепляется в цепи крепче. — Это не страшно. Карен, правда. Ты просто не знаешь, что это такое. — Что? Он почти вываливает ей в этот момент всю правду: у тебя не было такого отца, он не воскресал из мёртвых, он тебя не бил и не унижал, он не сминал всю твою жизнь в кулаке, как грязную салфетку или мелкую купюру. Но вместо этого он отпускает цепь и лезет в карман пиджака. Впервые кладёт таблетку на язык прямо при Карен. Две таблетки. Теперь не надо наклоняться так низко — Карен ведь на шпильках. И она совсем не сопротивляется, когда Уорд целует её, когда одна таблетка оказывается у неё на языке. Качели взлетают выше — чтобы потом обрушиться, точно в пропасть, чтобы качнуться ещё раз и унести обоих в невесомость. Той ночью у Карен всё те же веснушки на плечах, и она танцует для него всё под ту же песню, и огоньки свечей так же отражаются в её глазах. Только глаза необыкновенно тёмные из-за огромных зрачков. Провал. *** Уорд мотает головой во сне. Просыпается. Его бьёт озноб, и он не помнит, как оказался дома, на диване, прямо в ботинках: ночь уже давно слилась в один длинный кошмар о потерянном прошлом и настоящем, которое почти не жаль потерять. Нельзя спать дальше. Просто нельзя. Уорд и так помнит всё, что было потом — такое нельзя забывать, такое никак нельзя забывать, однажды это поможет ему вздёрнуться на галстуке. Лучше самому, чем ждать, пока папаша сорвётся с цепи и забьёт его клюшкой для гольфа, он уже замахивался. Старые дурные привычки не искоренить. Они ушли в отрыв на целый месяц. Забросили учёбу. Жили как в последние дни перед апокалипсисом: вечеринки, таблетки, секс, грохочущая музыка и больше никаких качелей. Бесконечный цветной рейв, и Уорд каждый раз хотел остановиться посреди него и всё объяснить. Он объясняет сейчас. — Это всё отец, — бормочет он, пробираясь по дому за водой. — Это всё мой отец. Уорд не помнит свою самую счастливую ночь. Но лучше бы эта чернота застелила самую несчастную, наступившую ещё через месяц. Уорд не может забыть, как его чёртов папаша выдернул его в Нью-Йорк, а Карен осталась в студенческом городке. Он держал его там больше месяца. Больше месяца нудного введения в дела корпорации, больше месяца подвязывания его за ниточки к крестовине «мёртвого» кукловода, больше месяца мутной абстиненции. — Это всё мой отец, — оправдывается Уорд. — Чёрт бы его побрал. Хорошо, что Джой устала и спит в своей комнате. Он заливает в себя воду и оседает на пол кухни с пустым стаканом в руке. Напротив большого окна. Это же правда сделал его отец. Сказал «бросить эту безнадёжную девку». Сказал, что она плохо кончит, что ей не помочь. Он знал, он откуда-то знал, понимает Уорд, крутя стакан в руке. Знал, что когда Уорд вернётся — найдёт её в общежитии со жгутом развесёлой расцветки на руке, и в больших чёрных зрачках будет дрожать пламя свечи. Таблетки были не по карману Карен. — Это всё мой отец, — бормочет Уорд, как заклинание. — Это не я. Не я. Он не хочет вспоминать — но Нью-Йорк за окном раскачивается, как на старых скрипучих качелях, нарядный и блестящий, дрожит пламенем свечей. Стакан летит в стекло. Осколки осыпаются. Цепи звенят, и на них не нащупать тонких пальцев. — Это я, — голос Уорда срывается на крик, будто Карен может услышать. — Это я! Карен Пейдж из «Бюллетеня» это понравится. Хотя она не может быть той самой Карен. *** В офисе светло до боли в глазах. Минуты в нижнем правом углу монитора отсчитываются слишком медленно. Уорд смотрит на них. То выдвигает, то задвигает ящик стола. Воротник давит, галстук душит, дорогая рубашка липнет к спине. Джой зла и не разговаривает с ним. В час дня придёт Карен Пейдж, и этот кошмар закончится. Нужно просто увидеть её своими глазами. Убедиться, что это не та Карен Пейдж, которую увлёк за собой в свободное падение и уничтожил Уорд Мичам. Попытаться окончательно забыть — у него теперь другие таблетки, с ними получится. Без пяти час Уорд закрывает глаза и откидывается в кресле. Мир — всё ещё качели, потерявшие контроль. У Карен Пейдж из «Бюллетеня» не может быть светлых волос. Она наверняка не носит шпильки. Она же вряд ли поднялась после всего, что было. Он не мог удержать её на тех качелях. Если бы это только была Карен… Если бы ей удалось выкарабкаться, дотянуться со дна до своей мечты — может, и у него хватило бы сил. Но это невозможно. Он никогда уже не будет свободен. От стука каблуков в коридоре горько и судорожно сводит горло — будто неудачно проглотил таблетку и всё внутри расцарапал. Стук стихает, как только открывается дверь. — Мистер Мичам, — раздаётся после неловкой паузы. Уорд открывает глаза. И улыбается, хотя это почти больно делать. — Ты всё-таки стала журналистом. Поверх его пальцев, крепко сжатых на невидимых цепях, ложатся тонкие тёплые ладони.