Сон

Сакура спит целыми днями, сутками напролёт, даже не просыпаясь — или не спит вообще; зависит от точки зрения. Сакура смотрит в потолок, плывущий высоко над головой, точно небо, которого она больше не помнит. Если смотреть достаточно долго, можно притвориться, что нет больше ни ног, ни рук, ни всего остального слабого, жалкого, нелепого тельца. Только глаза остаются. Фиолетовые в синеву. (Цвет незнакомый. Неправильный.) (Разве не такого цвета они были всегда?) Сакура лежит на узкой, жесткой постели, вытянувшись, как кукла, и поместив руки поверх одеяла; скоро она уснет (проснется), и... (Ее обнимут дома теплые руки). (Разве не здесь твой дом?) (Ей настанет время спускаться в подвал). (Разве хорошим девочкам стоит ходить по ночам в такие места?) Только вот Сакура — совсем не хорошая девочка. Она — нечто совсем, совсем другое. Будь она хорошей, она никогда не стала бы Мато. Она ходила бы на уроки в Хомурахару, как сес… как та, другая девочка, а после уроков читала бы толстые книги по магическому ремеслу. Будь она хорошей, ее бы любили, как ту — и у нее все выходило бы сразу, без всяких усилий, как у той. (Она не вспоминает, как та возвращалась в их спальню из подвала — лаборатории — в другом, не этом, доме; возвращалась усталой, измотанной, со слезами в глазах). У той бы даже с жуками получилось быстрее, чем у Сакуры. Наверное. Хотя Сакура очень, очень старается сделать всё правильно — чтобы не расстраивать дедушку. (— Дедушка. Я. Пойду в школу? — Если доживешь, хе-хе, внученька.) И кроме того… разве хорошие девочки трогают себя так, как она? После ямы у неё так болело всё и тянуло, что Сакура просто не могла удержаться. Ей хотелось хоть немного помочь себе. При воспоминании об этом она не всхлипывает. (Она не пролила ни слезинки с тех пор, как впервые побывала в яме). Только в груди сжимаются острые маленькие челюсти. Без «будто». Сакура сомнамбулой бродит по гулким коридорам, пропахшим пылью и разложением, — когда ноги (и остальное, то, что внутри) не ноют так сильно от жгучих укусов червей. Дом — два этажа и подвал — сворачивается в глухой лабиринт; Сакура касается стен ладонью, оставляя прозрачные, маслянистые (красные, густые) следы. Она не знает, зачем ей это. Слов «почему» и «зачем» больше не существует у нее в лексиконе. Еще с третьего дня (третьей ночи). Здесь кроме нее и дедушки живут брат и дядя — другой дядя — но она пока ни разу их не встречала. Они могут тоже спать, как она. (Или бодрствовать где-то еще, где её — нет, и уже давно). Стены на вид кажутся такими хрупкими: вот-вот — и разойдутся под пальцами сгнившей бумагой. Но гниль лежит таким толстым слоем, что топит в себе все звуки. Топит — в себе, окутывает и обволакивает. Все дороги в этом лабиринте ведут в подвал. В подвале живут черви, жуки, многоножки — сотни, тысячи насекомых существ. И никаких чудовищ. (Единственное чудовище здесь — это ты сама.) Сакура ступает по лестнице, всё ближе и ближе к яме. Сегодня там слишком спокойно. Слишком тихо. Настолько «слишком», что почти страшно. Вдруг это она сделала что-то не так? Вдруг она неправильно кормит их? Тогда дедушка будет недоволен. Из скопления шевелящихся, скрежещущих, шелестящих телец торчит рука. Скрюченная, бледная рука с обломанными ногтями. Рука ещё движется, будто еще пытается что-то поймать. (Но это бесполезно). Сакуре кажется, что изнутри ямы — оттуда, где тонет рука — она слышит своё имя. (Сакура, Сакура, Сакура-а-а…) Умоляющий, ласковый (слабый, слабый до тошноты и обморочных пятен перед глазами) голос дядюшки. Сакура делает шаг назад. Темнота упруго обхватывает ее, распахивает ей веки, не даёт отвернуться — не даёт не слышать чавкающего, утробного звука, с каким жуки вгрызаются в плоть. (Глупый, такой глупый дядюшка. Дедушку надо слушаться. Это все знают.) Сакура бежит, спотыкаясь, как во сне — на верхний этаж. Глаза у нее крепко зажмурены, но это не помогает: она может не спать или не просыпаться, разницы нет — то, что она видит перед собой, неизменно. Сакура открывает глаза и за грязными, мутными окнами (бывают ли другие?) видит — копошащееся, суставчатое, хитиновое, налипшее плотным слоем. Весь дом укрыт ими: надежнее надежного. Как плотное одеяло. (Спи спокойно. Не бойся ничего, потому что бояться стоит только того, что теперь у тебя внутри). Нет никакого смысла открывать дверь. Весь мир — это жуки и боль. Весь мир состоит из обволакивающей темноты, шуршащей лапами, где стыдно уже не может быть, и страшно уже не может. Мира, где всё — одно. (Сужается ли он до границ ее маленького тела, где бьется кровь под бледно-голубой кожей, шершавой и тонкой, стекаясь к сердцу — раздувшемуся червю с осколком темноты в нём; или расширяется до всего Фуюки, где дом — два этажа и подвал — точно такое же сердце, исходящее кровью и темнотой, где внутри — дедушка: самым главным, самым старым жуком.) Все остальное — сон. Только сон. Нелепый и короткий, который лучше совсем позабыть после пробуждения. Как и говорит дедушка. Что было раньше (что было первым) — неважно. Это всё тоже, в конце концов, зависит от точки зрения.