Титул на золото

Жан-Жак с самого детства горячо любит лёд, семью и чёткие, ясные цели. Он редко мечтает о чём-то абстрактном или несбыточном: чтобы родители были здоровы, чтобы брат с сестрой скорее выросли из пелёнок и встали рядом с ним на коньки, чтобы в рейтинге пробиться в первые ряды, чтобы на олимпиаду с канадским флагом за плечами… О чём он никогда не мечтал и даже не помышлял — так это о внезапных и до жути загадочных соседях по комнате в их спортивном общежитии. Затянувшееся дольше обычного распределение сначала обнадёживает: вдруг всё-таки кандидатов на всех не хватит? Но когда спустя две недели Жан возвращается в комнату и обнаруживает на соседней кровати чужую неразобранную сумку, в груди неприятно ёкает. Ну что ж, единоличным хозяином он тут уже не будет, но вот многочисленные плакаты кумиров, семейные фото и целую коллекцию национальных флагов по стенам до прихода новичка он развесить успеет. Сосед появляется спустя четверть часа и три коротких удара в дверь. — Привет, — по-английски говорит невысокий щуплый брюнет, глотая гласные. — Меня зовут Отабек. Приятно познакомиться. Как по учебнику прям. Зе кэпитал ов Грэйт Бритн. У нового соседа странное имя, ужасный рокочущий акцент и красивые тёмные глаза. И золотая фамилия: Алтын. Это Жан узнаёт уже позже, от их общего тренера, вроде как золотом переводится с казахского, его родного. Жан даже немного завидует — хорошая фамилия, в самый раз для чемпиона. Твёрдая, как лёд, но не резкая, будто обтекаемая и крепкая, как мысок конька — не обрежешься, зато опора надёжная. Королевская фамилия Леруа, правда, тоже ничего, но почему-то именно сейчас он дорого бы дал за то, чтобы обменять титул на золото… Ещё чуть позже Леруа узнаёт, что новичок вовсе не щуплый, просто не по размеру огромная футболка тогда висела на плечах мешком. — На вырост брали, — объясняет Отабек, пожимая этими самими плечами, смуглыми, вспотевшими после тяжёлой тренировки и округлыми явно не от матушки-природы. — И?.. — тянет Жан, резче обычного сдёргивая за горловину насквозь мокрую майку. — Не вырос. Коротко и равнодушно, словно ему и впрямь дела нет. Может, просто привык? Или смирился. Жан смотрит на него сверху вниз и понимает: правда не вырос. И, скорее всего, уже не вытянется, если только чуть-чуть. И что, серьёзно, даже не переживает? Он ловит себя на мысли, что дёргается почти на всё, что говорит и делает Отабек. Потому что всё у него как-то неправильно, не как у людей. Не так, как привык сам Жан. Однако стоит только им начать это обсуждать, как досаду и раздражение вытесняет чем-то совсем другим, неизвестным и непонятным. И это новое становится интересно познавать. Отабек не говорит ни слова против оклеенных, словно обоями, канадскими постерами, флагами и плакатами стен комнаты. Самому ему нечего вешать над кроватью: он ехал в чужую страну налегке, без лишнего хлама и с точно такими же ясными и чёткими целями. Иногда Жан замечает, как тот поднимает глаза на один из глянцевых портретов над столом и вдруг обмякает, расслабляется вечно хмурыми бровями, уплывает взглядом куда-то далеко, будто сквозь стену смотрит. И видит что-то, известное только ему одному. А потом какой-то обновлённый встаёт из-за стола и идёт на пробежку или в тренажёрный зал. Или садится за ноут, цепляет огромные потрёпанные наушники и начинает что-то колдовать над прыгающими кардиограммами звуковых дорожек, обрубая любые каналы сообщения с внешним миром: Жан пару раз пробовал отвлекать — дохлый номер. Однажды краем глаза он ловит какое-то новое, неуместное движение, когда Отабек украдкой осторожно расправляет и укладывает на дно своего ящика в столе старый помятый клочок бумаги, пряча его между двумя такими же старыми аудиокассетами. — Письмо от поклонницы? — без задней мысли бросает Жан, разулыбавшись на слишком уж необычное зрелище. — Напутствие. От кумира, — поколебавшись, добавляет Отабек и выходит из комнаты с такой прямой спиной, будто палку проглотил. У Алтына. Есть. Кумир?! Применимо к кому-либо другому эта мысль не вызвала бы ничего, кроме понимания — Жану достаточно было оглядеться по сторонам в собственной комнате. Но почему-то то же самое совершенно не укладывалось в образ простого казахского паренька, который себе выстроил обалдевший Жан. Ему и в голову бы не пришло рыться в чужих вещах, просто вечером в судорожных поисках потерянного кошелька он переворачивает комнату вверх дном и по ошибке дёргает ручку не того ящика. Скудное содержимое жалобно скользит по полупустому дну, кассеты разъезжаются в стороны, а Жан против воли тянется двумя пальцами к выглянувшему тёмному уголку потёртой газетной вырезки. На сером зернистом снимке целая куча детей разного возраста сидит в три ряда. Почти никто не улыбается, и вообще они выглядят какими-то измотанными и не слишком счастливыми, а рядом, заложив руки за спину, высится огромный седой мужчина с суровым лицом. А, ну теперь понятно, почему все такие хмурые. Так это он, что ли, кумир? Ну наверное, не может же Отабек хотеть равняться на кого-то из мелких сопляков… Статья написана на незнакомом языке, кажется, русском, но из всех этих непонятных букв Жан интуитивно улавливает единственное имя, которое давно и гулко громыхает в мире фигурного катания: Яков Фельцман. Если эта вырезка так важна Отабеку, то, наверное, он и сам сидит где-то в этой толпе малышни, но узнать его в размытых линиях выцветшего монохромного фото не получается. И спросить неловко, Жан вроде как вообще не должен был видеть этот снимок. Так что остаётся только гадать, какое отношение имеет неизвестный фигурист из Казахстана к грозному русскому тренеру, раздражаться от совершенного отсутствия идей и молча беситься от невозможности просто и открыто об этом поговорить с самим Отабеком. На ум снова приходит бартер: титул на золото. Что хочешь бери, только бы отмотать назад, развидеть и забыть. Хоть догадайся сам, разозлись для порядка, вмажь по лицу, лишь бы отпустило это непонятное и отвлекающее. Была ведь чёткая и ясная цель… Чувство вины приходит и вгрызается в душу тем чаще, чем дольше Жан наблюдает за ним на тренировках. Отабек другой, совсем не похожий на рослых американцев, общительных французов и темпераментных итальянцев, которые живут и тренируются с ними под одной крышей. Алтын будто из другого мира вываливается в Канаду со своим странным именем, тихим вдохновением и острым взглядом: простой казахский паренёк оказывается слишком загадочной личностью для Жана, который теперь уже не уверен, что хорошо разбирается в людях. При таких разных начальных условиях ему трудно сравнивать их шансы на победу. И всё же Отабек сильный соперник, глупо это отрицать. Телосложение, редкое упорство, внимательность, трудолюбие, полная самоотдача, сквозящий в каждом действии искренний патриотизм — всё это играет в его пользу, магнитит к себе чужое внимание. Разве только сальхов подкачал, но это дело поправимо. Хореограф и тренер умело маскируют этот изъян в программе Отабека, заменяя неподдающийся прыжок другими элементами. Жан с ними не согласен — у Алтына изъянов не должно быть вообще. В своей правоте он убеждается, когда видит, как Отабек остаётся на катке после тренировки и прыгает сальхов один за другим — пилит, режет, шлифует каждое движение, пока не добьётся хоть сколько-нибудь годного результата, избавляется от собственного изъяна. Тройной ещё куда ни шло, с квада падает четыре раза из пяти. Снова и снова, не жалея локтей и коленей, будто даже головой не дорожа, поднимается, разгоняется и прыгает опять. Яростно, досадливо, не понимая, что делает не так, почему не получается. Жан готов дать руку на отсечение, что знает, о чём сейчас думает Отабек: что готов дорого заплатить за всего одну удачную попытку — просто чтобы ухватить, поймать состояние, осознать ошибку. Чтобы понять, как надо. Жан хорошо знает и помнит это чувство, поэтому задерживается на катке вместе с Отабеком следующие несколько дней. — Перед прыжком держи щиколотку твёрже, напряги заранее, — говорит Жан, и Алтын намного увереннее выполняет тройной сальхов. — Тройку резче выкручивай, импульс будет больше, и сразу отталкивайся, — показывает Жан, и Алтын повторяет разворот точь-в-точь. — Прыгай выше, ты же можешь, я видел. Так проще сгруппироваться и докрутить, — советует Жан, и Алтын мощным штопором ввинчивается в мёрзлый воздух надо льдом. Они отрабатывают опять и опять, пока Отабек не сажает квад так чисто, что от удивления распахивает красивые раскосые глаза. Конечно, случайность, и в следующей же попытке с четверного он снова падает, но больше не строит сложное лицо, не тяготится вопросами, не залипает на этот свой изъян, а просто встаёт и аккуратно повторяет заново, исправляется — потому что теперь знает, как надо. — Большое тебе спасибо, — от души рычит гортанным акцентом Отабек, крепко пожимая руку Жану. А у Жана в этот момент колет ладонь, обжигает щёки и ломит рёбра. Думал, загладит вину, усыпит совесть добрым делом, и всё. Ну, по ощущениям, действительно всё — окончательно и бесповоротно. В фокусе остаётся одно только смуглое скуластое лицо и тёмные глаза — блестящие, счастливые, — а весь остальной мир вокруг плывёт и размывает контуры предметов и людей, как бывает, когда либелу перекрутил или долго на американских горках катался: вата под ногами, адреналин из ушей, и хочется повторить ещё и ещё раз, пока не стошнит. Довольный собой, гордый Отабеком и слегка оглушённый тем самым, стучащимся в грудь изнутри, Жан крепче сжимает чужие горячие пальцы и невольно в мыслях уже примеряет сопернику свою корону — сидит как влитая. Да, этот парень вполне может сместить Жана с трона, на который тот ещё толком даже взобраться не успел. Но глупое сердце внутри всё равно ликует: есть контакт, это же победа! То, что «победа» была несколько преждевременной, Жан начинает подозревать только через несколько дней, когда не обнаруживает Отабека в раздевалке тренажёрного зала, куда они вместе ходят целую неделю. Не то чтобы Отабек приглашает, скорее Жан сам напрашивается: слово за слово, садится на хвост, допытывается, куда и как часто он ходит, по каким программам тренируется. И как-то незаметно просачивается в зал за ним следом. Сначала Жан думает, что этим снова успокаивает свою совесть за нагоняй, который они с Отабеком получили от тренера на следующий день после того удачного сальхова. — За самоуправство, — поясняет тренер и, скрестив на груди руки, следит, чтоб мальчишки не халтурили в растяжке и пробежали ровно столько кругов, сколько он велел. — Вперёд, раз такие проактивные. И примерно на середине штрафного кросса запыхавшийся Жан преувеличенно бодро рассуждает вслух: — Ну, раз уж мы теперь друзья по несчастью, значит, точно друзья. Так ведь? Отабек бережёт дыхание, настороженно косится и молчит. Жан справедливо расценивает его молчание как согласие и с этого дня не отходит от него ни на шаг. В столовку завтракать, на каток, в тренажёрку, в общий душ после неё, на пробежку, в магазин, на прогулку — куда бы ни направился Отабек, Жан следует за ним, гордо и шумно демонстрируя себя его новым другом: закидывает ему локоть на плечо, смеётся прямо на ухо вслед своим же шуткам, вешается на шею и заполняет неуютную тишину между ними постоянной болтовнёй. И обращается к нему по имени едва ли не в каждом предложении: — Отабек, возьми двойную порцию обеда, я пока за водой сгоняю. — Отабек, тебе помочь с растяжкой? Да брось, мне же не трудно! — Отабек, я тут подумываю купить чехлы с кленовым листом… Что думаешь? Отабек! Отабек. Отабек… Жуткая привычка, хуже сигареты или иглы, на которые подсаживаешься быстро и незаметно, и Жан уже больше не может отказать себе в удовольствии лишний раз повторить, перекатывая это мягкое и шероховатое имя на языке, и наблюдать, как вздрагивает и хмуро глядит в ответ его обладатель каждый раз, когда слышит его. Это ведь совершенно нормально для друзей? И вот однажды, спустя три недели их тёплого дружеского общения, Жан остаётся один в раздевалке тренажёрного зала, не понимая: Отабек ушёл? Просто слинял, не дождавшись и не предупредив? Ну, может, у него внезапно дела появились, мало ли. Но он же друг, он бы обязательно рассказал! Или нет?.. В голову внезапно приходит, что до сих пор говорил один только Жан, и по большей части о себе, так что об Отабеке он по-прежнему знает катастрофически мало. Поэтому в общежитие он возвращается с твёрдым намерением в корне изменить подход к общению и начать узнавать своего соседа заново. Первое же открытие его ждёт у дверей комнаты. Трудно не заметить, что Отабек вообще по жизни мрачноват, но, оказывается, по-настоящему он злится очень редко. И очень страшно. Как сейчас. Глухие басы лупят так, что под ногами дрожит пол, а в окне коридора еле слышно позвякивают стёкла. Чуть только Жан касается ручки, за дверью вдруг что-то резко взвизгивает, завывает пронзительно и зло. В полнейшем недоумении он вваливается в комнату и замирает на пороге. Отабек даже не оборачивается, закаменев сгорбленной спиной. Его ноутбук подключён к мощным колонкам, которые Жан недавно притащил для будущей вечеринки в честь Хэллоуина, а сам Отабек сидит, уткнувшись в экран, яростно клацает мышкой, грубо стучит по клавиатуре и вообще выглядит гораздо мрачнее, чем обычно. Даже со спины видно, как дёргаются желваки на широкой челюсти. — Отабек, ты… — бормочет Жан, но за новым взвывшим риффом не слышит сам себя. Ставшим привычным жестом он тянет руку к чужому крепкому плечу, но Отабек вдруг вскидывает взгляд, будто хлыстом щёлкает: не тронь. Инстинкт самосохранения срабатывает быстрее всего остального. Жан отдёргивает ладонь, успевает метнуться мимо Отабека к своей кровати, бросить сумку, подхватить кошелёк и выскользнуть за дверь раньше, чем тот скажет что-нибудь ещё более убийственное. До самой ночи он боится возвращаться в комнату, бродит по улицам, заглядывает на каток, ужинает один в старой кафешке у парка. И размышляет обо всём, что случилось. Перед глазами стоит имя файла, над которым работал Отабек, Жан успел мельком разглядеть из-за плеча: «Rage012». Это как? Наобум назвал, или и впрямь где-то там уже лежат предыдущие одиннадцать гневных треков, нафаршированные звуками, эффектами и эмоциями, которые Отабек не показывает больше никому? Вот тебе и простой казахский паренёк… Не желая наживать себе лишних проблем и объяснений с вахтёром, Жану приходится вернуться в общежитие к десяти. Он осторожно стучится в собственную дверь, с минуту вслушивается в давящую тишину и наконец, не дождавшись ответа, заходит в комнату. Отабек лежит на кровати, закинув ногу на ногу, и как ни в чём не бывало читает книгу. — Привет, — осторожно пробует Жан, на всякий случай оставив дверь приоткрытой. — Не спишь? — Привет, — ровно отвечает Отабек, поднимая от книги совсем другой взгляд: тёплый, спокойный, прежний. — Да скоро уже. — Ладно, — говорит Жан, стягивает уличное и, не умываясь, залезает под тонкое одеяло. И ожидаемо не может уснуть полночи, невольно косясь в темноте на соседнюю койку. Может, всё это ему сегодня показалось? Или приснилось. Да нет, вряд ли, Отабек же постоянно всё своё носит в себе, переживает, перемалывает где-то внутри, не выпуская наружу. А тут ещё доставучий сосед с пунктиком на тактильные контакты… Конечно, он устал, перенапрягся, сорвался. И ведь опять так же — в одиночку, в пустой комнате с ноутом в обнимку, чтобы никого больше не задеть. Отабек ёрзает во сне, шумно вздыхает, переворачивается на спину и снова затихает. Вроде успокоился… Хотя кто его знает — сегодняшнего взрыва Жан тоже не ожидал. Нет, дальше так нельзя, решает он, Отабек другой, и дружить с ним надо по-другому. Ещё бы только кто-нибудь научил, как… С этого дня Жан наблюдает за ним на расстоянии, осторожно и внимательно, по-охотничьи, чтобы не спугнуть, пытается читать скупое до эмоций лицо, различать оттенки настроения в молчании и жестах. Мысленно сам бьёт себе по рукам, когда хочется снова повиснуть у него на шее или дружески ткнуть пальцем в бок. И всё больше спрашивает: что нравится, о чём думает, чем интересуется, почему поступил так, а не иначе. И с каждым ответом убеждается, что у этого Алтына действительно всё не как у людей. У них с Жаном оказывается ещё меньше общего, чем он думал раньше. Например, Отабека совершенно не интересуют татуировки, которые Жан уже сделал и ещё собирается сделать. — Но как же, — не унимается Леруа, тыча пальцем в чёрные витиеватые линии рисунков на руке. — Это ведь наш символ, кленовый лист, первая ассоциация с Канадой во всём мире! А ниже, вот — строки нашего гимна, уж ты-то должен понимать! Патриотизм в образе и… — Зачем? — перебивает Отабек, глядя ему в глаза, а не на руку. — У меня ничего такого нет, и я никогда не говорю об этом вслух, но ты всё равно откуда-то знаешь, что я люблю свою страну. Откуда? Жан спотыкается об этот внезапный вопрос, об этот пристальный взгляд, об это дурацкое «люблю», которое тут вообще не в тему. И сам в ответ смотрит так, будто забыл вдруг собственное имя. Спор заходит в тупик, символизм и пафос — по крайней мере в публичном их проявлении — явно не по части Отабека, и Жан пытается нащупать что-то ещё. Один слушает современные хиты поп-музыки и альтернативы, другой раскачивается под классический рок и миксует клубные треки из хауса и дабстепа. Жан обожает мясо и любые его производные, Отабек равнодушно смотрит на паровые котлеты в чужой тарелке и уплетает за обе щеки свой зелёный салат с брокколи, даже не морщась. Жан носит французский трикотаж, моется в холодной воде и любит гулять по ночам. Отабек предпочитает в одежде прочно окрашенный хлопок и кожу, в ванной едва не варится в кипятке и старается после десяти вечера не покидать комнату. Жан в отчаянии — у них практически нет общих точек! Разговор пока ещё неплохо вяжется в двух случаях: когда он спрашивает мнение Отабека о чём-то новом или когда они бок о бок сидят в общей гостиной перед телевизором и смотрят новости мирового спорта. Отабек всегда делает громче, когда речь заходит о России. У Жана каждый раз чешется язык спросить: почему Россия, а не Казахстан? Патриот же вроде. Но потом в памяти всплывает старая газетная вырезка, следом на ум приходит, что о спорте в Казахстане, как и о самой стране, миру вообще мало что известно, и он проглатывает вопрос вместе с остатками лимонной воды в стакане. Жану кажется, что что-то наклёвывается, когда однажды в той же общей гостиной заходит речь о модных веяниях в имидже спортсменов, в том числе о стрижках. Кто-то приносит свежий выпуск спортивного журнала, и тот глянцевой трубкой мира переходит по кругу из рук в руки. Сам Жан в беседе не участвует, только слушает, развалившись на диване и ухмыляясь под нос: прям как девчонки, честное слово. Но именно тогда он замечает заинтересованный блеск в тёмных глазах напротив — Отабек по большей части молчит, но слишком уж долго рассматривает портрет нового капитана канадской сборной по хоккею. Когда журнал попадает к нему в руки, Жан немедленно долистывает до нужной страницы и снова ухмыляется. Надо же, андеркат. Ведь он и сам давно хотел сделать, но, видимо, сейчас сам бог велел. Он уходит в комнату, не дождавшись окончания беседы, и на ходу придумывает десятки шуток на тему «Под короля косишь? Да ладно, не дуйся, тебе тоже идёт!» и сценариев, которые бы могли за ними последовать. Какими-то нереальными шпионскими подсчётами, наблюдениями и методами исключений Жан вычисляет, когда именно Отабек собирается в парикмахерскую, и сам несётся к знакомому мастеру в это же время. Так торопится, что в общежитие он возвращается первым и весь вечер сидит как на иголках. Он понятия не имеет, где так долго носит его соседа и дёргается на каждый звук в коридоре, совершенно бездумно потирая непривычный бритый ёжик на затылке. Отабек появляется, когда за окном совсем темнеет. К этому моменту Леруа изводится так, что добрая половина его придуманных шуток уже не кажется ему остроумной. — Жан? — раздаётся удивлённое с порога, и Жан подскакивает с места, словно его застали на месте преступления. И забывает к чёрту все свои шутки, весь свой гениальный план. Потому что Отабеку действительно идёт. Настолько, что дыхание перехватывает от одного только взгляда на эти зачёсанные назад смольные волны, придавленные солнечными очками, на аккуратно выстриженные виски, на открывшиеся кончики ушей. На единственную непослушную прядь, ярким завитком падающую на высокий лоб, как будто он хренов супермен. На всё ещё удивлённые и по-прежнему красивые тёмные глаза. Остатками поплывшего разума Жан понимает, что теряет драгоценные секунды своего преимущества, но подлый язык будто присыхает к нёбу и отказывается слушаться, а сумасшедший стук сердца постепенно пробирается от груди к горлу. Поэтому он даже не удивляется, когда Отабек как истинный спортсмен и соперник с лёгкостью перехватывает инициативу и говорит, безуспешно пряча в голосе насмешку: — Тебе, что, нравится «Принц и нищий»? — Что? — хрипло выдаёт Жан, смутно подозревая, к чему он клонит, но пока не в силах заставить язык ворочаться, как надо. — Зачем ещё король стал бы стричься под простолюдина? Только смотри, у них там не очень гладко прошло. Проклиная всё на свете, Жан отчаянно пытается отвлечься, абстрагироваться, забыть. Но холодная вода больше не помогает справиться с навязчивыми фантазиями, на тренировках ему трудно сосредоточиться, он почти забывает все свои чёткие и ясные цели, переживает за пришлого чужака больше, чем за собственные программы и проблемы. И одним особенно тяжёлым утром, когда Отабек, как всегда, уходит на пробежку, а Жан умудряется дважды кончить под одеялом, просто глядя на разбросанную по кровати чужую сменную одежду, он принимает волевое решение избавиться от этой мании раз и навсегда и с этой минуты пытается отмечать про себя только отрицательные стороны Отабека. Он и так уже дорого заплатил за попытку просто подружиться, дольше так продолжаться не может. Хотя совсем недавно он и сам считал, что у Алтына не должно быть изъянов… Но это было ещё до того, как у Жана внутри перетянутой струной лопнул последний здоровый нерв. Всё начинается с мелочей. Например, выясняется, что Отабек любит совершенно отвратительное мороженое. Кто вообще ест анисовый пломбир?! Масляное масло и ореховые орехи не так страшны, как этот микстурный горько-мятный запах, который ещё долго не может выветриться из комнаты, когда Отабек позволяет себе порцию между тренировками. А самое ужасное в этом то, что Жан всё ещё ненавидит этот грёбаный пломбир, мяту в нём, себя и Отабека, когда в очередной раз просит попробовать. — Тебе же вроде не понравилось? — справедливо замечает Отабек, впрочем, охотно протягивая вафельный рожок. — Ну, может, в этот раз они сделали лучше? — кривит душой Жан, откусывая от сводящего зубы шарика. И тут же страдальчески морщится не то от по-настоящему мерзкого вкуса, не то от осознания того, что этого же шарика сейчас касался губами Отабек. — Нет, всё ещё редкостная дрянь! Не бери там больше, реально деньги на ветер. Хочешь, я тебе покажу настоящий рай мороженого? — Нам нельзя, — звучит, как обычно, коротко и резонно. Жан думает, что ненавидит Отабека, только когда тот прав. То есть практически постоянно. Вообще ему иногда кажется, что Отабек вылез прямиком из каменного века. Он всегда всё держит в голове, ничего не перенося в бумажные записи: все свои программы, каждое изменение в них, указания и рекомендации тренера, дни рождения товарищей по катку, режим работы тренажёрки, цены на овощи в маркете через дорогу — решительно всё! Даже когда Жан убеждает его приобрести новенький смартфон, тот всё равно упорно рисует себе на руке крестики на память. — Зачем? — не понимает Жан. — Есть же заметки в телефоне, календарь, напоминалки, наконец. — Так привычнее, — давит Отабек изящную французскую логику своими простыми и надёжными, как кирпич, методами. И на его ладони с запястьем продолжают плодиться и множиться крестики, галочки, треугольники и прочая элементарная геометрия, намалёванная то шариковой ручкой, то попавшимся под руку ядовитым маркером, который потом неделю не смывается. — Каменный век, ей-богу, — вздыхает Жан. — Ну, как так можно? А ещё, кажется, Отабек совсем не умеет обращаться с дверями. Всегда ныряет в приоткрывшуюся щель, как будто не в свою комнату возвращается, а тайком прячется в чужой. И почему-то это ужасно выводит Жана из себя! Так сильно, что однажды он не выдерживает. — А в юртах степняков двери вообще имеются? — спрашивает он, яростно листая первый попавшийся журнал, не разбирая ни строчки перед глазами. — Чего? — недоумённо оборачивается к нему от стола порядком озадаченный Отабек. — Я вот думаю, может, вас просто в детстве не учат основам современного быта… А может, это исторический рефлекс такой — типа, в генах заложено беречь тепло, а значит, заколачивать двери и закладывать окна кирпичом? — Жан, ты несёшь чушь. На скуластом лице не дёргается ни один мускул, а вот Жана до самого крестца пробирает мурашками от каждого произнесённого им слова. Грёбаный восточный акцент, чтоб ему провалиться, будто наждаком по горлу каждый раз проходится. Жан с силой сглатывает подступивший ком и ещё яростнее вцепляется в острые края журнальных страниц, лишь бы не терять связь с реальностью. Бутылками Отабек, похоже, тоже не умеет пользоваться. Всегда сжимает кулак вокруг несчастного горлышка под самой резьбой так крепко, будто хочет задушить. Или удержать, чтоб не отняли. И неважно, что это за бутылка — спортивный пластик с прохладной водой, которую Отабек жадно глотает литрами после тренировки, заманчиво и ритмично дёргая кадыком, или запотевшее стекло самого светлого, а чаще и вовсе безалкогольного пива, которое они с Жаном иногда тайком позволяют себе по вечерам, ныкаясь в самой дальней от спорткомплекса забегаловке. Это настолько обычный рядовой жест, что Жан просто не может его избежать, как не может ничего поделать с настойчивым образом, который является ему потом в ванной или перед сном. Старается, но не может не представлять, что и как ещё могут обхватывать эти сильные смуглые пальцы. Жмурится и кусает губы, но всё равно каждый раз срывается, снова и снова с жалким стоном кончая с этим невозможным видением под закрытыми веками. При всём очевидном и ужасающем количестве найденных недостатков, отабекомания почему-то не проходит, а только усугубляется. Идут дни, вечеринка, посвящённая Хэллоуину, неумолимо приближается, и Жан собирается с духом, чтобы там, в окружении друзей и приятной музыки, попытаться расслабиться, раздобыть пару бутылок настоящего пива или чего-нибудь покрепче и объясниться наконец с этим соседом-другом-извергом. Но накануне выясняется, что и веселиться Отабек не умеет совершенно! — Ты совсем спятил? — рвёт и мечет Жан, когда перед сном об этом заходит разговор. — Я ещё могу понять, если Хэллоуин не уважаешь, хрен бы с ним. Но собственный день рождения же, тебя все ждут, а ты не пойдёшь?! — По-моему, ты что-то путаешь, — невозмутимо отвечает Отабек, не отрываясь от вкладки со свежей статьёй о мотоциклах. — Меня там вообще мало кто знает, как меня могут ждать? Ладони сами собой сжимаются в кулаки до хруста в суставах, до побелевших костяшек. Да что же это такое, в конце-то концов! — Ты мне друг? — тихо, но грозно говорит Жан звенящим от обиды голосом. Отабек тут же напрягается, медленно поднимает потяжелевший подозрительный взгляд. — Ну, допустим. — Нет, прямо говори: друг или нет? Отабек открывает было рот, зависает на пару секунд и выдыхает в сторону долго и протяжно, отведя глаза: — Д-да… друг. И эта короткая запинка говорит едва ли не больше, чем любые пространные объяснения. Желудок ухает куда-то вниз, горло перетягивает колючей проволокой, главная задача сейчас — просто дышать, сохранить лицо, не спалиться так же глупо и бездарно, как только что провалил весь свой стратегический замысел. Ноги не держат, Жан тихонько присаживается рядом с Отабеком на его кровать, но старается голову держать высоко, спину — прямо, кулаки разжать, брови не кривить. Вроде бы даже получается: Отабек не гонит, снова смотрит с ответ, бегает растерянным взглядом по лицу, словно не понимает, чего ждать дальше. — А раз друг, тогда пошли на вечеринку, — Жан почти гордится собой, когда слышит, как ровно звучит собственный непослушный голос. — Мы приготовили тебе подарок. Я даже костюмы нам раздобыл, тебе вообще не о чем волноваться, просто… пойдём? — Какие ещё костюмы?.. Кажется, никогда раньше Жан не видел такой мешанины эмоций на лице Отабека за раз, и упустить момент было бы кощунством. Он через силу встаёт, идёт к шкафу и достаёт две вешалки: вокруг одной обмотано длинное красное полотно, а с чёрной ткани на другой явственно свисают кошачьи уши и хвост. — Это чёрная пантера, — опережает он почти прозвучавший вслух вопрос. — Ты же знаешь, что в оригинале «Книги джунглей» Багира был самцом? Ну, и вот… Красивый, скажи? — Красивый, — соглашается Отабек, осторожно трогая пальцем длинный и плотный кусок чёрного бархата, — но… хвост? Я бы, скорее, предпочёл костюм Балу. А ты тогда кто? — Маугли, конечно! Кто ещё сможет так свободно показаться толпе с голым торсом, как не лучший фигурист всея Канады? Жан, подбоченившись, привычно ухмыляется. Как ни странно, строить из себя дурачка сейчас легко, будто и не выходил из придуманного образа. И прятать боль досады за королевскими замашками куда проще, чем пытаться слепить каменное лицо, как у Отабека. Ну, и да будет так. В эту ночь он долго не может уснуть, не потому что настольная лампа бьёт прямо по глазам, а потому что наблюдает сквозь ресницы за тем, как Отабек до полуночи сидит за столом и в тусклом жёлтом свете, больше не таясь, гипнотизирует и гладит пальцами чёрно-белую газетную вырезку. С таким лицом, будто просит прощения у кого-то на этом фото. И Жан даже почти находит слова, чтобы задать вопрос, который не давал покоя долгие недели, почти решается окликнуть его, как вдруг Отабек выключает свет и уходит прочь из комнаты. А следующим вечером они вместе идут в малый волейбольный спортзал, украшенный резными тыквами, паутиной из ваты и бумажными призраками. Пёстро разодетой толпой их почти сразу разносит по разным углам, собравшиеся спортсмены — не только фигуристы — хрустят лёгкими снэками, пьют безобидный ягодный пунш, смеются и танцуют под сборник летних хитов, разносящийся по залу из тех самых мощных колонок, которые ещё два с лишним месяца назад достал Леруа. Жан планомерно напивается ромом из чужой контрабандной фляжки, Отабек переодевается в родную контрабандную футболку при первой же возможности, якобы случайно посеяв где-то бутафорские уши и хвост. Жан даже не удивляется, когда замечает его возле ноутбука с плеером. Ожидать, что в спортивном общежитии у кого-нибудь найдётся диджейский пульт или хотя бы одна виниловая вертушка, конечно, глупо. Но кто бы сомневался, что этот мелофрик захочет разнообразить стандартный плейлист чем-то атмосферным, тем более что никто не возражает. Кроме самого Жана, который в изрядном подпитии ворчит на Отабека за испорченный костюм и нездоровый трудоголизм. Через пару часов его жестоко рвёт на улице за углом спортзала, в голове разгневанным ежом мечется целый клубок самобичевательных мыслей, мол, не жизнь у него, а сплошной трагифарс какой-то: всем вокруг смешно, а он страдает. Он уже всерьёз подумывает упасть прямо здесь, и будь что будет, когда его находит Отабек. Придерживает за плечо, о чём-то спрашивает — Жан ни слова не слышит за этим назойливым звоном в ушах и грохотом музыки из-за угла, но рассеянно залипает на шевелящиеся тёмные губы. Борясь с коварной гравитацией мутного и расползающегося по швам мира вокруг, он не замечает, как его дёргают под мышки и ставят на ноги, но в какой-то момент осознаёт, что Отабек куда-то его тащит, закинув безвольную руку себе на шею. — Сбрось меня в самую красивую кана-аву, — ноет Жан и бодает макушкой Отабека в подбородок. Не специально, просто голова на шее держится с трудом. — Ты снова несёшь чушь, — как всегда, невозмутимо звучит над ухом. Так странно и непривычно смотреть на него снизу вверх, хотя бы ради этого стоило напиться, даже если он сейчас поплатится за это выплюнутым желудком. Краем глаза Жан цепляет яркий чёрный рисунок татуировки на собственном бицепсе. В затуманенном мозгу чужим голосом звучит знакомый вопрос: «Зачем?». Следом за ним приплывает ещё один, уже от себя: «Интересно, это можно как-то вывести?». К горлу подкатывает новый горький ком. — Бро-ось меня! Пусть лучше это тело сгрызут крысы, чем… — Не дёргайся, — морщится Отабек, крепче перехватывая сползающую руку на плече. — Ты бы сам бросил друга? — Ой, да ла-а-адно, — тянет Жан, кривясь от внезапной боли в висках и в сердце. — Из нас с тобой друзья, как из вашего Фельцмана бларм… барл… балерина! Отабек как-то странно косится, а Жан понимает, что уже не просто несёт чушь, но и явно болтает лишнее и не может, не хочет останавливаться. Он пьяный, ему сейчас можно вообще всё. Можно взять и вывалить всё, что рвалось, кипело и гнило внутри всё это время. Можно спросить всё, что хотел, сознаться во всех смертных грехах без стыда и угрызений. Можно перестать наконец строить из себя бабу и, хорошенько встряхнув Отабека за грудки, сполна получить с него столько поцелуев, сколько тот ему задолжал за все моральные и физические мучения. А можно просто выключиться на полдороге, жалким мешком с костями повиснув на шее своего недодруга, и прийти в сознание на колючем стриженом газоне неподалёку от входа в общежитие. Костюм Маугли не очень-то располагает к ночным лежаниям на траве, и, судя по ощущениям, эта оплеуха была не первая. А если он сейчас же не откроет глаза, то и не последняя. Отабек всегда так сдержан и суров, что виртуозно строит из себя закоренелого пофигиста в любых обстоятельствах. Даже сейчас, когда почти волоком тащит Жана в их комнату, беззастенчиво врёт насторожившемуся вахтёру про пищевое отравление, как-то отмазывает его перед тренером на следующее утро. Будто ему это вообще ничего не стоит: уложить в постель, принести воды, задёрнуть шторы — мелочи, пустяки. Будто он и правда друг. А вот чего стоит самому Жану не сгореть со стыда под этим внимательным взглядом, не знает никто, кроме него. Мысль о том, что Отабеку и в самом деле может быть всё равно, приходит через несколько дней. Ничто не предвещает беды, когда после очередной изнурительной тренировки Отабек сидит на кровати, разбирает сумку, сортируя вещи для стирки, и на ровном месте выдаёт своим рокочущим акцентом: — Я скоро уезжаю. Как обухом по затылку. Следующий вдох даётся с трудом, но Жан уже умеет держать лицо, напускает на себя беззаботность и тянет с ленцой: — Вот как. Когда? — В конце ноября. Буду готовиться к миру дома. На языке опять ядовитой шпилькой вертится: «В Казахстан? Даже не в Россию? Странно…», но Жан насильно и больно заталкивает её обратно в пересохшую глотку. Только ободряюще кивает и хлопает его по плечу, стискивая пальцы крепче и дольше, чем стоило бы по случаю. Надо же, столько времени прошло, а они так ни разу не вышли соперниками на один лёд побороться за золото. Жан пытался, но, видимо, это золото достанется кому-то другому. А ему остаётся королевская фамилия, целая свободная комната и море воспоминаний пополам с сожалением. Да он богач! В день отлёта Жан сам провожает Отабека в аэропорт. Ну, потому что «Кто, если не я? Заблудишься ещё, на рейс опоздаешь…». Отабек на это снова загадочно молчит и улыбается краем рта. Не хмурится и не возражает ни против чужого локтя на плече, ни против громкого и какого-то нервного смеха прямо на ухо, ни против безудержной болтовни бывшего соседа по комнате. Но всё ещё вздрагивает, когда Жан обращается к нему по имени чаще обычного: — Отабек, ты точно всё собрал? Если что, пиши-звони, пришлю по почте. — Отабек, буду ждать твоего выхода на мире. Порви там всех! Может, даже увидимся… — Отабек, давай селфи на память? На фото Отабек, как обычно, серьёзен, а Жан, как всегда, сияет своей королевской улыбкой. Он долго думает, выкладывать в сеть или нет: это, пожалуй, лучший снимок за последние несколько лет, но почему-то совсем не хочется делиться им с кем-то ещё… Несколько мучительно долгих минут он сомневается, а затем объявляют посадку на рейс — и все эти мелочи вдруг теряют значение. Они прощаются коротко и тихо, так, словно завтра встретятся. Отабек держит билеты и документы в левой руке, правой жмёт холодную ладонь Жана и смотрит вопросительно, будто ждёт чего-то. И тут до Леруа наконец доходит, что Отабек уезжает. Прямо сейчас и, вероятно, насовсем. Он выпутывается из смуглых пальцев и обнимает порывисто, крепко, так что у Отабекахрустит в позвоночнике. А когда на лопатки ему ложатся горячие широкие ладони, в голове словно взрывается пчелиный рой с сотней невысказанных слов и незаданных вопросов. Невольно зажмурившись, он всё-таки решается на один: — Я так и не понял, мы с тобой друзья? Отабек в его руках дёргается плечами и грудью, выдыхая в шею короткий смешок. — Конечно, — говорит он всё так же ровно, закидывает ремень сумки на плечо и, ещё раз хлопнув Жана по плечу, шагает к редеющему хвосту очереди в зоне досмотра. Конечно — да? Или конечно — нет? Жан остаётся стоять столбом посреди широкого коридора со стеклянным потолком до тех пор, пока этот треклятый самолёт не взлетает. Простой казахский паренёк увозит с собой крутые наушники — подарок ребят на день рождения и Хэллоуин, — новые программы для чемпионата мира и сердце лучшего фигуриста всея Канады. Теперь Жану ничто больше не будет мешать и отвлекать от его ясных и чётких целей. Он снова с гордостью наденет корону и займёт своё место на троне фигурного катания, выиграет множество больших и маленьких турниров, потратит целое состояние на благотворительность, раздаст фанатам тонны автографов и памятных фото. А по ночам будет смотреть на звёздное небо за окном и думать, что с радостью бы променял всё это на ещё полгода совместных тренировок и беспокойной жизни в одной комнате с невозмутимым соседом, у которого странное имя, ужасный акцент и красивые восточные глаза. Ещё одну попытку лучше узнать Отабека, найти сотню новых способов вывести его из равновесия. Ещё одну возможность сказать всё, что хотел. Ещё один шанс махнуть наконец опостылевший титул на равнодушно сверкающее и единственно желанное в мире золото. Но ничто уже не будет, как раньше. И это осознание действительно даётся ему дорогой ценой.