...et tollat crucem suam

Пусть наказывает меня праведник: это милость. Пс.140:5

Колоратка все еще валяется где-то на дне рюкзака, Маркус почти шипит каждый раз, когда случайно касается ее рукой, словно дотронулся до змеи. Он бы и рад ее выбросить, но ее белизна — последнее, что связывает Маркуса с Томасом. «С отцом Томасом», — мысленно поправляет сам себя. Как будто в этом есть какой-то смысл. Ночами по большей части он не спит. Маленькие бары, затерянные на трассах, дешевый бурбон, тяжелые запахи сигарет, кислого пива и пота смешиваются, заполняют пространство, не оставляя места воздуху. Лица смазываются в одно большое размытое пятно. И если это не ад на земле, Маркус не хочет знать, что может быть еще хуже. Он просто продолжает ездить кругами, стараясь их не считать. В любом случае, этих кругов уже больше, чем было при Данте. Маркус ищет Томаса. Белизна колоратки на дне рюкзака — его маяк. *** К четырем утра в баре почти пусто. Он даже не поворачивает голову, когда на соседний стул опускается чья-то тень, но старается удержать за зубами судорожный вздох облегчения. — Здравствуй, Маркус. Неожиданная встреча. Томас почти не изменился за полтора года, только скулы стали острее и тени под глазами глубже. Впрочем, голос тоже изменился, Маркус не хочет думать, что это может означать. Томас звучит хрипло, будто все эти полтора года он кричал, живьем сгорая в адских муках. Может, так и было, откуда ему знать. Маркус хочет знать. — Купить тебе выпить? — он все еще смотрит в свой стакан. — Выпей со старым... другом. Смех Томаса почти не узнать. Маркус старается сдержать еще один вздох. На этот раз вздох разочарования — он любил этот голос раньше. Какое-то время они пьют молча. Томасу надоедает первому. — Ты искал меня, Маркус? — Не вижу смысла озвучивать очевидное. Я волновался. Были некоторые… знамения. — Ты наконец услышал Его голос? — голос самого Томаса звучит почти весело. «Я хотел услышать твой», — хочет сказать Маркус, но все еще не видит смысл озвучивать очевидное. — Не думаю, нет. — Кубики льда с тихим стуком бьют по зубам, когда Маркус делает последний глоток. — Но ты можешь. Это бесконечный разговор, они уже говорили об этом раньше. И не раз. Это бессмысленный разговор. — Пойдем, — говорит Томас, не дождавшись ответа. — Пойдем. И тянет его за руку так, будто имеет на это право — прикасаться. Но хуже всего, что так и есть, и Маркуса это бесит, как бесит и то, что он испытывает почти преступное облегчение. Они выходят из бара, пересекают парковку, на секунду Маркус теряется — серый предрассветный туман заливает дорогу, клубится под ногами, небо тоже серое, и сложно понять, где верх, а где низ. Но Томас все еще держит его за руку, и Маркус обретает равновесие. — Я тоже волновался о тебе, — неправильный голос Томаса вспарывает густую тишину вокруг лишь на мгновение, а потом она снова наползает, становится еще гуще. Маркус бездумно кивает головой, соглашаясь, но на самом деле почти пропускает реплику мимо ушей. Только смотрит на колоратку на шее Томаса и не может отвести взгляд. Не может даже моргнуть. От этой белизны слезятся глаза, а потом в груди зарождается жжение, и тут же устремляется вниз. — Не воспринимай это как наказание. Маркус по-прежнему не слушает. Он никак не может сопоставить этот голос с Томасом. — Пойдем. Он подчиняется только когда его снова тянут за руку. *** Влажный уступчивый рот поддается напору Маркуса без возражений. Он уже пойман в тиски собственного возбуждения, и ему хочется продолжать, хотя он прекрасно знает, что так будет только хуже, и все станет, как быть не должно. И прижиматься к чужим губам ртом — это не помогает, с этим все не заканчивается, так только больнее, и красные круги перед глазами, и трясет, и Маркус даже не замечает, как пальцы тянут ткань рубашки вверх, а потом уже поздно, они делают это, резко, торопливо, словно стыдятся, словно тоже знают, что он не должен, что так нельзя. Маркус боролся с собой, когда впервые встретил Томаса. Это была бескровная война с демонами куда худшими, чем те, что вселялись в тела безвинных. Его демон был внутри всегда. Наказывая демона, он наказывал себя. Отпустить Томаса полтора года назад было худшим из решений. Наказанием, которое его чуть не убило. Но здесь, сейчас, в этой безликой комнате мотеля на забытой и богом, и чертом трассе, отчаянно целуя чужой горячий рот, он наказывал себя еще сильнее. Томас не останавливает его и не подбадривает, ничего. Полы рубашки мятые снизу, и это так пронзительно обыденно, что Маркуса ведет. Комкая ткань в кулаке, он дергает рубашку сзади, с такой силой, что Томас едва не падает на него. Маркус пробирается пальцами под рубашку, и под ней ничего, кроме теплой кожи. Он не может сдержаться и стонет, не отрываясь от чужого рта, и вжимается сильнее, и ему так адски жарко, и все это настолько запретно, и Маркус понятия не имеет, какого черта Томас позволяет. И ему плевать. — Останови меня, — говорит Маркус, и собственная злость обжигает рот, но он не знает, откуда она и почему. — Сделай что-нибудь, заставь меня прекратить. — Остановись, если хочешь — отзывается Томас этим своим хриплым неправильным голосом. — Ты меня испытываешь. — Ты испытываешь сам себя. И Маркусу ничего не остается, кроме как поцеловать его вновь. Остановить, пока Томас не уничтожил его. Пальцы тянут за колоратку. Пуговицы рубашки проходят в петли неспешно, одна за одной, и Маркус не чувствует ничего, кроме медленных движений кадыка под костяшками пальцев и влажной уступчивости чужого рта. Маркус разводит полы рубашки в стороны, спускает черную ткань по плечам, по рукам, кисти легко выскальзывают из манжет, и всё это слишком легко. Маркус отрывается только чтобы прижаться к Томасу лбом. — Разве ты не должен возражать? Осуждать грех, бороться с демонами плоти. — Это что-то изменит? — спрашивает Томас. — Ты перестанешь желать? Вместо ответа Маркус опять тянется к нему, обхватывает так, что Томаса в него буквально впечатывает. Грудь к груди, гладкая теплота кожи, гулкое сердцебиение, и Маркус обнимает его, вслепую ощупывая гладкость и изгибы мышц. Он давит, настойчиво, вжимает колено между бедер Томаса. Чужая твердость у его ноги невыносима. Томас сдвигается, выгибается, толкается короткими движениями. Маркусу кажется, что такая реакция на его касания меняет все. Он отодвигается, глядя Томасу в лицо. — Поцелуй меня, — хрипло командует он. И Томас выдыхает, будто все время ждал, чтобы Маркус потребовал. Чтобы взмолился. И он наклоняет голову и целует. Точно так же, как Маркус целовал его — жестко, влажно, и пальцы на затылке стискивают еще чуть сильней. Онемевшие губы горят огнем. Томас проводит руками Маркусу по бедрам, затем по груди, прикосновения уверенные, без тени робости. И всё это чересчур, всё это разом, и у Маркуса такое чувство, словно его касаются изнутри, под ребрами. — Ты хочешь наказания, Маркус, ты уверен, что заслуживаешь его, — ни с того ни с сего говорит Томас. — Но я уже говорил тебе: это не наказание. Маркус не отвечает. Все это — слишком. Он не может думать, понимать и не хочет слушать этот незнакомый голос. Он не способен возражать, потому что сейчас хочется другого. Маркус стоит на коленях, абсолютно обнаженный, всем телом ощущая скольжение чужих рук. Томас сжимает его запястья. Маркус старается не забывать дышать. Томас вдавливает его в постель своим весом, накрывает собой. Волосы падают на глаза. Скольжение — выдох, вдох. И Маркус ни черта не может с собой поделать, от каждого движения пробивает током. А Томас все так же сосредоточенно смотрит на него, словно пытается понять, но Маркусу не надо, чтобы его понимали. Томас проводит ладонями по груди, по животу, и еще ниже — к раздвинутым бедрам, и это медленное движение наполнено чем-то до боли похожим на благоговение, которого Маркус не хочет замечать, чтобы потом не пришлось задумываться об этом. Он отворачивается, но Томас берет его за подбородок и просовывает пальцы Маркусу в рот, проводит по зубам, касается языка, задерживаясь ровно настолько, чтобы у Маркуса дернулся член, и убирает руку. — Я не наказываю тебя, — повторяет Томас очень серьезно, и Маркусу хочется закричать, что он уже сделал это, когда бросил его полтора года назад. Ему хочется сказать об этом. Но прежде, чем он успевает выдохнуть хоть слово, гладкие, уверенные пальцы входят в него, и Маркус подается вперед, и раздвигает бедра еще сильнее, и берет всё то, что ему дают. Он смотрит на Томаса, склонившегося над ним, на изгиб его плеча и острый кадык. Движения кисти быстрые и резкие, это почти невозможно выносить. Маркус со стоном запрокидывает голову назад. Томас убирает руку, толкает его в бедро, приподнимается, и у Маркуса кровь стучит в ушах, он шумно выдыхает под чужим напором и весом. Он говорит себе, что это нарушает все правила, какие когда-либо были у Маркуса. Но слишком поздно, Томас уже внутри, один уверенный толчок, и у Маркуса вырывается то ли рычание, то ли стон, он лишь выше вскидывает ногу, когда Томас подталкивает его, чтобы войти глубже. Пальцы цепляются за обнаженное плечо Томаса. Это его последний оплот в мире, который трещит по швам. Глаза Томаса зажмурены, рот приоткрыт, и Маркус содрогается под ним, потому что сейчас он выглядит более потерянным, чем когда-либо был сам Маркус. Маркус начинает двигаться первым, подталкивает, и теперь все идет куда проще, когда Томас опять подается вперед. Неловко вначале и неудобно, но потом вдруг — легко. Как будто трахаться с Томасом — это самая естественная вещь на свете. Вина и жар скручены в такой тугой узел, что одно невозможно отделить от другого. В этой бешеной ярости мир снова разваливается на части, руки шарят по коже, каждая мышца горит огнем, легкие забиты расплавленной лавой. И Маркус чувствует, как что-то внутри расходится в стороны, раскрывается, рушится, и последний стон — как агония. Мир все-таки летит к черту. *** Маркус моргает в темноте, хватает сухим ртом спертый воздух, содрогается, и боль такая, словно это смерть. Он кое-как садится в постели, все еще пытаясь стряхнуть обрывки сна, простыни скомканы, промокли под ним от пота. Маркус кое-как сглатывает, с силой проводит пальцами по влажным волосам и ненавидит себя, как никогда прежде. Белая колоратка лежит на полу у кровати, но пока Маркус ее не видит.