Давай поможем друг другу

      Чирк-чирк. Звук от тихонько скользящего по листу бумаги графитного стержня тонул в пространстве аудитории. Она была немаленькая и очень светлая. На стене висела огромная доска, перед ней стояла профессорская трибуна, перед сценой амфитеатром возвышались несколько рядов мест для слушателей. На других стенах были высокие, длинные окна, выходящие на море.       Вдоль доски взад-вперед расхаживал преподаватель, Яцумото-сэнсэй, активно жестикулируя и что-то долго, нудно объясняя. Хотя, возможно, он и говорил интересные вещи, но большинство студентов они ни капли не интересовали. Шелестела бумага, кто-то стучал ручкой по столу, девочки хихикали, читая какую-то мангу, кто-то играл в игры на телефоне, настолько увлёкшись, что забыл выключить звук…       За одной из парт паренёк некрупного телосложения: не очень широкие плечи, не очень высокий рост. Он сидел, сгорбившись, опустив голову, так что крашенные в тёмно-каштановый, давно нестриженные космы свисали вниз. Иногда он приподнимал глаза, смотря несколько секунд на преподавателя и снова утыкался в лежащий на столе лист бумаги, делая на нём быстрые штрихи. Постепенно на бумаге проступали черты лица: благородный профиль, широковатый нос с горбинкой, ясные глаза в обрамлении густых ресниц… Это был весьма неплохой портрет Яцумото-сэнсэя. Тот был моложе других преподавателей и достаточно привлекателен. Без ума от него сходила добрая половина факультета, в основном девушки, и в основном первокурсницы. Но страдал грёзами и некоторый процент студентов мужского пола. Хотя, по правде говоря, прекрасный преподаватель был тем ещё напыщенным индюком. Но рисовать его было полнейшее удовольствие; вот прямо надо было ему идти не в педагоги, а в натурщики — принес бы миру больше пользы. Рисунок получался отлично; даже будучи в графике, а не в цвете, он был похож как две капли воды на сэнсея. Некоторые недочёты все же присутствовали ведь рисующий не был профессиональным художником, а даже они иногда допускают ошибки. Но они были незаметны и абсолютно не портили общий вид картины.       Места рядом с шатеном были пусты, и он повесил туда свою джинсовую жакетку и поставил рюкзак. Неподалеку сидели двое юношей: один побольше, Ишикава Тэтсуя, бугай под метра два ростом, слывший главным местным хамом и задирой, имевший длинные чёрные волосы до лопаток, — он считал, что благодаря им выделяется из общей серой массы; и рядом с ним другой, поменьше, — его звали Хиро, а фамилия у него была какая-то, незапоминающаяся, — он был отчего-то белобрысый, с огромными голубыми глазищими. Вероятно, кто-то из родителей — приезжий европеец. Парни перешёптывались, оглядывая аудиторию в поиске чего-нибудь интересного, временами позевывали и откровенно маялись от скуки.       Вот их взгляд упал на шатена: он склонял голову так низко, что они решили, что он заснул. Парни почти бесшумно подсели поближе с твердым намерением его напугать и разбудить. Казалось бы, уже достаточно взрослые люди, двадцать лет с длинным хвостиком, а от скуки ведут себя столь инфантильно. Тэтсуя, наклонившись, низким голосом прошептал шатену прямо в ухо: — Яматян, ты чё, дрыхнуть вздумал на уроке?       Имя нашего горе-художника было Ямада Юки, хотя чаще его называли именно Яматян. Как так повелось он сам, наверное, уж не вспомнит: может, потому что он всегда был мелким, может ещё по какой-нибудь причине. Эту кличку парень приобрёл ещё в самые первые годы школы, и давно привык.       Яматян резко поднял голову вверх, чтобы взглянуть на неожиданного нарушителя личного пространства и машинально сложил руки на столе, прикрывая рисунок. Черты лица Юки были такими же миниатюрными, как он сам: маленький вздёрнутый нос с острым кончиком, иногда смешно подрагивающий; небольшие глаза миндалевидной формы; аккуратные розовые пухловатые губки, которые он сжал от раздражения в тонкую линию. — Тебя это, конечно, никаким местом не касается, но нет. Будь добр, сядь на своё место, не мешай мне слушать лекцию. И дружка своего с собой прихвати, — колко произнёс Яматян в ответ. — Какие мы грубые, — отозвался Хиро, и демонстративно покачал своей белобрысой головой.       А Тэтсуя ядовито продолжил: «Кто бы про дружков говорил».       Ямада резко поднял голову и послал длинноволосому уничтожительный взгляд. — На что это ты намекаешь?       Вопрос остался без ответа. Юки было обидно. Он привык к тому, что многие люди, — а скорее абсолютное их большинство, — не принимают его нетрадиционную ориентацию, но слышать колкости по этому поводу в свой адрес — каждый раз как плевок в душу. Он другой, людям это не нравится. Но почему? Какая, вообще, кому разница нравятся ли ему мужчины или женщины? От этого что, кто-то умрёт? Нет. И Земля тоже от этого не перестанет крутиться вокруг Солнца.       Тэтсуя надменно, с вызовом глядел Ямаде прямо в глаза, Хиро, сидя поодаль, противно то ли хихикал, то ли крякал. Всё это окончательно вывело Ямаду из себя. Он хотел уже было вскочить да навалять этим обормотам за всё хорошее, но вовремя спохватился. Лишь немного привстав он опустился обратно на стул, глубоко вздохнув. Они ведь этого и добиваются, намеренно его провоцируют. Зачем же поддаваться, намного лучше просто их игнорировать — им быстро надоест, и они пойдут искать другую жертву.       Отвлёкшись на перепалку, он совсем забыл о рисунке. Ямада спешно оглянул стол, но было поздно: руки давно сползли и его пренеприятные собеседники уже вовсю разглядывали портрет. Юки мысленно чертыхнулся — беды не миновать, хоть убить их теперь, всё равно не отстанут. Тэтсуя противно загоготал, Хиро подхватил и опять стал издавать свои непонятные звуки лишь отдаленно напоминающие смех. — Так ты по Аполошке сохнешь! Во умора… — длинноволосый всё никак не мог перестать хохотать, на глазах уже выступили слёзы.       «Аполошкой» условились называть Яцумото-сэнсэя те, кого он непомерно раздражал. То есть та мужскую часть студенческого коллектива, что теперь страдала от недостатка внимания и другие более менее адекватные люди. Кто-то даже рассказывал, что слышал это слово у одного из преподавателей.       Юки, как бы он этого не не хотел, залился краской. Он открыл было рот чтобы сказать что-нибудь в своё оправдание, но решил, что это безнадёжно, и закрыл его обратно. Со стороны всё это, наверное, выглядело очень забавно: Тэтсуя с Хиро разразились новым приступом ржача.       Юноши стали искать с кем бы поделиться этой сенсацией и найдя глазами парня сидящего ближе всего, Тэтсуя протянул ему листок, содрагаясь от смеха. — Эй, Мамору-кун, — Тэтсуя сунул ему рисунок прямо в лицо, привлекая внимание, — Нет, ну ты глянь, Яматян-то втюрился в нашего сэнсэя. Вот портретики его сидит рисует, — Тэтсуя оглянулся к Юки и добавил: «Может ты ему ещё и шоколад на 14-е февраля дарить будешь, а?» — Не вижу в этом ничего смешного или зазорного. Это его дело, — спокойно проговорил потревоженный студент, названный Мамору, — Если вам нечем заняться можете уходить, но доставать других совсем необязательно. — Так, что это за шум? — медленно проговорил в своей жеманной манере Яцумото-сэнсэй, подходя к эпицентру переполоха. Мамору отвернулся, махнув рукой на Тэтсую, всё ещё держащего в руках портрет. Тот молча отдал лист преподавателю, красноречиво глянув на Яматяна.       Некоторое время сэнсэй разглядывал портрет, затем пристально глянул на Ямаду и произнёс: «Красиво, я польщён. Но мне бы больше понравилось если бы вы слушали мой урок, Ямада-сан.» Яцумото вернул ему рисунок и напоследок сказал: — Я предпочитаю тёмный шоколад с фундуком.       Молча сжав зубы, Юки смял рисунок и кинул в рюкзак.       Как же его всё это достало. Уже несколько лет он не жил, так, существовал. Монотонно, будто кто-то записал его день на пластинку и включал ее каждое утро на стареньком граммофоне. Каждое утро он просыпался на скрипучей, неудобной кровати в обшарпанный общаге, ел какую-то лапшу быстрого приготовления и чапал в универ. Проводил там несколько часов, чуть не бьясь от скукоты в агонии; вечером возвращался в свою маленькую тесную комнатку на третьем этаже, которую Юки делил с каким-то фриковатым торчком, появляющимся там всего пару раз в неделю и то не раньше трёх ночи. Там делал однотипные задания, позевывая, в одиночестве ел опять же ту лапшу быстрого приготовления и заваливался спать на ту же скрипучую, неудобную кровать. Нудно, серо, невыносимо. Но, иногда, на выходных или когда Ямада прогуливал какую-то пару (он даже составил список пар, где лучше не появляться. либо потому, что там учителя слишком ужасные, либо потому, что сам предмет — кошмар. кстати, теперь в списке, видимо, появится ещё один пункт) он доставал из-под той самой скрипучей, неудобной кровати заветную коробочку с красками и кистями, свой большой чудесный мольберт, брал лист бумаги, подтаскивал из угла деревянную треножную табуретку и, устроившись поудобнее, начинал писать картину. Или брал своё богатство под мышку и отправлялся куда-нибудь: в парк или на набережную, запечатлял все что видел, людей, природу, бегающих и тявкающих игривых собачек и лениво прогуливающихся кошек. В эти часы Ямада Юки будто бы оживал, каждая клеточка его тела наполнялась энергией, на губах играла улыбка, он сам — будто бы светился. В эти часы он был счастлив. Карандашный штрих, мазок краски на бумаге — всё это приносило ему больше удовольствия, чем можно представить. Юки всегда мечтал быть художником, но медленно гнил на Юрфаке. Почему?       Яматян полюбил рисование всей душой ещё в детстве. Ещё лет в пять, умея рисовать лишь каракули восковыми мелками, он уже наслаждался этим. И когда лет в восемь он сказал, что хочет учиться этому, как одна его одноклассница, в какой-нибудь художественной школе, отец, засмеявшись, сказал, что рисование — пустая трата времени, и что он, Юки, должен забыть эту дурь. В тот момент шатен будто слышал звон, от его, разбившейся в дребезги, мечты. Он не особо помнил, что потом произошло. Из глаз градом текли слёзы и он, свернувшись, калачиком в тёмном углу кладовки, содрогался от рыданий, пока его не нашли утром.       Но «забывать эту дурь» Яматян был не намерен. Он надеялся, что отец передумает, задавал ему этот вопрос ещё много раз, но тот оставался непоколебим. Но и тогда Юки не сдался: он копил карманные деньги, покупал на них книги, пособия, материалы, пряча всё это от родителей, сидел часами, запершись в своей комнате, усердно стараясь. Будучи самоучкой, он достиг хороших результатов. В пятнадцать он уже мог нарисовать человека с фотографической точностью. И он постоянно совершенствовался.       В последний год старшей школы, он объявил родителям, что собирается поступать на художественное отделение университета Фукуоки. Но его опять ждал отказ. В доме тогда разгорелся скандал такой силы, что Юки не ладит с родителями до сих пор. Ему был выдвинут ультиматум либо он поступит на юридический, либо поддержки может больше не ждать.       Возможно они старались сделать как лучше. Дать ему хорошее образование, поставить его на ноги, обеспечить ему стабильное будущее с хорошей работой и зарплатой. И отец считал, что художник добиться ничего не может. Вернее может, но для этого надо быть гением. Шанс настолько мал, что и пробовать не стоит. Юки не понимал своих родителей, но после долгих уговоров и ссор пришлось согласиться на их условия.       И вот он здесь. Учится на ненавидимом им всем сердцем факультете, стараясь не задохнуться под грузом повседневной рутины и опостылелой жизни. Да, настрой был не самый жизнерадостный