он поставил меня на колени; но это не он, а дьявол пытается сдержать меня.
i.
Майкл знает, что эта сука злит одним своим существованием. Ни одна сила не может ему противостоять, а напуганные глаза какой-то девчонки и ее вопль, что на рычание больше похож, чтобы он ее не трогал, оказывается, могут. И он просто хочет вытрясти из нее жизнь, придушить, проворачивая нож у нее в грудине. Потому что никто не может быть сильнее него, никто не может сопротивляться его могуществу. Ни тогда, когда херова планета была заселена, ни теперь, когда живых можно посчитать по пальцам одной руки. Он ухмыляется изломано, когда понимает, что девчонка в серой одежде оказывается ведьмой из шабаша верховной. Ну конечно. Как иначе-то. Мэллори все так же смотрит на него, опасаясь на каком-то инстинктивном уровне. Что там в видении? Бледнолицый демон? Он самый. С кожей цвета мела, с дырой вместо души. Сын Сатаны, рожденный от смертной и призрака. Она и должна его бояться, они все здесь должны его бояться. Ему самому совсем не страшно, у него просто пошатывается безоговорочная уверенность в собственной мощи. Он жертвы из собственной крови приносит, опутываемый змеями как плетьми, ответы ищет, взывая к тому, кого привык называть своим отцом. И не видит ни одной причины, почему какая-то девчонка, даже верховной не являясь, способна вдруг ему противостоять. А он ведь должен был ее раньше видеть, иначе и быть не может. Видел, как иначе. Но тогда она казалась незначительной сошкой на фоне его блестящих успехов. Он превзошел верховную, ее девчонка и внимания не стоит. Он все равно сильнее и могущественнее. Он ее за руку ловит, сжимая так, что она морщится; а сам не уверен, что не сгорит заживо, если она вдруг снова мощным потоком энергии защититься от него сможет. Она руку дергает, из хватки не вырваться, он в самую суть заглянуть пытается, понять, почему не заметил на ней той магической печати, не почувствовал. Херова верховная хорошо ее спрятала. — Как ты вообще можешь противостоять мне? Змеиное шипение на издевку похоже. Пока она взгляд не поднимает и не смотрит прямо, в глаза четко. Не умеющая контролировать себя, своих сил не помнящая. — Я не знаю ничего, ясно? Знает. Он по лицу ее бьет, смотрит на то, как она на пол летит. И ждет уже, что его снова отбросит к стене. Ничего не происходит. — Давай же! — ревет он. — Покажи, на что ты способна! Мэллори смотрит на него снизу вверх и даже с пола не поднимается. Чем больше на него смотрит, тем меньше боится. И эта уверенность изнутри откуда-то растет, будто дерево, чье семя упало в прореху между ребрами. Майкл подрывается резко, за челюсть ее хватает, сам почти на колени опускаясь. Она видит взгляд нечеловеческий, она видит самый край истиной сути, а он ноздри раздувает от злости, мертвой хваткой ее держит и продолжает кипеть. Никто не может быть могущественнее него. Никто. — Твоя верховная — ничтожество по сравнению со мной. Кто ты такая, чтобы противостоять мне? Он вопрос повторяет; вопрос, на который у нее все равно нет никаких ответов. У него затягивающая пустота во взгляде. Она вдруг так живо видит, как он зубы погружает в плоть человеческого сердца, запах чувствует, слышит движение его челюстей и отшатывается. Майкл усмехается на самой грани вменяемости. И она не знает, что это за видение. Сама ли она к нему в голову залезла или же это он с ней так поиграл. Лишь понимает, что он не человек, не в полной мере. Но это не пугает, когда он вдруг выпускает ее, от себя отшвыривает и руки о край одежды вытирает, будто бы она грязная, будто бы она мерзкая. Мэллори знает отчетливо лишь то, что прежде, чем она сдохнет, как и все остальные на этой планете, она доберется до ответов на свои вопросы. Чем бы ни был Лэнгдон, она может с этим бороться. Может и тем самым пугает его до ужаса, кажется.ii.
Он наблюдает за ней. Постоянно. А у самого за спиной неприятное ощущение; как будто она наблюдает за ним в ответ, как будто она давит на него своим присутствием. Майкл знает: к ней память возвращается как по спирали, что закручивалась-закручивалась, а теперь с невероятной силой раскручивается. Себя успокаивает тем, что всему, чему ее научила Корделия, она пускай и может научиться заново, но это совсем никак не связано с той силой, что спит внутри нее, что делает ее особенной. В том, что она особенная, он больше не сомневается. Они изучают друг друга на расстоянии. Майкл знает, что если она поймет свою суть раньше, чем он разберется с тем, что она из себя представляет, то это конец. Тогда все это будет бессмысленно. — Я мог бы вытащить тебя на поверхность, знаешь, — говорит он ей. Мэллори смотрит на него прямо, не трясется и не кажется жертвой. Они на равных играют, и он это знает. В итоге их останется всего двое, Майкл чувствует это. Конец близок, а в конце никто не сможет ни помешать, ни спасти. — Туда, в ядерную зиму. Тебе бы пошел снег, он бы путался в твоих волосах. Красиво. Она не ест, лишь сидит за столом напротив него и изучает. И его раздражает этот пристальный взгляд. Его раздражает, что она не сторонится его и не хочет сбежать и закрыться в одной из комнат. Другие знают, с чем связываются, а она, эта сука, слишком глупа, видимо. Ему нравится думать, что она глупа; это все проще, чем считать ее себе равной, чем предполагать, что она может являться даже больше, чем просто равной. И слова, которыми он надеется ее напугать, никак не действуют. — Ты обещал нормальную еду, — вдруг произносит она. Майклу хочется смеяться. Истерично так и нервно; патетично. Потому что это первое, что она говорит за последние несколько дней. За все то время, после того, как они остались в этом убежище вдвоем — трупы ее дорогих подружек все так же разлагаются в одной из спален; он даже сжечь их не посчитал нужным — и жрать стало откровенно нечего. У нее желудок болит и скручивает от голода, он знает. Но Мэллори даже сейчас не соглашается просто взять его за руку и шагнуть в тот самый мир — в священное пристанище для последних избранных, которых он отобрал собственноручно. Не хочет подчиняться, не хочет иметь ничего общего. — Ты всегда можешь отрезать немного красного мяса со своей верховной, — произносит он, тонко улыбаясь. Ее даже не передергивает. Он продолжает ждать, когда она явит свою истинную сущность. Трупы намерено не уничтожает, проверяя ее на выносливости. Психологическую, физическую — любую. И снова хочется смеяться, когда понимает, что за все это время она туда даже ни разу не вошла, даже не попыталась оживить своих дорогих и любимых ведьм. Майкл знает, что она не одна из них. Она — большее; и попала к ним совершенно ошибочно.iii.
Мэллори буквально впадает в анабиоз, он находит ее лежащей на диване в основном зале, и лишь по едва заметному морганию понимает, что она не умерла все же. А жаль. Находить облегчение в этом не стремится, просто не видит его. Садится на корточки на расстоянии всего метра от нее, голову набок наклоняет и заглядывает в ее лицо. Эмоции не читаются, там вообще ничего не читается, кроме этого состояния, что приближает ее к смерти. Умереть от голода было бы прозаично. Майкл хмыкает и убирает волосы с ее лица в сторону. — Что ж, это твой выбор, правда? — говорит. — Почему бы мне просто не сидеть и не смотреть на то, как ты медленно угасаешь? А вместе с тобой и все твои особенные способности. Она предсказуемо не отвечает. Взгляд на него тоже не переводит, и ему вдруг становится интересно, а слышит ли она его вообще. Майкл сидит перед ней несколько часов. И все ждет, что она попросит помощи, станет умолять, чтобы он просто принес ей воды, дал любую крупицу хлеба, что угодно, что она согласна даже кости своих подруг глодать. — Твоя верховная даже не научила тебя выживать, — презрительно кидает он ей, поднимаясь на ноги. Оставляет ее лежать лишь для того, чтобы вернуться. Чтобы выливать из кувшина вино в бокал и обратно. Он жует яблоко перед ней, а она даже не дергается. Не смотрит на него затравленными голодными глазами и не кидается на него, чтобы вырвать из его пальцев последние остатки еды. Мэллори угасает, тает на глазах. Майкл злится на нее за то, что она так легко сдается. — Вставай! — орет он. Переворачивает кресла и стол одним движением руки. — Вставай, я тебе сказал! Она даже взгляд на него не переводит. Он может убить ее одним движением. Свернуть ей шею, сжечь ее и ее душу заживо. Он может ее уничтожить. Чем ближе его лицо оказывается к ее лицу, тем отчетливее он чувствует знакомый хорошо привкус смерти. Ее не придется больше изучать, никого равного или хоть сколько-нибудь близкого к нему не останется. На секунду ему кажется, что она все же переводит взгляд на него — или ему просто этого хочется. Майкл готов высосать из нее душу, выгрызть из нее жизнь, рвать зубами куски ее плоти. Вместо этого, губами прижимаясь к ее губам, лишает ее остатков кислорода в легких и сознания, насильно заталкивая в тот анабиозный сон, в который она сама себе не смогла отправить. Едкие слова о бесполезности ее верховной жгут ему глотку. Говорить их, когда она лежит перед ним без сознания, почему-то кажется бессмысленным и далеко не таким приятным как обычно занятием.iv.
Он все же привозит ее в убежище; то самое — для избранных. Привозит ее туда, где она быть не хотела, предпочитая умереть, изморить себя голодом, лишь бы не оказываться здесь. Знает, что перестарался, знает, что должен был от ее рта оторваться чуть раньше, потому что она несколько дней к ряду проводит в коме. На четвертый день Майклу становится интересно, почему у нее не гниют внутренности и не крошатся кости. Мэллори приходит в сознание полная сил и злости. Он находит этот гнев очаровательным и несколько смешным. Теперь, когда их снова двое, когда он может продолжить ее изучать, все это превращается в какую-то игру. Майкл знает, что у нее нож под подушкой, а еще то, что ей этот нож совсем не понадобится, если она решит его убить. Если решит. Ему нравится думать, что и она сама слишком увлечена их этой игрой; конец может и не наступить. По крайней мере для них двоих. — Еда закончится и здесь, — говорит она равнодушно. — В конце концов, все будет согласно твоему замыслу. Мертво. — Все, кроме тебя. Ее не пугает ни тон, ни пристальный взгляд в глаза. — Скажешь, что в тебе такого особенного? — спрашивает он. Мэллори, кажется, улыбается. Чуть пальцами ведет, и огонь чуть ярче освещает комнату. Майкл угрозу чувствует в таком простом жесте; бояться ее начинает, хотя она нисколько воинственности не вкладывает в этот жест. Она губы облизывает — те самые, которых он касался — и звучит задумчиво, когда спрашивает: — Почему было не оставить меня просто умирать? Мне казалось, что ты намеренно сделал все так, чтобы от ведьм не осталось и следа. Майкл разносит практически все помещение, Мэллори даже не дергается. Злостью охватывает инфернальной, он из комнаты устремляется, от него потоки мощи исходят, а она все так же продолжает стоять чуть в стороне от перевернутого уже письменного стола. Он знает точно: она не ведьма. И совсем не знает, почему все же оставил ее в живых. Почему приволок за собой сюда. Почему не пытается больше найти в ней притягательный мрак и развить. Она могла бы быть жертвой, лежащей на столе, принесенной в дар его отцу, он мог бы с удовольствием пережевывать ее еще пульсирующее сердце. А вместо этого — даже своей разрушающей все силой — позволяет ей эту жизнь, делает ей подарок, который не делал ни одной живой душе прежде. В нем что-то ломается, и щелкает, и часы будто бы идти не в том направлении начинают. Апокалипсис, который он сам начал, который он сам и устроил, должен был совсем иным быть. В нем не должно было быть этой девчонки. Майкл режет ей щеку до крови, до мяса, до мышц и насквозь за то, что она пытается помочь какому-то умирающему парню, отшвыривает ее в стену и не чувствует никакого облегчения, когда из ее легких с сипом вырывается выдох, как только она падает на пол.v.
На ней остается шрам. Шрам-пометка. Длинной на всю щеку, будто бы в напоминание о том, что он может у нее забрать эту ничего не стоящую жизнь так же легко, как и дал. Мэллори хмурится и произносит отчетливо: — Ты не давал мне жизнь, Майкл. Глухо бьет его по самому жидкому мозгу словами: — Ты можешь приносить лишь смерть и разрушения. Он ревет, и орет, и бесится. И все живое на территории убежища уничтожает. Она снова совсем не дергается. И он ее к стене прижимает, вдавить в эту стену пытается, обеими руками за горло держит. — Сопротивляйся! — орет, слюной ей в лицо брызжа. — Сопротивляйся, жалкая ты ведьма! Не сразу понимает даже, что собственные слова имеют действие. И она не отшвыривает его от себя в сторону, она не кричит в ответ. Лишь ладонями касается его рук, накрывает их осторожно-ласково; у него плоть горит. Майкл руки пытается одернуть, из легких свиcт, из глотки сипы, она держит едва-едва, а он руки одернуть от нее не способен. Она сжигает ему плоть, в паре мест до кости, прежде, чем отпускает его руки. И он сгибается в несколько раз, болящие руки к себе прижимает и сипит, дышать нормально не может; а она в стороне просто стоит и смотрит на него. Майкл сквозь боль смеется. Истерично, обрывисто. — Вот твоя тьма, — выплевывает. Разгибается, руки ей свои показывает. — Вот твоя тьма, ведьма. Тебе никогда со мной не справиться, ты внутри такая же гнилая-мрачная. Мы едины с тобой! В ее глазах страх. Настоящий, тот самый, неподдельный. Он так хотел увидеть этот страх с того первого дня; она на свои руки смотрит, отшатывается, в ногах спотыкается. Он к ней с нечеловеческой скоростью устремляется, сжимает в стальную хватку объятий, а она боится себя. Боится. Пускай не его, но себя. Зрелище того стоит. — Ты соврала, — он дышит ей прямо в лицо, горячим дыханием в кожу; она сама от себя сбежать пытается, — когда мы встретились с тобой в первый раз. Говорила, что в тебе никакого мрака. — Я защищалась, — она сипит, смотрит не него, а он в глазах этот самый страх видит. — Это не мрак, если я защищалась. Его губы не поцелуями, касанием по коже по щекам, по кости челюсти, он ей в губы выдыхает: — Мой отец тоже защищался. Мэллори в грудь его со всей силы бьет и бежит. Прочь по коридору, быстрее-быстрее, а Майкл смеется, голову назад запрокидывая. На руки свои обожженные, на виднеющиеся белые кости смотрит и никак не может перестать смеяться. Его эта ведьма темной оказалась. Мрачной и такой же беспощадной. А прикончить другой источник Ада его не в состоянии. И он смеется-смеется-смеется, пока в легких воздуха хватает. Они теперь вдвоем навсегда повязаны; теперь-то он разгадал ее суть. И суть эта не столь отлична от его собственной. Ни одна великая сила не может нести в себе лишь свет. Все так, как он и предполагал. Под конец их осталось двое. И это лишь вопрос времени, как скоро он вытащит на поверхность все самое худшее в ней и овладеет ее душой, телом, могуществом. На поверхности, должно быть, все так же падает ядерный снег. Мэллори успокоить панику пытается и нож в руке сжимает лишь крепче. Если это и настоящий конец, то она знает как минимум две глотки, в которых может оказаться лезвие.