Краски осени. Эскиз в багровых тонах

Бордовая ткань пиджака под изломанным фонарным светом — как яркое, пестрое пятно среди дождливой, серой и унылой Москвы. Как же странно именно ему пришлось стать «ярким». Богдан сцепил с лица намертво приклеенную улыбку, адресованную безликим — девушки в капюшонах, скрывающих пол-лица, да в снудах, серость которых в сумерках сливается с такой же серостью глаз под длинными, накрашенными ресницами. Лисевский не без явного удовольствия затянулся первой за последние два часа сигаретой и выдохнул кашлем, проклиная столицу за пронизывающий, щиплющий ветер, а себя — за то, что в очередной раз согласился на ебанутое предложение потенциальных финальных конкурентов. День рождения, однако. На часах — 21:17, и, по-хорошему, ему бы сейчас откровенно бухать в среде своих, размазывая поблескивающую при свете электрического освещения светло-коричневую коньячную жидкость по хрустальным узорам, «а не вот это вот все», но сам Богдан понимает: это именно то, что ему сейчас необходимо. И пусть вся эта московская черно-белая осень — всего лишь ради минуты на сцене, но она ему дороже проведенных часов с Андреем. И еще с десятками человек заодно. Заебало. Заебало постоянно думать о том, что уже давно должно было потерять свою ценность, заебало загибать на пальцах, сколько раз за последние десять минут, что он курит-тире-мерзнет на улице, перед глазами огненными гееннами пронеслось имя «Андрей», но главное — заебало тянуть одеяло на себя. — Хорошо ты, Андрюх, устроился, — сказал тогда Лисевский в пустоту, с неприсущей для себя раздраженностью растер подошвой ботинка брошенный на крыльцо окурок и направился вновь внутрь театра, на последний (хотелось бы) на сегодня прогон. Завтра игра. А вот пиджак было бы неплохо погладить, конечно. *** Вместе с ним на втором полуфинале — Ваня и Илья, и о лучшем Богдану не следовало бы и мечтать. В день своего рождения он криво улыбается висящим в соцсетям поздравлениям и кивает в ответ на молчаливо протянутую Беляковым руку с зажатой бутылкой светлого пива. Темное, по-честному, было бы лучше, но выбирать особо не из чего в столь поздний час, как, собственно, и нет желания. Андрей позвонил в без двадцати двенадцать. Шутливо предлагал бросить всю эту долбаную работу и не отлынивать от «семьи», выписывал такой же шуточный штраф за отсутствие в такой ответственный день, а потом вдруг посерьезнел, неожиданно запинаясь на банальных словах пожеланий. Все бы ничего, Богдану это наверняка безразлично, но завтра — день рабочий, день снова трудный, а в голове — вакуум, заполненный бордовыми кляксами отчаяния и почти бессилия. Докатились. Лисевский, конечно же, все понимает. — Встретимся — подарю тебе подарок. Богдана привычно передергивает, и это привычно никак не отражается на его лице. Даже по телефону — но под напряженным взглядом Ильи и, кажется, обо всем догадывающимся Вани. — Если это вычурная рубашка или свитер, то себе оставь, — у него нет повода огрызаться, но он все равно огрызается. И все равно это выглядит как вялая попытка быть собой. — Термокружка. Сделаешь мне чаю? *** Он вернулся в Тверь все с той же простой черной спортивной сумкой наперевес, серьезно глядя на капитана и фирменной внеземной интонацией сообщая, что, кажется, забыл реквизитный пиджак на московской съемной квартире. На лице Андрея отражается гамма всех возможных эмоций — кажется, именно сейчас, за пятнадцать минут до отбытия в Саранск, напряжение в нем достигает своего апогея, но Лисевский все так же флегматично переминается с ноги на ногу, словно что-то обдумывая в своей голове, а затем вдруг выдает: — Мы можем поехать через Москву. И зачем тогда, блин, возвращался? Андрей все же наконец открывает рот, изрыгаясь клубьями плотного пара, чтобы что-то сказать, и скорее всего — не очень приятное, но Богдан делает шаг в предоставленный им автобус, стягивая с головы капюшон, а в руки капитану попадает дымящийся стаканчик. И, увы, даже не кофе. — В поездке лучше всего спать. Чай, — поясняет расположившийся у окна Лисевский, водружая сумку на соседнее кресло. Андрей, недоуменно приподнимая бровь, останавливается вплотную, но Богдан не сдвигается с места, обозначая занятое рядом с собой место еще и рукой поверх той самой сумки. Приехали. *** За полтора часа до выступления Андрей носится по сцене концертного зала, мелькая все тем же светло-серым пятном перед глазами, а Лисевский коротко бросает взгляд на себя вниз, пытаясь вспомнить, когда уже успел натянуть реквизитные шмотки. И почему не спешит переодеваться капитан, и почему не идет на грим, и почему вообще сам он битый час пялится на его, по мнению Богдана, излишне короткую стрижку и все тот же пресловутый спортивный костюм. Черт подери, и кто из них капитан? Кто из них — яркое пятно, а кто — серость и тлен во плоти? Что, черт возьми, происходит? Ваня с непоказной серьезностью залипает в смартфон, Андрей, только что направлявшийся в противоположную сторону, просит его прочесть заметку вслух, а Лисевский, ловя себя на мысли, что вновь теребит полы видавшего виды пиджака (еще, отведи, повторит печальную судьбу легендарной шапки «Дороги»!), направляется в сторону служебного выхода, чувствуя непреодолимое жжение глубоко в горле. У них снова проблемы. Нет, Богдан, конечно, знал о них, но Андрей вновь не посчитал нужным высказать ему свои опасения. Возможно, потому, что оба молчат об этом, но у обоих в голове вертится одна-единственная мысль: все это пора прекращать. Молча разойтись, лишь взглядом поблагодарив друг друга за то, что между ними это было, и молча заниматься каждый своим делом. Ему бы, например, о восстановлении в университете бы подумать. Работу найти. Или, чем черт не шутит, поле деятельности раскрыть — свое, родное, без форматов и судейских оценок, да двухсот тысяч за пятиминутный видос. А Андрей — дело десятое… Жил без него как-то, и сейчас проживет. Вот только, сминая окурок, первым делом Лисевский направляется к нему, щепетильным движением нацепляет на шею красную бабочку — а перед этим несколько долгих секунд залипает, не в силах понять, чего же сейчас не хватает. — Я случайно сел на задний ряд. Оттуда вы все сливаетесь в одно единое пятно, и только я на вашем фоне как-то отличаюсь, — ни с того ни с сего вдруг начал Богдан. Андрей в ответ лишь засмеялся — впрочем, все же поправляя бабочку и критически осматривая себя в зеркало. — Ты видел себя со стороны, Богдан? И как тебе? — Несмешно пошутил, — парировал Лисевский, вытягивая ладони вверх, словно сдаваясь. — Кстати, хочешь, научу? Он намеренно повторяет недавнюю реплику, вкладывая в нее, очевидно, какой-то свой, известный только ему смысл, но Андрею шутка, видимо, «не заходит». А может, и не в курсе. А может, и не смотрел второй полуфинал в уютной женской компании, а может, и вообще всю ночь снова просидел над программой для гастролей. Это же Андрей. Это же бескомпромиссный идиот и вечный двигатель, мать твою. — Спасибо, однажды пошутил уже. Шесть лет как расхлебываем, — капитан вновь становится капитаном, облекая обречение в холодном взгляде в кристаллики голубого льда, отчего его глаза заметно сереют, а Богдан морщится — еще один цвет и без того убогой палитры слетает к херам. Спасибо, осень, в этом году ты крайне щедра на сюрпризы. — Молчал, и молчи, — Лисевский снова огрызается — на сей раз уже намеренно, и снова испытывает жгучее желание покурить. Но нельзя — на сцену уже через двадцать минут, а голос и так не в лучшей форме. Спасибо, ветер, и все та же ебанутая привычка. — Но нет же, ты решил так же пошутить в январе. Красно-бордовая бабочка сильно сжимает горло, мешая нормально вдохнуть, а под рукой, как назло, ничего, кроме все того же классического черного чая. И когда только успел заказать? *** Ночной Саранск — такая же серая бескрасочная убогость, как, собственно, и ночная Москва. У Леши привычно возбужденно-радостное настроение, Настя с упоением снимает малозначительные «хоум-видео», а Богдан все такой же тормознутый — ему можно быть таким, особенно если рядом Илья, а значит, сейчас ему можно потерять былую бдительность. И, как всегда, одна минута съела все часы его самообладания, когда сзади возле гостиничного крыльца, кладя ладони на плечи, к нему подходит капитан и вдруг совершенно не по-капитански шипит на ухо: — Сделай чай. Лисевский ощущает в глотке перекисший вкус бордового каркаде, а ноздри щекочет восходящий пензенский воздух — как странно, до отъезда еще половина ночи, а аллергия на поездки и города развилась у него уже сейчас.