Эта ночь не кажется Виоле ни темной шалью, обнимающей Старый Ярнам за резные плечи острых крыш, ни крылом огромной иссиня-черной птицы, ничем другим, коим так любят чествовать небеса газетчики, строча по утрам на коленке стихи и продавая их за три монеты лист. Эта ночь — кипящий котел на алых углях, печь, из которой столбом валит дым и летят искры. Эта ночь — конец, в который ее безжалостно волочит Гаскойн.
Он держит крепко, и кажется, начни Виола вырваться, сломает запястье. Но все же она пытается, как учила Грета — всем предплечьем в сторону большого пальца. Грета, бедная Грета, разодранная чудовищами неделю назад... Виола смотрела в день похорон на ее с трудом зашитое тело в плохоньком гробу и не могла поверить, что это она — тихая, всегда приветливая и обходительная. Хоронили ее всем домом — больше близких у проститутки не было.
Гаскойн выпускает Виолу по странной оплошности, и она быстро пятится, зажимает ладонью рот, давя редкие всхлипы.
“Старый Ярнам будет сожжен дотла”.
Разбитые фонари по улице чадят, догорая и потухая насовсем, охотники церкви, все сплошь молодые, снуют вокруг. В подворотнях горестно воют собаки, где-то вдали, на грани слышимости, гремят выстрелы и трещит огонь. Стук молотков, окрики, бряцанье оружия. Вопли и скрежет по ту сторону дверей заколоченных домов. Дом Виолы заколочен тоже, и, кажется, вся ее жизнь замурована там. Вместе с отцом и дядей Саймоном, добродушным усатым столяром, дряхлой старушкой Арьей, всегда пахнущей стряпней и кипятком, Лоренцем, совсем юным парнишкой, тем самым газетчиком. Он писал прекрасные стихи, и за них не жалко было отдать несколько монет.
Когда Гаскойн поворачивается, у Виолы подгибаются колени.
"Забили!" — звучит позади.
"Еще раз все проверьте, — басит чей-то зычный голос. —
Если полезут — рубите к херам. Живыми тут никто не нужен".
Не нужен, не нужен, не нужен — отдается в ушах у Виолы, и едва Гаскойн приближается, она бросается прочь, рвется из крепких рук. В голове все запоздало смешивается в нелепый водоворот.
— Мне надо к отцу, — цедит она сквозь зубы со злобой и отчаянной мольбой, упирается в широкую Гаскойнову грудь, словно правда может отстранить эту монолитную скалу. — Пусти! Я не пойду. Мне нужно к отцу! Ты слышишь?!
Черный охотник, тень из кошмара, воплотившаяся в жизнь по чьей-то роковой ошибке.
— Дура, — шипит он.
Гаскойну не составляет труда рывком поднять Виолу. И тащить, но не к дороге, а во дворы, до тех пор, пока темноту не прорезают рыжие отсветы костра. В нос ударяет вонь от паленой шерсти. Горячая мозолистая ладонь хватает Виолу за шею и челюсть, заставляя смотреть вперед.
Кругом охотники, а подле них на прогорающих углях распластано тело зверя. Серое, жаром сваренное мясо, розоватая пена, дырами расходящаяся кожа, точно неловко поднесенная к камину скатерть. Виола рвано выдыхает и хочет зажмуриться. Но не может.
— Вот, — хрипит над ее ухом Гаскойн. — Вот! Что будет с твоим отцом сегодня или завтра. Он больше не человек. Пойми наконец!
Она поняла давно, да принять не смогла. Ее бедный старый отец, сил у которого не хватало и дня без крови протянуть. Виола видела, что все выходит из-под контроля. Видела, что больные превращаются в зверей все чаще. Видела — молитвы, вопреки обещаниям церкви, не помогают. Но верила, отчаянно и горячо, в слезах молясь Великим каждую ночь. Будто смотрела на кровоточащий порез, убеждая себя —
его нет. Все хорошо. Ее веры хватит им обоим. И отец не станет как другие.
А сейчас Гаскойн безжалостно срывает пелену спасительного обмана, обнажая уязвимую плоть.
Когда его руки разжимаются, Виола чуть не падает и бессильно обнимает себя за плечи. Кожа горит от прикосновений. Охотники оглядываются на них. Гаскойну дела нет, Виоле хочется провалиться под землю.
— Как бы мы все ни хотели, — говорит он уже спокойнее, — Старый Ярнам будет сожжен, и ничего здесь не поделаешь.
Виола смотрит на раскрытую пасть твари и плоский вывалившийся язык. По щекам катятся слезы.
— Я могу только спасти тебя, — голос Гаскойна скребет колко, как щебень по разбитым коленям, — как ты меня тогда.
Виола закрывает ладонями лицо. Верно, год тому назад под Ночь Охоты. В их дом, небольшой и тесный, на шесть квартир, вломилось чудовище, прямо как то, коптящееся на углях напротив. Соседи пережидали у отца Виолы — все. Вместе не так страшно. Доброму Саймону тварь распорола ногу, да так, что столяр с тех пор ходил с тростью, мальчишке Лоренцу разодрала лицо, оторвала кисть ветхой старушке Арье, и уж как она-то выжила — тайна и чудо. Но если бы не молодой охотник... Гаскойн. Изувеченный в узком коридоре, зажатый зверем — убивший зверя.
Давя на вены культи жгутом, побелевшая Арья всерьез посоветовала добить его.
"От черных охотников, — сказала она, —
жди беды и ничего больше".
Грета, тогда еще живая, сидела с ранеными, меняя повязки и вкалывая кровь, а Виола, взяв с кухни нож и закутавшись в плащ, под полночь, помчалась к доктору через два квартала. Наутро идти в церковь отец ей запретил. Боялся, что его самого заберут нагрянувшие за собратом охотники; все ж целебной кровью отец пользовался очень давно. Виола, ровно как ото всех остальных, не отходила и от Гаскойна, хоть пророчество старухи начало сбываться очень скоро.
Узнав о черном охотнике Церкви Исцеления в доме у Виолы, знатная леди из Нового Ярнама отказалась принимать ее на работу служанкой, хотя давно уже одобрила резюме. Добродушный пекарь через улицу, то и дело предлагавший за просто так взять пару печеных пряных булочек, с тех пор смотрел зло и недоверчиво. Мальчишка, разносящий письма и мелкие брошюры, перестал соваться в дом, хоть прежде и любил — знал, никто не купит его еще теплые со станка печатные сплетни, но как не посмотреть на прелестную Грету или не выпросить чего у Арьи? Черный охотник в доме доброго человека всегда к беде.
Но Гаскойн приходил и после, однажды совсем случайно, ночью. Обычной, не кровавой, да и не то чтобы пришел. Виола выбежала на улицу за шмыгнувшей через порог кошкой, нос к носу столкнувшись с Гаскойном. А кошка через пару дней так и удрала.
Пару раз Гаскойн приходил сам. Под злыми взглядами, под сальные слухи, почти физически липнущие к темному плащу. Отец Виолы, тощий и низкий в сравнении с широкоплечим охотником, яростно погрозил ему и захлопнул дверь, велев навсегда убираться с порога.
Но это было тогда. Серое солнце, согревающее мостовые, пестрый шум за окном, цокот копыт, стук колес... Виола отнимает руки от бледного лица и растерянно оборачивается к Гаскойну. Тот ждет ее решения, но Виола видит по блестящим под шляпой глазам — еще немного, и он снова выйдет из себя.
Она не может сделать шаг ни назад, ни вперед. Сердце рвется домой, не веря в происходящее; как может сгореть то, что она так любит? Как могут погибнуть дорогие люди? Да только глаза и разум видят и понимают совсем иное.
— Гаскойн! — вдруг громко окликает мужчина в желтой одежде, что выделяется даже в таком полумраке; Виола невольно вздрагивает. Тот вскидывает руку, зовет к себе, а после демонстративно приподнимает секиру, указывая на Гаскойна. — Давай живее, времени мало!
Гаскойн не отвечает, снова глядит на Виолу, и она, точно через силу, хватает его за предплечье, обвивает сильную руку. Куда ей еще деваться в этом кошмаре? Когда он уводит Виолу за собой, забирая у товарища топор, Виоле кажется, что она с головой падает в холодную воду, не в силах сопротивляться течению.
Течение реки, да... мальчишка Лоренц как-то читал им стихи. Виола не хочет думать об этом, но слова невольно пробиваются в памяти.
Мчатся на север волны,
Бурно шумит поток.
Дикий тот край, далекий
Путникам как урок.
Думаешь, есть дорога,
Чтобы назад свернуть?
Солнце чужого неба
Благословляет путь.
Главная площадь Старого Ярнама слепит огнями факелов, оглушает гомоном, криками, воплями, стонами. Все те, кто не хотят умирать — их толпа сливается в одну пеструю массу тел, которая не может пробиться через линию охотников с оружием. Поднятым, окровавленным, готовым снести голову любому. В воздухе витает запах пороха. Виола подбирает юбку. Угвазданные в грязи и саже полы пачкают сапожки.
Как чешуя искрятся
Белые буруны.
Глядя на них, не веришь,
Что вы обречены.
Знаешь, что будет после?
Отмель и поворот.
Но, мне поверь, все это
Меньшее из невзгод.
Вслушиваясь в стук каблуков, Виола чувствует себя виноватой, будто она своими руками заколачивала каждому из этих людей двери, будто она растерзала их родных и обрекла на смерть в огне. Она знает, что беснующуюся толпу убьют совсем скоро, и голодное пламя обнимет тела и кости, сплавляя, но не желает понимать. Этого просто нет. Ни гари, ни вздымающихся за спиной столбов едкого дыма, ни подступающего жара.
А вдоль реки толпятся
Местные племена.
Ненависть гложет душу —
Это твоя вина.
Бой барабанов глушит,
Клич и проклятья вслед.
На берегу, спасаясь,
Не оберешься бед.
Виола слышит знакомые голоса, но не может разобрать. Гаскойн высвобождает руку и обнимает ее за плечо, прижимает ближе к боку. Он тоже как зверь, огромный и горячий. Виола сжимает пальцами плащ.
Взгляды вокруг похожи на острые спицы, раскаленные и остро заточенные. Они ранят до крови осуждением и презрением. Виола слышит брань и старательно не смотрит на девицу справа. Та чуть не виснет на молодом охотнике, отталкивающем ее назад.
— Что, — зло смеется она; Виола не поворачивает головы, хоть и узнает ту, с которой прежде работала в продуктовой лавке, — потаскуха? Легла под охотника и купила себе безопасное местечко?!
Исчадие. Дрянь. Шлюха. Бессловесная тварь. Ничтожество. Погань.
Тот мужчина в желтом нагоняет Гаскойна и встает по другую сторону от Виолы, демонстративно лязгнув на обреченных раскрывшимся пилой-топором.
Суша тебе — не помощь,
Хищно блестит вода.
И, как теперь ни бейтесь,
Сгинете навсегда.
Подле идут и другие — братское соглашение охотников. Кто-то ведет друзей и старых родителей, кто-то любовников, кто-то семьи. Рядом, гордо подняв голову, проходит женщина — охотница с клинком наголо и с маленьким сыном на плечах. Следом — супруг, держащий на руках дочь и пытающийся не уступать жене в отваге. Как же их всех враз насмерть возненавидел и проклял Старый Ярнам...
Бросит тебя на камни,
Может, сведет с ума.
Что же страшнее: гибель
Или рассудка тьма?
Страх от улыбки смерти,
Черен ее наряд.
Свет здесь давно сменился
На превосходный яд.
Конца пути Виола не видит, он тонет в сумраке, схлестнувшемся после огня факелов, и вздыхает, когда Гаскойн толкает ее вперед. Лицо утыкается в мягкие перья плаща на узких женских плечах. От тихого бархатного смеха по спине бежит холодок.
— Забери ее с остальными, — говорит Гаскойн; Виола испуганно оглядывается на него.
Кругом люди и подползающий мрак ночи, в котором одна она точно растворится. Женщина-птица смеется.
— Не бойся, детка, я тебя не съем, — она склоняет голову, покровительственно приобнимая Виолу. — А ты куда собрался, святой отец?
Гаскойн в ответ лязгает рукоятью секиры.
— Уж не за Джурой ли? — теплая насмешка из ее уст вьется опасной змеей. — Оставь его, он выбор сделал.
— Попытаюсь вразумить еще раз, — Гаскойн закидывает края шарфа за спину и разворачивается, быстро уходя в пекло факелов и человеческой ненависти.
Над дальней, восточной частью Старого Ярнама поднимается рыжее зарево.
— Тебе есть куда идти, детка? — спрашивает темноглазая птица, улыбаясь.
Виола безмолвно качает головой и, точно пытаясь зацепиться за камень в гудящем потоке, ищет глазами хотя бы того мужчину в желтом плаще. Но ни его, ни Гаскойна — лишь птица тянет за собой, в укрывающую город ночь. Черную, как толща воды, что за мгновение сминает хрупкое тело. Виола идет следом — в пустоту, в никуда, ощущая на языке водянистый привкус подступающей к горлу желчи.
