Наносное, напускное

      Желчь внутри кипела и бушевала, скопившись, казалось, в целый океан и превратившись в подобие лавы для котлов грешников в аду. Гилберт уже давным-давно распрощался с обедом, позабыл о присутствии завтрака и с ужасом предвкушал ужин. Внутри него словно поселилось неутомимое и неутолимое чудовище. Оно сжирало все предложенное ему без остатка, не проявляя ни капли довольства и снисхождения, но немедленно требовало еще, больше, больше, больше. Он боялся, что оно выберется наружу.              Германия ходил с желудком, прилипшим к спине, и хорохорился накачанными мускулами. Почему-то когда он был в рубашках с длинным рукавом, бицепсы магическим образом становились литыми, здоровенными и реально притягивающими взгляд. Гилберт, конечно, не завидовал. Пыль в глаза он умел пускать так невероятно и естественно, что это стало его характерной чертой. Просто он и его дети действительно хотели жрать. Подлинное великолепие — честность перед собой и забота об окружающих, даже если они это понимают как-то иначе.              Но сейчас все очевидно. Они тратят деньги на самое необходимое. В перерыв они убегают с работы, сломя голову, чтобы успеть купить себе еды. В глазах — не слезы, но жажда. Желание не просто выжить, а добиться при этом куда большего, чем сытые, обвиненные с ног до головы кукловоды, навлекшие на целую нацию подобную беду. Весь этот голод, бедность и бесконечное унижение. Разумеется, кто-то был виновен, без этого не обойтись никак. Но что делать дальше?              Прогуливаясь по наполненным безнадегой (и безработицей) улицам, Гилберт ощутил новый приступ изжоги, от которого захотелось сожрать каждого, проходящего мимо — в идеале какую-нибудь страну, потому что они намного питательнее. Так говорят… В конце концов, просто голодные мысли — и даже не вслух. К тому же, у Пруссии уже не хватало собственной или заемной совести считать, что рыцари в сияющих доспехах могут спасать страну из той жопы, в которой он оказался.              Пруссия считал, что его и его младшего брата все же жестоко предали. Идея, взращенная в голове России, должна — обязана была принести им победу. Не зря была пролита кровь правителей, не зря вся страна была ввергнута в пучину раздрая, старознакомой смуты и кровопролития. Итог должен был быть победоносным. Если бы только не…              — Я хочу есть, — негромко сказал он. — И мне обидно.              От констатации фактов перед собой становится легче. Так говорил наиболее компетентный из их семьи — Австрия. Учитывая, что доверие к нему было обратно пропорционально его компетентности, лицо Родериха по части вежливой презрительной скуки, с которой он созерцал чужие ошибки, могло поспорить с Джокондой. Ну, или Гилберту нравилось находить черты внутреннего аристократизма в ублюдке. Это часто придавало смысл жизни. Не то чтобы в этом была необходимость, конечно.              — Ненавижу.              Проблема была в том, что кто-то мешал всегда. Это была святая обязанность их, как стран — чувствовать чужие поползновения и пресекать либо примыкать, упражняясь в интригах собственных детей. Но в данном случае ставка была не на жизни граждан, и даже не на политический престиж сиречь личную гордость. Девятнадцатый век стал вызовом для всех и каждого, и Пруссия в роли аутсайдера себя категорически не видел. В конце концов, Америка справлялся с этим достаточно хорошо, несмотря даже на некоторый экономический подъем.              — Эй! — из узкой, эталонно-криминально-европейской подворотни раздался окрик, и тело Гилберта только что не выстрелило пружиной, разворачиваясь на звук, как на выстрел. И тут же обмякая от шока. Помянешь… черта…              — Что ты здесь делаешь? — сердце вот расслабляться никак не желало, грохотало в висках канонадой. — Америка?              Прозвучало неуверенно. Все потому что Альфред, каким он его помнил, был ведь — Святая Мария — светловолосым! И потому что, идя к парню по серой тоске тротуара, Пруссия вновь и вновь с усилием отдергивал глаза от рогов. А еще он испытывал резкое нежелание увидеть знаменитую улыбку Голливуда. Потому что за изогнутыми губами Гилберту определенно виделись клыки, заостренные и неканонично длинные. Во всяком случае, не по тем канонам, что Бог применял для человеческого образа.              — Не бойся, — Пруссия максимально громко и оскорбительно фыркнул, тем не менее, в подворотню заходить даже не собирался, нарочито развязно оперся о внешнюю стену. — Я пришел не вредить тебе, а помогать, — при этих словах внутри у Гилберта вспыхнул пожар обманутых надежд, и он расхохотался. Да, если у кого-то смех можно было сравнить с серебряным колокольчиком, то ему досталось что-то если и музыкальное, то куда более изощренное.              — Ты читал Гете, Альфред? — какое-то имя этому не-Америке все равно же было нужно. Тем более что исправлять он не спешил. — Просто посмотри на себя — и на меня. Навевает, дружок, навевает… — у него было предчувствие, но Пруссия не был бы Пруссией, если бы не шел навстречу проблемам с громким смехом и сквозящей во всех движениях искренней наивностью. Обычно проблемы обманывались этим видом до последнего момента. Другой вопрос, что для этого к ним нужно было подходить действительно близко.              — Речь не о древних байках, — сказало то, что присутствовало в том или ином виде во всех байках с момента их появления. — Я предлагаю тебе помощь, Пруссия. Тебе и твоей семье. Я предлагаю мощь, свободу, ярость и радость побед — и тебе, как стране, сложно представить более удачный шанс.              — Это почему? — резко бросил Гилберт.              — Потому что сам подумай, — мгновенно, язвительно и явно ожидая этого вопроса, брякнул демон. Его улыбка все же расплылась в полумраке стен, как будто полк обнажил сабли. — Ты же… нация. Народ. Территория, наконец.              — Не понимаю, к чему ты, и знать вообще не хочу. Слушай, у меня полно проблем, и стоять тут чесать языки желания нет нихрена. Отваливай, — Пруссия оторвался от стены, шагнул обратно, у своему медленно загибающемуся миру.              Он видел, как лица проходящих мимо него людей покрыты пеплом беспокойства, он практически чувствовал, как тот огонь голода и расстройства, что выжигал его изнутри, оседал серой дымкой на тех, кто составлял самую его важную часть. В данный момент, едва отвернувшись от не-Альфреда, ему казалось, что их лица еще более блеклые — на контрасте со светящимися голубыми глазами и искристо-черными волосами.              Но в следующий миг перед глазами воцарилась прохладная тьма, обвилась вокруг шеи и мягко выдохнула, шевельнув волосы на затылке. Оцепенев, Пруссия только и успел осознать, что поступил чудовищно, младенчески-глупо, повернувшись к адскому созданию спиной. Оно уже говорило — прямо ему в ухо, а казалось — прямо  вглубь всего его естества.              — Ты ведь видишь, что они страдают. Ты сам чувствуешь это куда более истинно и глубоко, чем люди…              — Если мне не так уж замечательно, то может, ты уберешь свою харю и не будешь делать хуже? — проскрипел Гилберт. Создание блестяще проигнорировало.              — Но ты, в отличие от них, можешь это прекратить и стать спасителем своей страны…              — Можно я просто вмажу тебе и стану уже? — остроты предательски застревали в горле, и поток чужих слов было не остановить, как реку серной кислоты.              — Проявить себя тем великолепным врагом для остальных, которого они заслужили уже стократно, и для народа обернуться рыцарем в сияющих доспехах. Так, Тевтонский Орден? Разве не об этом ты вспоминаешь сейчас? О былой бесконечной славе и чистой, верной смерти, которую ты нес всем, кто осмеливался встать на пути. Тебе омерзительно не столько то, что ты слаб и должен денег, сколько то, что канули в Лету времена поединков. Что проиграл-то ты не потому что сам был недостаточно хорош, а потому, что вовремя не заметил шепота за спиной, не проронил по сторонам пару лживых учтивостей, не воткнул кинжала в спину? — голос за его собственной спиной звучал тихо, сочувственно — и так растреклято созвучно мыслям, что Гилберт не стал перебивать. Пусть… говорит.  — Тебе помешало то, что у тебя на редкость сильная душа. Особенно для того, кто свободно и счастливо может жить долгие годы, века — вечность, не имея таковой вообще, — он все еще молчал. — Понял теперь, почему мое предложение — лучшее, что происходило с тобой за последние… сколько, Пруссия?              — Давно, — сипло произнес он. Внутри что-то потрескивало, как прогоревшие дотла поленья. — Слишком давно, да простит меня Небо.              ***              Безусловно, он сомневался. Судя по прорывавшемуся тут и там от наиболее наглых вопросов раздражению не-Альфреда, он сомневался на все десять баллов из пяти. А судя по тому, как ныло то, что он собирался — не найдя лучшего слова — предать, то и одного не наберется. Но вот остался последний вопрос, который он задавал просто для оправдания перед собой нынешним, перед тем как измениться навсегда и забыть обо всех тех страхах и тревогах, что пока были его самой (не)нужной частью.              — Какой прок от контракта на душу страны? Мы ведь в самом деле практически бессмертные, это не пустое вранье. На кой-пес это тебе?              Ответ, который он получил, был совершенно неважен впоследствии. Возможно, он даже не содержал в себе ни капли лжи. Возможно, он целиком состоял из нее, перевернутый обратной стороной, как копирка в печатной машинке. Он мог тогда, терзаемый снаружи и изнутри, давить, получая свои же вывернутые мысли обратно, и не заметить этого. Главным было, что он согласился. Потому что потом забылось это все, как осыпаются микроскопические перья с крыльев бабочек, превращая их в уродливые и черные создания, скорченные в безнадежных потугах взлететь. Но эти перышки, которые со стороны выглядят как краска, как наносное — в итоге оказываются важнее всего. И хрупче всего.       

После поражения Германии во Второй Мировой войне, встал вопрос о судьбе земель. По решению Постдамской конференции, Пруссия была вычеркнута с карты Европы.