Свеча горела

— Не подходи. Вглядывается Яков Петрович с интересом большим в чернеющее отверстие ствола, в лицо ему направленного. Отмечает: зрачки Александра Христофоровича в обрамлении малахитовой радужки размерами с тем дулом потягаются и наполнены той же тьмой. Ужас? Удивление? — Александр Христофорович... — Яков Петрович Гуро мертв, — чеканит Александр Христофорович, будто шаги на плацу. — Я не знаю, что ты за тварь, но еще шаг, и... — Саша. Револьвер вздрагивает — коротким, едва заметным движением. Возможно, это был тот момент, когда Якову Петровичу стоило бы броситься и разоружить противника, да растерян он не менее самого Бинха. Не успел. А теперь — поздно вот. — Предупредительного выстрела не будет, я тебе в голову целюсь. Пусть быстро Александр Христофорович в руки себя берет, да Яков Петрович тоже не лыком шит — слабость примерил и взял на вооружение. Удивлен, Саша, что следователь петербургский все же помнит, как по имени тебя звать? Так следователь петербургский помнит и не такое. — Тебя должны были отправить в Сибирь, только чудом ты попал в Диканьку. До ссылки ты не носил бакенбарды. Ты стеснялся танцевать с дамами, потому что почти все они были выше тебя. Ты... Наступает всем собой — тоном ровным, быстрыми словами, чтобы не успел Александр Христофорович и слова вставить, даже крохотный шаг вперед делает — вот чудо, Александр Христофорович не спускает немедленно курок. А ведь как грозился... — Достаточно. Александр Христофрович губы поджимает, Яков Петрович свои — растягивает в тонкой улыбке. — Правда? — Ничего такого, что не могла бы узнать хорошо подготовившаяся нежить. Вот же... напасть. Убежденный тон у Александра Христофоровича. Знает Яков Петрович, хорошо знает — если Бинх стоит на своем, его и лошадью тягловой с места не сдвинешь. Удобно, коли сошлись вы во взглядах, и чрезвычайно неприятно, когда на мушке у него довелось оказаться. Покачивается Яков Петрович с носка на пятку и обратно. За улыбкой прячет раздражение и слабо ворочающийся страх, прорываются они наружу — тоном ядовитым. — Успели в нежить поверить, покуда отлучался я? Удобно, Саша, быстрее введу вас в курс дела. — Я в тебя кол введу. Осиновый. — Мне просто интересно. Нежить должна была послать в Петербург депешу за вашим личным делом да интимными деталями биографии? — Ты мне зубы не заговаривай, отродье. Ждет Яков Петрович, что Александр Христофорович краской зальется, что бывает часто, если ошибки в его суждениях обнаружить да носом в них ткнуть — славно краснеет, быстро, первым делом губами, уже после ушами и пятнами на скулах; однако Александр Христофорович выглядит серьезным предельно и невозмутимым до каменности, если бы не зрачки огромные да дрожь мимолетная — в пору решить было бы, что не Яков Петрович тут нежить, а самого Александра Христофоровича подменили за время его отсутствия. Однако же — не выстрелил еще. Держится Яков Петрович за эту мысль. — Хорошо. Пусть будет по-твоему, — говорит миролюбиво, покладисто, и мурлычет со всей своей вежливостью: — Что мне сделать, чтобы вы поверили в мою причастность к миру живых, Александр Христофорович? Молчит Александр Христофорович одно бесконечно растянутое мгновение, после расправляет плечи и указывает Якову Петровичу — второй рукой, что до того на эфесе покоилась. Целиться не перестает. — Выйди на свет. Вот сюда, к свече. Яков Петрович делает обозначенный шаг — чувства испытывая самые смешанные. До сего момента все было неудобно, но понятно; сейчас не понятно Якову Петровичу ничерта, а жить с таким он не привык. — Доволен? — Руку. — Руку? — Руку к пламени опусти. И держи. Всматривается Яков Петрович в спокойное лицо — по нему скользят тени, пламенем той самой свечи вызванные. Ничего прочитать не может, никак не понять, чего от него господин пристав добиваются. Саша-Саша, почему с тобой всегда должно быть сложно? — Знал я, что раздражаю вас, Александр Христофорович, но что настолько? Посмеивается Яков Петрович, головой покачивает. Александр Христофорович смотрит, не улыбается. Не моргает. Прицела с Якова Петровича не сводит. Ждет. Неужто серьезен? Поздно идти на попятный. Яков Петрович мысленно костерит себя за то, что сразу не предусмотрел такое развитие событий, не подумал, как будет объясняться с Бинхом — понадеялся, понимаете ли, на слепое доверие и собственную неотразимость. Руку протягивает, над пламенем раскрывает ладонью вниз. Не знает, куда смотреть — в дуло ли, в глаза Александру Христофоровичу, али на то, как пляшет под самой кожей рыжей огонек. Пару мгновений Яков Петрович в лице не меняется, чувствуя лишь некоторое тепло, приятное даже застывшей на осеннем ветре руке. Однако нагревается ладонь, из щекотного жар становится ощутимым, лижет болезненно шершавым язычком, на каждое касание, кажется, новый слой покровов слизывая. Подергивает Яков Петрович губами, вздрагивает пальцами. Переминается с ноги на ногу, неудобство скрывая. Тихо шипит сквозь зубы, лицо от напряжения сводит, улыбка его маской кривой застывает. — Александр Христофорович, — пробует он сдержанно привлечь внимание. — Доколе будет длиться этот балаган? Не отвечает Александр Христофорович, а меж тем неудобство грани с болью достигает. Плохо Яков Петрович боль переносит. — С-саша... — Держи, — рука у Бинха не дрожит, дуло в голову смотрит. — Ссссс... Выдерживает ещё почти минуту, но всему есть передел. Пусть в голову нацелено оружие — и Яков Петрович своими глазами видел, как без головы оставались люди и нелюди, в его положении оказавшиеся, — однако же животное, низменное, мучиться не желающее, опасность игнорирует, болью поглощенное. А может, не верится все еще, что способен Александр Христофрович в голову ему выстрелить. Отшатывается Яков Петрович от свечи, едва не подпрыгнув, кружится, трясет рукой в воздухе, будто это помочь должно, потом к груди прижимает, и все это время — ругается страшно, на вдох не прерываясь. — Твою мать!.. Коромыслом!.. По седьмое колено, чтоб тебе и всему твоему отродью, сукины дети, ублюдки! Гад ты, С-саша! Что за проверочки! Что в твоей голове творится, Саша, какие демоны там совокупляются! Смех ответный неожиданностью становится даже большей, чем оказался бы звук выстрела. Якову Петровичу сейчас вовсе не до смеха. Минуту назад — было, а сейчас — сейчас он Александра Христофоровича таким взглядом одаряет, под которым и более могучие люди склонялись подобострастно, надеясь избежать страшной кары. Александр Христофорович сей взгляд попросту игнорирует. Револьвер откладывает к свече, в движениях становится мягким и спокойным, будто не каменел вот только что гранитным памятником, вооруженным до зубов. Встает совсем близко, Яков Петрович дыхание теплое чувствует, в глаза зеленеющие заглядывает, в зрачках расширенных отражение свое перевернутое видит. Улыбается Александр Христофорович. Тоже — мягко. — Ну, ну, будет тебе. Ожог крохотный, а крику — как будто я тебя пристрелил. — Я тебя сам пристрелю. — Обязательно. Покажи лучше. Бинх руку пострадавшую в свои ладони берет, подушечками шершавыми касается разгоряченной тонкой кожи. Разглядывает ожог — ярко-красный, пузырем готовый вздуться. — Поверил? — спрашивает Яков Петрович ворчливо. — Тесак божится, что нет такой нежити, которая могла бы матом ругаться, — отвечает Александр Христофорович вполне серьезно, а потом выдыхает прерывисто и на мгновение — самое короткое мгновение в жизни Якова Петровича, — губами совсем рядом с ожогом прижимается. Таким родным от этой ласки простой веет, что дыхание сбивается у обоих. Отстраняется Бинх рывком, замирает навытяжку, лицом невозмутим — будто ничего и не было. Не на того напал, однако, у Якова Петровича брови сами собой высоко на лоб поднимаются, уголки губ снова дергаются, в ухмылку довольную растягиваясь. — Ну если так, Александр Христофорович, то я и не только руки готов в огонь... — Замолчите, бога ради, Яков Петрович, — прячет Александр Христофорович взгляд, ой, дурак-человек, — и рассказывайте уже, как выбрались из пожара. — Вы не видите в словах своих противоречия, Александр Христофорович? — интересуется Яков Петрович с заслуженной долей бархатистого сладкого яда в тоне. Краснеет Александр Христофорович привычно — начиная с губ.