Рука мастера

Уж как ловок Александр Христофорович с кнутом — кто увидит, всенепременно засмотрится, залюбуется, восхитится. Восхищается и Яков Петрович. Наблюдает за делом Александра Христофоровича, глазами мерцая черными, агатовыми. Свистит кнут, щелкает в воздухе страшно, вызывает у Якова Петровича дрожь неосторожную. Яков Петрович боится боли. Очень. Якова Петровича притягивает все, что его пугает. Вздрагивают ресницы Якова Петровича на каждый новый щелчок, блестят под ресницами темные глаза, думается в голове его красивой осторожная покуда мысль. Александр Христофорович не знает, о чем Яков Петрович думает. Александр Христофорович не знает даже, как пристально за ним наблюдают. Движения у Александра Христофоровича точные, четкие, плавные, танцующие, хищный Александр Христофорович, опасный, красивый. Нарочито не рисуется, нет. От этого особенно сладко. Яков Петрович ценит красивое, любит обладать красивым, но не это сейчас лишает его дыхания. Уверенность сквозит в каждом движении Александра Христофоровича. Не дрожат руки мастера, силой спокойной полнятся, твердостью. Хочется таким рукам доверить самое ценное. Шкурку, к примеру, свою нежную. * * * Выразительно Александр Христофорович в лице меняется, когда Яков Петрович заводит об этом речь — да еще спокойно так, играючи, только мерцает взглядом бархатным, лучится сдержанным интересом. Александр Христофорович и не знает, что сказать, как спросить, мол, в своем ли дознаватель уме, а тот и вдохнуть не дает — в глаза заглядывает, мурлычет проникновенно: — Александр Христофорович, не заставляйте вас упрашивать. Александр Христофорович сглатывает, кадыком вздрагивая. Убеждает себя выдохнуть, лицо снова маской спокойной закрыть — глупо, Яков Петрович насквозь видит, но улыбается, щадит, никак о его прозрачной очевидности не отзывается. Александр Христофорович взволнован. Он с разными целями кнут использовал — стегал лошадей, замахивался в драке. Рисовался, разбивая в щепки доску да затушивая свечу ласковым щелчком. Порол ли людей? Он начальник полицейского участка в этой деревне, увы, приводил в исполнение свои же приговоры — не Тесака же о том просить; но то другое. Сильно, больно, в лохмотья раздирая кожу. Яков Петрович просит иного. Яков Петрович с легкостью движется, почти танцует по чужой спальне. Раздевается, вещи аккуратно складывая. Красив. Спокоен. У Александра Христофоровича с языка срывается: — И часто вы так? Яков Петрович замирает, смотрит с удивлением. — Александр Христофорович, по-вашему, я часто сталкиваюсь с достойными доверия людьми, мастерски владеющими кнутами? Александр Христофорович с ответом мешкает — слишком очевидно. У Якова Петровича лицо и взгляд становятся чуточку мягче и будто бы чуть более открытыми. — Нет, Александр Христофорович. Не часто. Вы первый, кого я об этом прошу. Александр Христофорович не ожидал, разом вспыхивает стыдным самодовольством и холодеет осознанием тяжелой ответственности. А Яков Петрович все перстни снимает спокойно, по одному, будто ничего особенного не происходит, он просто готовится ко сну, например... Александр Христофорович в ритм вовлекается, тоже принимается готовиться неспешно. Он знает, что кнут может с кожей сотворить, и он хочет быть к этому готовым — и воды в графине оставит, и тряпок чистых, и мазей травяных, боли успокаивающих. Только все принесет, расставит, сюртук свой зеленый снимет да обернется — и задохнется слегка от того, как спокойно и по-кошачьи Яков Петрович в постели его растянулся — будто ему тут самое место. Сложно не отвлекаться на то, что Яков Петрович обнажен. Ругает сам себя Александр Христофорович, нет, ну правда же, а каким еще ему быть? Не через рубаху же его... пороть. Однако легче от того не делается. Хорош собой следователь петербургский. Немолод, и то заметно — кожа светлая тронута где шрамами, где морщинами, худощавость его сложения отдает чем-то сухим и пергаментным. И вот по этому — да кнутом? Якова Петровича нужно разогреть перед поркой, быстро понимает Александр Христофорович, иначе — иначе он его переломит, как веточку. А перед этим — Александр Христофорович проводит по открытой ему спине рукой и ощущает Якова Петровича впервые не через одежду, — расслабить. Удивительно обманчивая поза, Яков Петрович выглядит так, будто лежит совершенно спокойный и разнеженный, вот-вот уснет; но под мягкостью нарочитой чувствуется каменное — и это так странно успокаивает Александра Христофоровича. Даже радует немного. Яков Петрович напряжен, возможно, смущен, а может и напуган. По-человечески, не идеально. «Вы первый, кого я об этом прошу». Александр Христофорович будет внимательным, Александр Христофорович сделает так, чтобы Яков Петрович не пожалели об оказанном доверии. — Приступим? — Позвольте минутку. — Позволяю все пять, — Яков Петрович улыбается краешком рта, поводит плечами, ощутив нажим уверенных пальцев. Доводит Бинх Якова Петровича до мягкости почти желеобразной, кожу его шлепками несильными — до горячего красного, чувствительного и нежного. Прикусывает губу, пока не видит следователь, поскольку желание провести рукой, наслаждаясь мягкостью, скользнуть туда, где спрятано самое горячее, ласки ждущее, может быть, уже его стараниями напряженное и чуточку сочащееся — от одной мысли дыхание перехватывает — о, это желание сильно. Но Яков Петрович не о том его просил. Александр Христофорович запрещает себе волноваться, поскольку всем известно, волнение хуже даже, чем товарищ, лезущий под руку. Александру Христофоровичу нельзя ошибиться, лучше себе глаз выбить замахом неудачным, чем ранить Якова Петровича, шкуру содрать, шрам оставить. Яков Петрович доверяет ему. Его мастерству. Делает Александр Христофорович первый пробный щелчок, почти нежный. Яков Петрович выпускает задержанный вдох с коротким смешком. Слегка ерзает, сминая простыни. — Это все? Насмехается. Раззадоривает. Так легко поддаться и щелкнуть следом так, чтобы взвыл — но не зря же Яков Петрович Бинху доверился. Поэтому второй щелчок оказывается едва ли сильнее, и третий тоже, и только когда Яков Петрович начинает дышать глубоко и ровно, не замирая в ожидании удара от неизвестности — тогда Александр Христофорович замахивается чуть резче, и Яков выдыхает шумно, всем телом содрогаясь. Яков Петрович сильный, а Александр Христофорович отзывчивый и чуткий — легко подстраивается. Чуть только чувствует, что Яков успокаивается, привыкает к новой боли — замахивается сильнее, наращивает понемногу темп. Частые, хлесткие удары. Звук, который отдается на всю спальню. Яркие следы, один рядом с другим, Александр Христофорович старается не перекрывать. Яков дышит ровно, потом чаще, потом ахает. Стискивает зубы. Задерживает дыхание. Александр Христофорович обрывает очередной удар, присаживается на край кровати. — Рука устала, — говорит буднично. Яков Петрович кивает понимающе, елозя по простыне щекой, медленно выдыхает. — Да, — говорит медленно, не признавая за собой слабости, но расслабляясь с облегчением. — Мне бы тоже. Отдохнуть. Александр Христофорович взгляда оторвать не может от раскрасневшейся, исполосованной спины. Кажется, она жаром пышет так, что можно ей отапливать комнату вместо печи. Александр Христофорович замирает пальцами над кожей, медлит. — Вы позволите... Яков Петрович рвано кивает. Вздрагивает в ответ на касание, и просто — дрожит, пока Александр Христофорович медленно проходится по следам, расцветающим буйным цветом, вспухшим, бугристым. Якову трудно. Это заметно. Первый раз, помнит Александр Христофорович. Думает, порол ли этого человека кто-то хотя бы в детстве, розгами. Хочется пошутить следом, что если и пороли, то явно мало, иначе бы не выросло такое вот. Он не шутит, и не говорит глупостей вроде «хотите перестать?», или попросту «а я предупреждал». Александр Христофорович спрашивает — голос неожиданно низкий. Хрипловатый. — Как вам? Мягкие, теплые пальцы, что для следов разгоряченных прохладными кажутся. Александр Христофорович гладит бережно, едва касаясь, а Якова и от этого уже подбрасывает в постели, словно стряхнуть пытается с себя наглое поползновение. Это ему, видимо, вместо ответа полагается, сам истолковывай. Больно. Неприятно. Неприятно? Приятно, жарко, остро. Трудно. Александр Христофорович видит, как Яков Петрович губу закусывает. Замирает пальцами. Но Яков Петрович не просит перестать, а Александр Христофорович не хочет останавливаться. Гладит, пока Яков Петрович не вздыхает сладко, не прогибается под его рукой. Тогда склоняется к уху, шепчет тепло и мягко: — Ещё? Яков Петрович вздрагивает, улыбается почти пьяно. — Да. Второй подход жёстче, сильнее, Яков Петрович уже привык и разгорелся и как всегда — хочет проверить рамки, свои и чужие. А Александр Христофорович и рад стараться. Кнут длинный и тяжёлый, замахи сильные, хвост идёт волной и только после впечатывается в кожу. Александр Христофорович рад, что догадался снять наконечник. Яков Петрович дышит через приоткрытый рот, смотрит бездумно перед собой в стену. Белеют пальцы, впившиеся в спинку кровати, прогибается Яков Петрович слабо, будто от удара надеется уйти, вжавшись в матрас. Вжавшись в матрас? Александр Христофорович начинает улавливать ритм в том, как подрагивают бедра его добровольной жертвы. Александра Христофоровича толкают инстинкты, Александр Христофорович старается свои замахи вплести в этот ритм, удар — и Яков Петрович прогибается почти сразу, влажно выдыхает. Александр Христофорович заходит дальше, Александр Христофорович ускоряется, быстрее пощелкивает кнут, влажным звуком отвечает на удар кожа. Александр Христофорович чувствует острый букет запахов — пот и что-то ещё пряное и безошибочно будоражащее кровь. Два удара совсем подряд, расцветают яркими пятнами на коже, Яков Петрович вздрагивает и стонет тихо, а следом смеётся, будто бы сам удивлён своей откровенности. Александр Христофорович повторяет те же удары — и Яша стонет снова, осторожно, будто проверяя. Александра Христофоровича? Себя? Когда Александр Христофорович останавливается, Яков Петрович почти сразу переворачивается — переваливается — на бок и бездумно таращится в пустоту. Александр Христофорович к губам искусанным прижимает горлышко графина, потом сам жадно пьёт, они оба обливаются порядочно, но плевать. Александр Христофорович не гладит Якова Петровича по следам, Александр Христофорович зарывается пальцами в волосы, от пота влажные. — Ну как? — спрашивает мягко. Яков Петрович в ответ ухмыляется и слабо, но безошибочно, вздрагивает бёдрами — куда Александр Христофорович старательно не смотрит. У Александра Христофоровича рука на замахе не дрожит, а вот при мысли о том, что Яков Петрович испытывает некоторые... трудности по его вине, пусть и опосредованно... Реакции Якова Петровича настолько откровенны, красивы и бесстыдны, что и святому бы тяжело стало, а Александр Христофорович — простой человек. Он по-человечески покусывает губу, ерзает, по-человечески мечтает приспустить немного тугими ставшими брюки. Смущен, но не стыдится, стыдиться сложно, когда Яков Петрович улыбается широко, нагло, по-кошачьи самодовольно, к рукам подаётся, шепчет — хорошо поработали, Александр Христофорович, теперь завершайте начатое. Александр Христофорович не дышит почти и когда целует влажные губы, и когда пальцами дрожащими от груди до паха проводит. Александру Христофоровичу кажется вполне обоснованным и логичным, что за хорошую работу Яков Петрович желают его наградить, и награда эта есть возможность услышать, как стонет Яков Петрович не от одной только боли, но и от удовольствия, и жар собрать ладонью не только с исполосованной спины, но и с распаленных чресел. Александра Христофоровича немного ведет, Александр Христофорович двигает рукой, снова задавая ритм, дышит сквозь губы влажные, приоткрытые, взгляда жадного не отрывая от того, как бесстыже Яков Петрович толкается бедрами в его кулак. Он хотел бы, наверное, сделать это не рукой, но Яков Петрович не спрашивал и не предлагал. Может быть, в другой раз. Если Яков Петрович захочет другого раза. * * * В следующий раз Яков Петрович говорит уверенно: доведите меня до слез. Александр Христофорович смотрит, не понимая. Яков Петрович раздевается спокойно, улыбается приятно, словно доброжелательный гость с самым обычным визитом к Александру Христофоровичу в хату пожаловал и нет Александру Христофоровичу никаких причин растерянность и тревогу чувствовать, нет никаких поводов для нелепых вопросов. — До слез? — Вы верно услышали. Я хочу, чтобы вы продолжали, пока я не заплачу, — говорит Яков Петрович с той же простотой, с какой запрашивает себе, бывает, завтрак в постель или казаков в помощь, будто не сомневается ни на мгновение в истинно правильности своего решения и не видит причин, почему бы кто-то другой усомниться мог за него. — Что же вы так смотрите, Александр Христофорович? Не думаете, что я умею, или боитесь не справиться? Александр Христофорович долго мнется, собираясь с духом, чтобы задать другой простой вопрос: — Но зачем? Улыбка Якова становится будто бы чуть растерянной. Одежду складывать перестает, замирает — рубашка расстегнута, одна запонка из манжета вынута, со второй он борется. Александр Христофорович ждёт, что ему скажут: «не ваше дело», или «а то вы сами не понимаете», или «вы знаете, не вам одному подвластен кнут, найду иных желающих». — Я хотел бы... расслабиться, — говорит Яков Петрович осторожно, и взгляд у него ищущий и будто бы беззащитный. — Если вы не желаете в этом участвовать, Александр Христофорович... Всем собой Александр Христофорович к Якову Петровичу подается, в глазах его с прозеленью упрямое стремление неуверенность эту мгновенную сгладить, малейшую тень смущения из голоса Якова Петровича устранить отражается, будто солнце сверкнуло. — Я буду счастлив... помочь вам. Яков Петрович улыбается тоньше, ресницы вздрагивают. — Я ценю, Александр Христофорович, не сомневайтесь. Пальцами мягкими теплеющую от смущения щеку Александра Христофоровича гладит, в смятение повергая нехитрой лаской, да продолжает раздеваться, а Александр Христофорович остается дрожь унимать и к задаче поставленной морально подготавливаться. У него не получается. В этот раз — не получается. Второй заход совершает, потом третий, спина исполосованная жаром пышет, Яков Петрович дышит с трудом, вгрызается в край одеяла, скулит и стонает вовсе не сладко уже, на пределе своих возможностей. Александр Христофорович первым прерывается, кнут отбрасывает, словно змею, чтобы соблазна продолжить не было. Яков Петрович на локте поднимается, щерится зло: — Я вам велел... — Нет, — говорит Александр Христофорович, дрожа внутри натянуто, нервно, но голосу дрогнуть не позволяя. — Хватит. Возвращается к Якову Петровичу с водой в графине, с мазями утешающими, опасаясь только, что следователь, гордая, оскорбленная змея, свернется злыми кольцами, нутро мягкое от него спрячет и помощь принимать откажется. Яков Петрович и вправду шипит и скалится, рукам позволяя касаться лишь самым необходимым образом, и дрожит, что тетива натянутая, в любой момент готовая лопнуть и пальцы неразумные рассечь в кровь. Александр Христофорович губы беспомощно кусает, не зная, чем облегчить его беду. Ему бы свою облегчить, огнем в паху горящую, да куда уж. Врачует и ласкает Александр Христофорович, а сам думает горестно: не справился, не смог. Не дал Якову Петровичу желаемого, не оправдал доверия. Хоть утешит... Обмазанный прохладно-травянистым, Яков Петрович садится в постели, подтягивает колени к груди, весь на вид острый и ломкий, без одежд красивых совершенно беззащитный на вид. Александр Христофорович позволяет себе провести ладонью по взмокшим волосам и вдруг — к удивлению его огромному, — утыкается Яков Петрович лбом в его плечо и выдыхает сипло. — В другой раз, — говорит Александр Христофорович мягко, когда удивление выпускает его из ступора. Яков Петрович рвано, недовольно кивает. Дышит с присвистом, потом — прижимается щекой, трется ласковым образом, Александр Христофорович обмирает, затопленный недоумением и нежностью, но мягко поглаживает затылок и разгоряченную шею. Ласка растягивается, Александр Христофорович даже думает, будто Яков Петрович задремал в его руках, но тот вдруг шевелит слабо плечами, лопатками. Прижимается губами к плечу, прямо к старому некрасивому шраму. — Не думал, что это будет так сложно, — хрипло говорит Яков Петрович. — Спасибо. — В другой раз... — Нет, Александр Христофорович, нет, — Яков Петрович отстраняется, заглядывает Александру Христофоровичу в глаза, повторяет с нажимом: — Спасибо. Другой бы мне шкуру снял, расстаравшись. Александр Христофорович сдержанно кивает, понимая — Яков Петрович, дурной и готовый любые границы на прочность пробовать, провалов и менее чем идеальных результатов не признающий, сам бы себе спину исполосовал в лохмотья, пытаясь добиться поставленной цели, и славно, что кнут был в руках у того, кто решительное «нет» сказать способен. От этого, а может, от непривычной благодарности, в горле встает комок. — В другой раз, — повторяет Яков Петрович. — Или в следующий за тем. Пока не устанете, Александр Христофорович. Не в другой, и не в следующий за тем, но однажды Александр Христофорович своего добивается. И не понять толком, что первым случилось — застонал Яков Петрович, изливаясь, поскольку не вынес разом хлестких ударов и трения жаркого об постель, или подавился всхлипом, от боли за пределы своей сдержанности шагнув; задрожал ли, переживая острое удовольствие, или то нежданные рыдания захлестнули с головой и сотрясаться заставили? Александр Христофорович не знает и причину со следствием не разделяет, его другое заботит: чтобы не случилось так, что парой всхлипов дело и ограничилось — не для того же столько трудились, — он поддерживает Якова в излияниях: сильными, длинными ударами, ритма не ломая, чтобы не мешать Якову Петровичу выплескивать все скопившееся. Долго это длится, начинает ныть раненое плечо, а то верный знак, что пора сворачиваться, или же рука непослушная дрогнет и грешным делом ранит Александр Христофорович, того не желаючи. Бережно перестает он хлестать исполосованную спину, опасаясь нарушить Якову Петровичу с таким трудом достигнутое состояние, но его беззвучные, судорогой тело сводящие рыдания сменяются к тому моменту самыми обычными, слезливыми, со стонами громкими и несдержанными. Присаживается Александр Христофорович рядом, накрывает ладонью загривок, поглаживая беспомощно, а Яков Петрович трясётся и завывает так, как не выл, наверное, с далёкого детства — так, что дыхание булькает, зубы клацают, дрожь по всему телу проходит. Затихает постепенно. Тогда уже, проблески разума вновь замечая, Александр Христофорович объятья несмело раскрывает — и жмется к нему Яков Петрович, с лицом мокрым и грустным на себя удивительно не похожий. Смотрит озадаченно, словно кот, которому на нос пушинка села, что это, мол, такое, Александр Христофорович, вот это вот как называется, я что ли — этого? Этого просил? Но когда Александр Христофорович щеки его мокрой касается, пальцами проводя ласково — улыбается сквозь слезы, будто показывая: всё в порядке, Александр Христофорович, вы справились, спасибо вам. Потом затихает совсем, прижимаясь безвольно и мягко, не человек будто бы, а шкурка от человека, горячая и мягкая. Только вздрагивает слабо. Раз, еще раз... — Это еще ч, — он сбивается, — ч-что за ч — Александр Христофоров — ич! Не сдержавшись, хохочет Александр Христофорович, за борьбой Якова Петровича с непрошенной икотой наблюдая. — Вы что же, не знаете? Такое лечится заговорами, — смеется он еще сильнее, когда Яков Петрович презрительным взглядом его обжигает. — Икота-икота, уйди на Федота, с Федота — ах-ха, — с Федота... на Якова... — Я — ик — доверял вам! Алексан — ик — Алек — Саша! — с гневом напускным Яков Петрович к Александру Христофоровичу кидается, злюще впивается в шею зубами, оставляя след не хуже тех, что спину его разукрасили, потом целует жарко, на вкус сам соленый и горький, потом — валит Александра Христофоровича в постель. Выражает долго и старательно благодарность безмолвную, а когда засыпает бесстыдно, измотанный действом — Александр Христофорович к груди его бережно прижимает, горячие следы под ладонью чувствуя, и целует высохшие дорожки от слез, и так же без слов благодарит за оказанное доверие. * * * Уж как ловок Александр Христофорович с кнутом — Якову Петровичу помнится даже слишком отчетливо. Ерзает растревоженно, плечами поводит, кусает ткань исполосованную спину, жаром все горит под одеждами, сбросить бы, да какое там — расследование в самом разгаре, люди кругом. — Ухмыляетесь, — бормочет он, на Александра Христофоровича кося недовольным черным глазом. — Имейте достоинство, не красуйтесь тут со своим орудием. — Со своим орудием, — Александр Христофорович делает выразительный акцент, — я красуюсь исключительно в спальне. А чем вам не угодил мой кнут — ума не приложу. Помнится, вы ему были исключительно рады не далее чем прошлой ночью. Ворчит Яков Петрович — словно кот, замочивший лапы. А то не заметно, что нарочито Александр Христофорович кнутом поигрывают, то прищелкивая, коли есть возможность, а то — скрутив кольцом, — поглаживая пальцами ловкими, черной кожей перчаток по черной коже кнута, так, что рот слюной невольно наполняется от желания что-либо из этого облизать. Насмехается. Можно сказать, напрашивается. Ну что же, думается Якову Петровичу, покуда он старается взгляд отвести от действа непотребного; что же. В следующий раз надобно будет озаботиться тем, чтобы неудобство, спиной его испытываемое, сопоставимо было с неудобством, что Александру Христофоровичу предстоит испытывать при попытке сесть. Ворчит Яков Петрович мысленно, будто бы душа не радуется от усмешки Александра Христофоровича, самодовольством наполненной, будто бы у самого плечи не расправляются свободнее. Нет-с, мягок был Яков Петрович непозволительно, разнежничался с вредным, нахальным полицмейстером, коего уму-разуму да уважению к чинам вышестоящим учить бы и учить. Ничего, исправит. Исправит, а после найдет массу поводов отправить Александра Христофоровича на коне верхом с поручениями важными. Пусть тогда покрасуется...