У котика боли, у собачки боли

Шлепок неожиданный, бьет его Тесак по руке да и смотрит прямо и хмуро, пока Александр Христофорович замирает, пораженный нахальством обычно скромного и порядочного писаря. — Тесак, одурел совсем? — переспрашивает ошалело немного, а ну как тронулся единственный его подчиненный, вовсе некому будет пособить в работе... — Вы чего расчесываете, СанХристофорыч? Как дитятя малая, — отвечает на это Тесак, и тон его до того сухой и недовольный, что Александру Христофоровичу приходится устыдиться, будто и вправду ребенок набедокуривший. Взгляд опускает, смотрит рассеянно на тыльную сторону ладони. Кожа расчесанная темно-розовая, тона лепестков дикой розы — поэтично даже выходит, — а полосы по той коже расходятся красные, каплями крови набухшие, размазывается красное липко-мутно, даже не сразу и разобрать, что полосы в слова складываются, да изящные такие, с завитушками. На краях линии толщиной с волос, ближе к центру — с сухую соломинку, коли подцепить да потянуть немного, заставляя края разойтись пошире, видно сочную красную мякотку и как шевелится она на движение. Кровит метка вот уже который год, Александр Христофорович привыкшие, умеючи с этим обращаются, а в Диканьке, подальше от глаз угольно-черных и улыбок насмешливых — и вовсе стянулись царапины, не мешали почти, не изливались кровью, а лишь сочились самую малость — пятнами красными на простыни по ночам. А вот приехал бес сам-лично в Малороссию, и Александр Христофорович на подъезде еще почувствовал, как перчатка черная изнутри кровью пропитывается, и как только в Петербурге такое выдерживал, службу нес, отказом души родственной — раненый в самом буквальном смысле? Пожимал ему Яков Петрович правую руку, а левая, набалдашник трости сжимая, горела от боли полузабытой, словно заново взрезалась кожа красивым росчерком имени любимого. Александр Христофорович смеет надеяться, что неудобства своего не выказывал, благо, человек служилый, привычный. Однако ж Тесак приметил. Ходит, смотрит косо, будто это ему на руке прописано несчастье, а не начальству ворчливому. Александр Христофорович уж прикрикнул бы, мол, нечего усами своими грустными в мою жизнь личную лезть — да чего Тесак в этой личной жизни не видал? Будто не он Александру Христофоровичу сборы травяные носил да припарки прилаживал, утверждая, что бабка-де сказывала, что и на метку найдется своя управа, вы, главное, не ковыряйте попусту, СанХристофорыч. И про имя откровенно не женское вопросов неприятных не задавал, хотя Бинх готовился рычаще давать отпор. Ведь ясно было дураку тогда, что рискует — если не ответит Яков Петрович, если касанием ласковым не закроет раны, признанием раскрытые, ходить Александру Христофоровичу с меткой у всех на виду, а тут полшага до кого глазастого и в содомии уличить готового. И все равно решился, протянул руку кровоточащую, именем чужим — как клеймом помеченную, черт его зная, на что надеясь… Сколько раз уже в Диканьке — думал, не рискнуть ли снова, не взять ли у Вакулы-кузнеца железа каленого да приложить поверх, до искр из глаз и запаха паленого, новым клеймом покрывая старое. Так ведь с ранами поступают, прижигают их, чтобы не мучили? Лучше боль один раз пережить страшную, чем всю жизнь носиться с тупой ноющей, сердце дерущей, как котенок коготочками маленькими? Не сделал, покуда мог, что же, а теперь и поздно уже. Остается Тесаку довериться, чтобы не дал себе же самому хуже сделать... Бинтовать Александр Христофорович отказывается, неповоротлива рука с бинтами, вдруг за оружие хвататься — а то он не знает, как Яков работать изволит, непременно до оружия дойдет рядом с головой бедовой, носом этим любопытным, языком острым; не можно ему оплошать при такой оказии, не простит себе никогда, был бы даже Яков ему совершенно чужим человеком. Прячет неприятность под перчаткой, почти не морщится, даже если доводится и правда саблю выхватить — стрелять он предпочитает с правой. Хочется шутить зло и горько, что левая его рука прогневила чем-то Господа, коли достается ей все время, только пуля вражеская была добрее, когда плечо ему перебила, та рана ноет только на погоды перемену... Писать вот в перчатке не выходит, не удержишь перо в пальцах, чуткость потерявших под толстым слоем кожи. Что может — то на Тесака Александр Христофорович перекладывает, да часть бумаг в мире неуклюжей полицейской бюрократии ему только своей рукой заполнять. Яков Петрович замирает как-то раз, смотрит долго на отчет, ему на подпись переданный, Александр Христофорович вскидывается невольно — что там не так, ошибся в чем? Так скажите, не мучьте... — Все в порядке, — тоном отвечает немного странным. — У вас тут... Александр Христофорович присматривается и краснеет пятнами — в тон пятнам на бумаге. Не уследил, оставил несколько клякс, те подсохли уже, с густо-алого до коричневатого, не знаючи и не имея опыта следовательского, им с Яковом положенного — и не скажешь, что кровь это, а не вино. Взгляд не прячет, поздно уже. Руку потирает неосознанно, и взгляд Якова дергается в ту же сторону, тоже неосозанно, Александр Христофорович почти уверен, просто трудно не уцепиться взглядом за мерзость перед самым носом. Обжигает тот взгляд хуже боли от порезов. — У вас... все еще? Александру Христофоровичу смешно делается от неловкого вопроса, тоже нашелся — с-следователь гениальный. — А по-вашему, что с этим могло сделаться, Яков Петрович? — Все однажды заживает, — говорит Яков туманно. Бинх дергает плечами, сдерживает едкое «вам-то откуда знать», намекая на ручки Якова холеные, гладкие, исчерченные голубыми венами и мягкими складками морщин, но никак не чужими злыми следами, что невзаимность дарует, и не полосами красными, с какими любовь тайную вычесать из-под кожи пытаются. Что уж, такого и врагу не пожелаешь, тем более родственной душе, возлюбленному; да и виноват разве Яков, что не нужно было ему такое подношение, чай, не просил Бинха кровью для него изойти, не резал Александра Христофоровича — Александр Христофорович сам взрезался, всем собой прошелся по взгляду насмешливому и небрежному повороту головы, как по лезвию, сам и расплачивается. Да и сколько о том можно. Александр Христофорович-то рад делать вид, будто забыл о ране и вовсе она его не тревожит, только Яков Петрович теперь часто взглядом на руке его останавливается, там, где под перчаткой липко и красно, а Александру Христофоровичу от того поперек всех наставлений Тесака только хуже разодрать хочется, до самого мяса, будто это зуд уймет. Будто тогда Яков — коснется не только взглядом. Мается Александр Христофорович, представляя себе ночами, как пальцы прохладные пройдутся по царапинам, лаской их — в рубцы побелевшие превращая, как язык горячий, чуткий — капли алые соберет, губы бледные в кровавый окрасив — уж как пойдет Якову такая улыбка, человеку, что сердца человеческие ест на завтрак без хлеба и соли, а губы те его пальцы обхватят, приласкают исстрадавшегося, стосковавшегося невыносимо по ласкам самым невинным. Следы от того поутру особо взбухшие и яркие, простыни — все в стыдных пятнах, и красных, и белесых, Тесак смотрит неодобрительно, молчит и про дитятю неразумного, и про беса в ребро, прачкам уносит на реку, ох, неблагодарный их ежедневный труд, поди смой подсохшую кровь в ледяной речной воде... Левую руку Александра Христофоровича Господь поистине ненавидит, поскольку именно ее Всадник клинком своим к стене прикалывает. Александр Христофорович с криком и слезами, за кои ему ничуть не стыдно — нормально от боли выть, когда вся кисть перебита острым лезвием, — вырывает идущее медленно, туго лезвие вместе с порядочным куском плоти и шматом кожи, торчит оголенное — кость, сосуды, чудом не перебитые нити нервов, чуткость пальцев обеспечивающие. Прижимает Александр Христофорович покалеченное к груди, не надеясь на счастливый исход — отрезать, колотится где-то в темных, звериных глубинах разума, отгрызть как лапу, в капкан попавшую. Чудом кровью не изойдя до бессознательности, проходит сквозь бой — не вспомнит потом даже, каким таким образом помог твари темной кишки пустить, даром что момент был в его жизни самый героический, куда там службе государственной. Смеется пьяно, пока Яков его осматривает быстро: — Что вы, не бойтесь. Я привычный. Одной кровоточащей раной больше, одной меньше. — Заживет, — обещает Яков с убежденностью мрачной, ремнем его пониже локтя перетягивая. Болит, конечно, страшно, с царапинами старыми не сравнить. Пуще того боится Александр Христофорович, что как заживет рана, так и выяснится, что рукой ему больше привычным образом не орудовать; Яков Петрович больше обычного на то фырчит, будто кот обиженный, мол, дурак вы, Александр Христофорович, что за тон упаднический, когда это вы такому научились, никак совсем запустили себя в ссылке? Забота его сухая и резкая, Александр Христофорович на нее огрызается, хмуро, но со злой веселостью. Пока под бинтами и не видно, и не думается, а на перевязках внимание обращает — порядочный кусок кожи был содран, вместе с ним сошли и слова, с которыми он сродниться успел, только две завитушки по краям остались, не поймешь, что значить должны были, и не разберешь, кровят ли. Вызывает это чувства странные, смешанные, будто бы тоску сосущую по чему-то утерянному безвозвратно, а вроде бы и легкость странную. Уже прощаясь, в самый экипаж ссаживая Якова Петровича, вдруг не выдерживает. — Знаете, — говорит, — и на вас ведь нашлась управа. А когда Яков Петрович непонимающе голову склоняет набок — смеется, нашелся же гениальный с-следователь, да показывает ему кисть перемотанную. — Вот же, родимая, — говорит мягко, и странно так самому, почти ведь никогда не обсуждал ту надпись, тем более с самим Яковом, а теперь будто бы снова раскрыться нужно, нутром мягким вывернуться — только боли хуже той, что испытана уже была, не ждет сейчас и от того выходит совсем не тревожно. — Тут была. А теперь… Яков Петрович расцветает во взгляде теплым пониманием, улыбается устало и странно ласково. — Говорил же, — мягок его голос утешающий, — заживет, Александр Христофорович. Прошлое — прошлому, и будет с ним. Позволите? Мешкает Александр Христофорович глупо, думает, для пожатия ему была рука протянута, правую пытается вложить, но Яков Петрович перехватывает левую, губами касается невесомо поверх повязки — не ощутить, конечно, но Александра Христофоровича все равно стыдной жаркой волной накрывает. — Что вы… как девицу какую, право слово… — Попрощаться чтобы честь честью, раз со всем остальным не сложилось, — улыбается все еще бес столичный, и Александр Христофорович не выдерживает, тоже ему под стать расплывается. Вот ведь… с меткой или без, а как не заметить — до чего же хорош. — Вы уж пишите, — вырывается непрошенное. — Я имел в виду, как доберетесь, как дело оформите. Все же интересно, я, извините, кровью и потом вложился, в некотором роде… Яков смеется белозубо, по плечу хлопает, приглаживает по щеке мягко, будто ресницу смахивая упавшую. — Непременно. И вы пишите, как тут у вас, — он слегка рукой взмахивает, обводя Александра Христофоровича целиком. — Заживает-с. Заживает — долго, но довольно чисто, без всей гнили, какой ждал бы Александр Христофорович, мешал бы все еще сапогами солдатскими грязь. Жаль, след остается некрасивый, бугристый, да Александр Христофорович красавцем никогда не был и шрам тот ему не единственный, хуже уже не сделает. Ошарашивает вот только так, что поседел бы, не будь уже серебристо-серым — когда поверх одного шрама другой проступает, буквами красивыми, с завитками и петельками, каких Александр Христофорович сроду не выписывал, однако повторить сможет с закрытыми глазами. Что ж ты за напасть такая, думает беспомощно до слез, и чувствует заранее боль, какой должна отозваться рука, когда края раны разойдутся, снова сочась кровью. Ночей не спит, ворочается, чешет кисть, расцарапывает, зубами изгрызть готов — давай уже, давай; ожидает проснуться поутру и найти на простынях красное, однако из ночи в ночи простыня чиста и жирно выписанное «Яков» на исстрадавшейся левой не зудит и не ноет.