Полынь

Злится Лютобор. Поглядывает на спутника своего из-под бровей нахмуренных, но Куница будто не замечает ничего, хоть и зорко по сторонам глядит. Ведет боярина к становищу ему лишь одному известными тропами, настороженно вслушиваясь и втягивая носом воздух. Только ведь ушли от погони, степняков атаку отбили, от себя отвадили, а все одно - опасность ощущается в каждой малости: в былинки шевелении, в ветра шепоте, в звуках привычных лесных. Да еще и ранен русич, а на кровь свежую всякое зверье падко. Слаб боярин, уязвим сейчас пуще прежнего, потому и зол. Стрелу сломал, чтоб биться да идти потом не мешала, но ранит обломок тот, ногу тревожит и душу его. А ну как помешает Татьяну и сына из плена вызволить? Малый отряд степняков с трудом вдвоем одолели, а там целое поселение скифское: волки тренированные, опасные, голов без счету. Что он знает-то о них? Сколько их там, не ведает. И Кунице веры нет - а ну как переметнется к своим, только становище завидев? Тяжело против народа своего идти да клятве вымученной, под угрозой меча данной, верным остаться. Обманул уже однажды звереныш, что помешает сделать это сызнова? Да, отряду Кумая его не отдал, не сбежал, хоть и мог бы, и некому было бы тогда клятвой неисполненной его попрекнуть. Но кто знает, что впереди ждет? А рана ноет, кровит при каждом шаге. Остановиться бы, стрелу вытащить да ногу перевязать, но вперед рвется скиф - ни заминки, ни мгновения лишнего не ждет, будто и забыл уже, что боярина подстрелили. Из-за него подстрелили ведь - не метнись Лютобор на выручку желтоглазому, глядишь, и цел бы остался. А разве мог он иначе? Проводник дорог ему - без него Татьяну вовек не сыскать, сколько не плутай в степях, не топчи земли тьмутараканские. А там пусть только выведет: дальше Лютобор сам, сколько сил хватит биться. И не значимо, спиной к спине они с Куницей в бою встанут или лицом к лицу драться придется. Придушит звереныша голыми руками, если вынудит. Как тогда готов был, если б пленник, что притворно безвольно на веревках висел, не уступил, помочь согласившись. Сколько хитрости было в звере, он лишь потом понял. И ныне он ее чует, вспоминая усмешку лукавую, губы в слишком опасной близости, запах медвяный, от пленника исходящий. Дурманящий, непривычный для двора его. От дружины и слуг боярина потом и соломой несло, что постелью им служила; от Татьяны молоком и уютом домашним пахло; а от этого чуждого, пришлого вора - кровью и железом, солнцем да травами пряными, степными. Горькой, терпкой полыни и сейчас полны волосы Куницы, стоит лишь мелькнуть тени волчьей чуть ближе. Не тогда ли, когда притянул к себе пленника, острие ножа к горлу прижимая и ответа требуя, и поселились мысли шальные, что от себя гонит который день уже? Не усмешка ли эта, дурманящая не хуже трав степных, что из головы никак не идет, да покорность внешняя, но взгляд лукавый, манящий его разума лишили? Хитер Куница и сметлив, будто не волк вовсе, а лис рыжий, коварный. Зарекся тогда уже глядеть в глаза эти нечеловеческие, желтые, будто солнце небесное с медом в них смешалось. Да только в ярости своей, когда обман звереныша вскрылся, а он ответа стребовать решил, вновь окунулся в них и пропал. Говорил, но не слышал голоса своего; ответа требовал, но уловить его не мог. Лишь в себя придя, понял, - рука его, что на груди Куницы лежит, удержать скифа и не пытается, лишь вцепляется в одежду его, будто утопает Лютобор в омуте. А вторая, что снова лезвием ножа угрожает, дрожит и удар нанести не властна. Убрал боярин нож, руки отвел да лишь проводил скифа взглядом. И поклялся, что не дозволит себе более тронуть лиса этого, демона желтоглазого, приблизиться не допустит, разве что лишь вонзить в него нож решит. Избегал Куницы, с плеча руку его скидывал, держался поодаль, сколько мог, да только бой общий и рана вновь столкнули их, выручать друг друга вынудив. И сейчас злится Лютобор на слабость свою - телесную немощь от ранения вражьего да душевную, скифом искусно подосланную. Гневается, досаду давит, но никак желтоглазого из головы выкинуть не может. Все видится, что в усмешке его и взгляде не просто замысел коварный, а призыв искренний, интерес и тяга к запретному, которой и боярин теперь заражен, отравлен будто. И никак от наваждения того не избавиться. - Пришли, боярин, - вырывает из дум его Куница. - Здесь отдохнем, привал сделаем да рану твою промоем. Огляделся Лютобор - журча, по камням речушка с прозрачной, чистой водой сбегает; горы нависают, каменистыми склонами небольшую расщелину прикрывая. Тихое да спокойное место, в которое привел его скиф, для привала и ухода за ранением вполне годилось. Куница тут же исчез, вернувшись вскоре с несколькими сухими ветками для костра. - Разводи огонь, Лютобор. - И сомнение во взгляде боярина уловив, продолжил. - Безопасно здесь, да и ненадолго мы задержимся. А рану твою прижечь надобно, чтоб кровь не шла более. И снова в перелеске скрылся. Искру камнями высечь, да чтоб разгорелось - не простое дело. Но если выхода иного нет - резво слишком сорвался боярин из дома, к походу долгому не подготовившись и про огниво с кремнем не подумав, - то и подручные вещи использовать не зазорно. К тому времени, как Куница вновь веток сухих принес, пламя уже плясало весело, а Лютобор осторожно обмывал рану. Один из толстых сучьев выбрав, скиф разломил его с легкостью и протянул боярину короткую его часть. - Зубами зажми, крепко. Больно будет, боярин, да нельзя нам, чтоб слышали тебя - ни звери, ни люди. Сорвались слова с губ Куницы, и тут же насторожился Лютобор: а ну как звереныш его убить замышляет и специально крик давит, чтоб никто о подлости его не узнал? Не так уж слаб Лютобор, чтобы справится с ним легко, как сучок переломить, можно было, да и криком своим ласкать слух убийцы не станет, но опаска все равно проняла. Вновь хмуро глядит он на Куницу. А тот, уловив тревогу, садится рядом с тяжелым вздохом. - Все еще мнишь, что я враг тебе, Лютобор? Клятву свою исполню, я обещал. - Только в клятве той ни слова не было обо мне. Меня-то в живых ты оставить ни Аресу, ни Перуну не сулил. Так не суди за недоверие мое. Резко подается к нему Куница, замирая - и вершка между ними нет. Глаза в глаза смотрит, изучает будто, выжидает, что боярин делать станет. А тот назад подался, в камни вжимаясь, - неловко ему от близости этой, горячо слишком дыхание звереныша на своих губах ощущать да запах полыни вдыхать полной грудью. Коротко, будто загнанно, дышит боярин, взгляда не отводя. И лишь когда пальцы скифа ловко нож его из ножен вытаскивают, понимает - руки Куницы только что касались его, проходились по телу, цель свою выискивая, но столь невесомы и легки касания эти были, что не ощутил он ничего. Легко обезоружить его может звереныш - что улыбкой своей дразнящей, что взглядом глубоким, что руками ловкими, осторожными. А тот вновь усмехается призывно и отступает, на свое место садясь. Лезвие ножа подносит к пламени, отражая его, будто похищая каплями, заточая в глазах своих желтых. Так же, как жизнь прежнюю у Лютобора украл - понимает это русич со всей ясностью и тревогой сейчас. - Говорил тебе, плохо ты знаешь людей, боярин. И клятву данную нарушить можно, и, не давая ее, сдержать. А теперь зажми палку. Словно наваждению подчиняясь, Лютобор без слов выполняет просьбу. И стоит только стиснуть деревяшку зубами, как Куница, стрелу одним движением выдернув, лезвие раскаленное к ране прижимает. Кричит боярин долго, натужно, всю боль, обиду и досаду свою выливая, выплескивая в крике этом вместе со слезами выступившими. И, опустошенный, на спину валится, палку изо рта выпуская и уже не видя, не осознавая, с каким наслаждением Куница запах, от ножа исходящий, вдыхает.