Бойтесь своих желаний в Университете магии

— Папа, — Тарби закутался в одеяло и с любопытством посмотрел на сидевшего возле кровати отца. Эта была их маленькая традиция — не засыпать, не пожелав друг другу спокойной ночи. — Меня не любят в школе. — Что ты такое говоришь? — папа мягко улыбнулся и ласково провел рукой по каштановым локонам ребенка, очень похожим на его собственные. — Разве тебя кто-то может не любить? — Не любят, — упрямо повторил мальчик. Это была его первая неделя в первом классе, и этого было достаточно, чтобы понять, что школа и одноклассники не вызывают в нем никаких положительных эмоций. Будь его воля, он бы больше ни дня не провел в школе! Вот, некоторые же учатся на дому, с репетиторами, почему ему нельзя так же? Тогда не пришлось бы слушать все эти неприятные вопросы других детей и… — Почему? — Они говорят, что мы странные. Тарби давно знал, что его семья — не самая обычная семья на свете, но к вопросам чужих людей оказался совершенно не готов. — Вот как? — папа, кажется, совсем не удивился. — Они говорят, что это неправильно — когда есть два папы и нет мамы, — продолжил Тарби. Начав говорить, он уже не мог остановиться. — А ты тоже считаешь нашу семью странной? — Нет, — мотнул головой Тарби. — Мы не странные. Я им сказал, что мой папа их всех побьет, если они будут смеяться надо мной. — Я? — Нет, ты слишком добрый для этого. Я про ба-а-атю. — А он не добрый? Ну, вообще, да, с него сталось бы. Но это, определенно, было бы лишним… — протянул папа, пытаясь казаться строгим, но Тарби увидел смешливую улыбку, проскочившую в таких же карих, как у самого Тарби, глазах и тут же пропавшую. Поэтому он был уверен, что папа не злится. По крайней мере, не на него. — Что лишним? — на пороге детской показался второй папа и, не заходя в комнату, прислонился плечом к дверному косяку и с интересом уставился на мужа и сына. — Избивать детей, — усмехнулся первый папа, и Тарби закатил глаза, как часто делали его родители: — Они назвали меня приемным. В детской повисла напряженная тишина, папы приглянулись, и Билли, вздохнув, все-таки прошел в комнату и сел на край кровати. — Ты не приемный, — сказал он. — Если бы ты был приемным, ты бы не был так похож на Стива, — кивнул на первого папу и снова повернулся к сыну. — А ты почти его мелкая копия. Сам разве не видишь? Тарби задумался и тоже посмотрел на папу. Они были похожи и волосами, и цветом глаз, и черты лица у них были довольно похожи. И, наверное, папа Билли был прав: они, и правда, слишком похожи, чтобы быть не родными. С другой же стороны внешность у них обоих была вполне заурядной: темные волосы, карие глаза, бледная кожа, вытянутые лица… Но верить хотелось именно в папины слова. — Тогда как я появился у вас? Детей же обычно рожают мамы, они у них в животе живут, а потом вылезают. Теперь уже вздохнул Стив: Тарби всегда был не по годам умным ребенком. Вот и как бы теперь объяснить то, что они и сами мало понимали?.. А объяснить было нужно, потому что после своего первого дня в школе Тарби вернулся домой совсем расстроенным. — Тебя нам подарил Лес, — вместо Стива ответил Билли. — Помнишь, мы тебе это уже рассказывали? — Помню, — кивнул мальчик, — но я думал, что сказки про Лес — это просто сказки. — Это не сказки, — покачал головой Стив. — Ага, — поддакнул Билли. — Давным-давно мы со Стивом ездили в отпуск в Германию. — В то время мы уже были вместе и очень хотели стать семьей, — подхватил Стив, подозревая, что Билли уже готов, не подумав, ляпнуть что-нибудь глупое. С ним такое случалось время от времени, особенно когда Тарби задавал вопросы, потому что ответить на них по-умному попросту не получалось. — И во время той поездки мы заблудились в лесу. — И это был волше-е-ебный Лес. — Почему волшебный? Как вы это поняли? — Ну, поняли мы это не сразу, — подумав, признал Билли. — Просто долго плутали в лесу и не могли найти выход. А потом Стив сказал, что этот лес странный, но не похож на Изнан… Тц, — Билли раздраженно скрипнул зубами, лишь чудом удержавшись от чертыханий, когда Стив незаметно и прицельно точно заехал ему кулаком по ребрам. Ну да, они же условились не говорить при сыне об Изнанке — мал еще, если даже самому Билли иногда снятся кошмары об этом. — В общем, лес был странным, а мы тогда как раз снова ссори… эм… обсуждали, как хотели бы стать родителями, — выкрутился он, уберегая свои ребра от нового удара. За шесть лет жизни в роли родителя следить за собственным языком он так и не научился. Да и сомневался, что когда-нибудь научится, впрочем, Стив любит его и таким. — И тогда Лес подарил нам тебя, — скомкано закончил Билли и покосился на Стива. — Значит, меня вам подарил Лес? — переспросил Тарби. — Да, — кивнул Стив. — А других детей рожают мамы? — Ага… — протянул Билли, чувствуя, что ступает по очень тонкому льду. — Круто! — неожиданно обрадовался Тарби и пояснил: — Значит, я особенный. — Ты самый особенный, Тарби, самый особенный, — Стив поцеловал его в лоб и поднялся. — А теперь спи. — Спокойной ночи, папы. — Спокойной ночи, милый. Тарби Корриган, и правда, был особенным ребенком, наученные общением с Оди, Стив и Билли это поняли уже давно. Но не думали, что сам Тарби это поймет настолько рано, ведь он лишь недавно отпраздновал свой шестой День рождения. Его им, и правда, подарил Лес, темный-темный Лес. По крайней мере, сами они предпочитали думать именно так. Давным-давно, еще в начале двухтысячных, Стив с Билли решили отпраздновать годовщину отношений и начало нового тысячелетия поездкой в страну, о которой оба уже давно мечтали. Стив мечтал посмотреть все-все-все немецкие музеи и посетить все выставки, Билли хотел увидеть старинные замки и поиграть в рыцарей и варваров. В конце концов, ни замков, ни выставок они так и не увидели в ту знаменательную поездку, потому что в первый же день умудрились заблудиться в лесу, который совершенно точно не был отмечен на карте, купленной в аэропорту. — Это точно не Изнанка? — первым делом спросил тогда Билли, потому что лес в самом деле был странным, слишком тихим для обычного леса, и за все время, что они там провели, им не встретилась даже одна самая паршивая белка. — Не Изнанка, — без тени сомнений ответил Стив, потому что для Изнанки в этом лесу было слишком тихо. И, наверное, слишком сухо: лес будто бы был уже очень давно подчистую высушен, даже журчание ручья не доносилось сквозь тишину сухих деревьев и сухой, газетно-желтой листы. Впрочем, осень же, так что, может, осенью именно так в лесах и должно быть. В этом Стив все-таки был не совсем уверен. И еще здесь не было такого неприятного чувства, будто кто-то смотрит на тебя из-за ближайшего дерева или дышит в затылок. Здесь же казалось, что даже воздух не двигается, замер, застыл на одном месте, и сквозь него приходилось пробираться, будто сквозь слой воды — не слишком трудно, но и не так легко, как могло бы быть. — Тогда что это, Стиви? — А мне-то откуда знать?! — огрызнулся в ответ Стив. В тот день нервы у обоих были натянуты до предела. В их отношениях уже давно было не все гладко, точнее… И Стива, и Билли, конечно же, все устраивало, они были вместе уже больше шестнадцати лет, они все так же любили друг друга, как и в первые месяцы отношений, они все так же были вместе и по-прежнему не поддерживали общение со своими семьями после одного грандиозного скандала на Рождество много-много лет назад. Но в последние годы на душе оставался некий осадок, и все чаще возникали мысли о том, что просто любить друг друга и быть вместе — этого недостаточно, нужно еще что-то… вроде кольца на пальце, общей фамилии, штампа в паспорте, ребенка, примирения с семьей или хотя бы собаки. Дома их уже ждала рыжая кошка, которую в прошлом году откуда-то притащил, радостно скалясь, Билли, и за которой на время путешествия согласилась присмотреть Макс, но этого все равно было недостаточно. Стив хотел стать отцом, и Билли этого тоже хотел — по глазам было видно, когда он нянчился с племянницами, двумя очаровательными близняшками, характерами явно пошедшими в Максин. «И правильно, — говорил в такие моменты Билли. — Нечего в семье хлюпиков разводить, одного Лукаса уже более чем достаточно!» А Стив укоризненно напоминал ему, что смеяться над выбором младшей сестры нехорошо. И все же об этом они не говорили, потому что выход из сложившейся ситуации Стив видел только один, на который ни он сам, ни Билли ни за что бы в жизни не согласились. Разойтись. Даже просто думать об этом — табу. Ну и что, что у них нет детей? Многие так живут, собак, вон, заводят, кошек, змей на худой конец — и ничего, вполне счастливо живут. А потом они услышали детский плач где-то в чаще леса и, не сговариваясь и не сомневаясь, кинулись туда, откуда доносился звук. Так они и нашли Тарби, крошечного, криво завернутого в грязные пеленки и оставленного под корнями какого-то старого и огромного дуба. И в тот момент им показалось, что ребенок был единственным живым существом посреди абсолютно безжизненного леса и плакал так отчаянно и громко, будто и не надеялся, что его хоть кто-то услышит. Уже позже, назвав его Тарби, пройдя через весь ад по оформлению документов и вывезу ребенка в другую страну (Стив прокомментировал это, сказав, что сражаться с Изнанкой было не в пример проще, а Билли даже спорить не стал, хотя и подозревал, что все могло быть гораздо сложнее и помогла им только магия, не иначе), привезя Тарби в дом, Билли со Стивом начали замечать, как отличается их ребенок от остальных детей. Он почти не смеялся, почти не плакал и смотрел так пристально и серьезно, будто уже даже в год понимал больше, чем многие в тридцать. Тарби рос очень замкнутым, необщительным и оттого очень одиноким ребенком, но будто бы не ощущал собственного одиночества. Когда, например, Стив отводил его на детскую площадку и предлагал поиграть с другими детьми, Тарби только передергивал плечами, как часто делал Билли, когда был раздражен, и тихо говорил, что ему не нравятся другие дети. Ему, казалось, вообще никто не нравился, кроме его приемных отцов, им он улыбался в те редкие моменты, когда чувствовал веселье, и смеялся вместе с ними. А еще, и эту странность новоявленные родители никак не могли для себя объяснить, Тарби рос очень похожим на них: внешностью — на Стива, характером — на Билли, будто действительно был их ребенком, родным, а не найденным под деревом в каком-то лесу. — Я вот думаю, — сказал однажды Билли, — странно это как-то, что у нас разные фамилии. Вы с Тарби Харрингтоны, я Харгров, прям лишним себя чувствую. — А я представляю, как разозлился бы отец, если бы узнал, что мы дали сыну его фамилию, — усмехнулся в ответ Стив. — После того-то, как он сказал, что я больше не его сын. — Мой бы нас вообще за такое прибил, — хмыкнул, не покривив душой, Билли. — Так может, ну их? — внезапно предложил Стив. — Придумаем какую-нибудь вообще третью фамилию, и тогда нас уже совсем ничего не будет связывать ни с Хоукинсом, ни с нашими семьями. Билли задумался: предложение было заманчивым. Он уже как-то думал об этом после того, как семьи от них отказались, но тогда прошло слишком мало времени, и Стив — да и сам он, чего уж скрывать, — верил, что еще сможет наладить отношения с семьей, что они смогут принять их выбор быть вместе и… С тех пор уже семнадцать лет прошло, и ничего не изменилось, так что… Пора было уже признать, что и не изменится, и оставить в прошлом фамилии семей, которые больше не хотели иметь с ними ничего общего. Зато, потеряв одну семью, Билли и Стив внезапно для самих себя нашли вторую в лице мелких пацанов из Хоукинса, Одиннадцатой и Максин, которые стали для них единственной причиной, чтобы не возненавидеть Хоукинс окончательно. — Ты уже думал над новой фамилией? — спросил Билли, и Стив мотнул головой: — Я даже не был уверен, что ты согласишься. — А я давно хотел предложить, но не был уверен, что согласишься ты, — признался Билли, и Стив от души расхохотался: — Ха-ха! — Да ладно тебе, — тоже посмеиваясь, возмутился Билли и подытожил: — Значит, у нас будет новая фамилия, у всех троих. — Ага. — Осталось ее только придумать. Откуда они взяли фамилию Корриган, ни Стив, ни Билли не могли точно сказать — они к тому времени пересмотрели уже столько разных фамилий, что в какой-то момент взгляд просто остановился на этой, и они решили: почему бы и нет? В конце концов, Стив и Билли Корриганы звучало не так уж и плохо, лучше, чем, например, Эйсы, Смиты или Джонсы. Поэтому в школу Тарби пошел уже с новой фамилией. Вынужденный все-таки проводить достаточно много времени с ровесниками, он в какой-то момент понял, что, ничего к ним не чувствуя, способен эти чувства изображать. А еще понял, что не так уж и сложно манипулировать другими людьми, если сам ты к ним не привязан. И так Тарби стал негласным лидером своего класса, купаясь в лучах славы и власти, а дома рассказывая родителям, что хотя бы так школьная жизнь становится для него чуть менее невыносимой. — Говорил же, характером он точно в тебя пошел, — шикнул на Билли Стив, когда Тарби уже лег спать. — Это ты намекаешь, будто для меня популярность в школе что-то значила? — А ты типа хочешь сказать, что нет?! — Ну знаешь ли… Это ты у нас королем Хоукинса был! — И я все еще не помню, чтобы меня так кто-то, кроме тебя, называл. — Да не, ну точно называли… — Билли смутился и задумался: — От кого-то же я это прозвище услышал, не сам же придумал. Хм… Вот, хоть убей, не помню. Когда Тарби исполнилось одиннадцать лет, в его класс перевелся новый ученик: Льюис Барнавельт. Странный мальчишка в странном коричневом костюме и с нелепыми очками на голове, какие бывают у гонщиков или пилотов. Он был весь какой-то скомканный, неуверенный, не от мира сего и казался очень-очень маленьким. Батя про таких говорил, что они хлюпики, а папа делал ему замечание и говорил, что нет ничего плохого в том, чтобы быть слабее других, а сила может быть не только физической. Тарби эти их споры хорошо запомнил, поэтому решил все же не называть новенького хлюпиком ни прямо, ни в мыслях. Тем более, было в нем еще что-то такое… из-за чего Тарби было даже плевать на то, что новенький совершенно не умеет играть в баскетбол и по его вине их команда чуть не проиграла. — Привет, я Тарби, — представился Тарби, нагнав новенького на перемене, и сам не понял, зачем вообще пошел за ним. Для себя он это оправдал тем, что скоро выборы, и ему нужно победить. Будто бы именно голос этого новенького мог бы оказаться решающим, хотя Тарби совершенно точно знал, что и так выиграет, а один-единственный голос в выборах ничего не изменит. — Льюис, — новенький, замешкавшись, все же пожал протянутую руку, а Тарби почувствовал, как ладонь будто бы током ударили. — Льюис Барнавельт. — Рад знакомству, — официально и вежливо, как учил папа, сказал Тарби и неожиданно понял, что в самом деле рад. Это было странно, потому что раньше, если Тарби и чувствовал какие-либо эмоции, то, в основном дома, и только к папам, а тут… — Я тоже. Он пристальнее посмотрел на собеседника, но в нем не было совершенно ничего особенного, кроме дурацких очков на голове и круглого, открытого лица с большущими глазищами, смотрящими на Тарби с такой надеждой, что от нее даже как-то тошно становилось. Тарби чувствовал, что сейчас прямо здесь происходила какая-то чертовщина, но в чем именно она заключалась, понять не мог. Да и папа говорил, что чертыхаться неприлично. — Я слышал, ты, вроде, из другого города приехал? — спросил Тарби, просто чтобы хоть что-то сказать, и Льюис как-то скомкано кивнул: — Да, из городка неподалеку от Милуоки. — А почему переехал? — Это… — Льюис сглотнул, и Тарби будто бы и сам почувствовал, как ком встал в горле. — Я теперь живу с дядей, так что… Он снова замолчал, а Тарби почувствовал острую необходимость перевести разговор на другую тему. Желания уйти он почему-то не ощутил, наоборот, хотел оставаться здесь как можно дольше и все еще не мог понять причину этого. — Постой, — перебил он и так молчавшего Льюиса. — Как ты сказал твоя фамилия? Барнавельт? Твой дядя случайно не Джонатан Барнавельт, хозяин того жуткого дома? — Ну, не такой уж он и жуткий, — встал на защиту дома Льюис и тихо, но все равно очень звонко рассмеялся, а Тарби рассмеялся в ответ и впервые за долгое время не притворялся, что ему весело, а в самом деле чувствовал что-то, слишком сильно похожее на настоящую, неподдельную радость. И, все еще ощущая где-то в груди эту непонятную, но пьянящую эйфорию, выпалил: — Будешь моим другом? И Льюис, не задумываясь, кивнул: — Буду! Возвращаясь в тот день домой, Тарби впервые чувствовал, что пустота в его душе заполняется, а на губах будто бы сама собой играла и никак не желала сходить улыбка. — Что-то хорошее случилось? — спросил папа, когда Тарби почти впорхнул во входную дверь и чуть не снес вешалку в коридоре. — Ты прям сияешь, — заметил батя с хитрой усмешкой. — У меня появился друг! — просто сказал Тарби, пусть и по-прежнему считал это все той еще чертовщиной. — А как его зовут? — Льюис Барнавельт. — Родственник Джонатана Барнавельта? — Племянник. — А прикольный у них дом, — подумав, сказал батя, и в этом Тарби был с ним полностью согласен: — Ага. Папы переглянулись и не стали больше задавать вопросов, на которые Тарби пока что не готов был найти ответ. С Льюисом все было как-то странно, нелепо и непонятно, Тарби к нему почти магнитом тянуло, а страх в самом деле привязаться был настолько сильным, что отталкивал — будто пушкой в самое сердце выстреливал, когда Льюис улыбался, а Тарби думал, что готов на эту улыбку хоть целую жизнь смотреть. Это было страшно, потому что раньше у Тарби никогда подобных мыслей не возникало. Это было страшно, потому что до встречи с Льюисом Тарби в самом деле верил, что обычные человеческие эмоции — это просто не для него. А папы только усмехались так загадочно, будто действительно знали что-то, чего сам Тарби даже представить не мог. И, конечно, странным был сам Льюис, и это замечал не только Тарби: над Льюисом часто смеялись другие дети, а Тарби приходилось всю свою бесчувственность вкладывать в то, чтобы не набить им всем их раздражающие морды, как учил батя. Рядом с Льюисом Тарби чувствовал даже раздражение, и это тоже было круто по сравнению с бесконечной пустотой, с которой до этого Тарби рос все одиннадцать лет. И злость чувствовал, и любопытство, и азарт, и симпатию — все чувствовал, и это тоже было очень странно. Будто бы действительно дело было не только в голосах на выборах. — Знаешь, Льюис, если ты снимешь эти очки, людям будет проще с тобой дружить, — Тарби это не понаслышке знал: людям было проще дружить с ним, когда он делал вид, что они ему нравились. Вообще делать вид было проще, чем что-либо в самом деле чувствовать. — Думаешь? — с сомнением протянул Льюис и все-таки снял с головы эти свои дурацкие очки, а Тарби чуть не задохнулся от нахлынувших чувств, он как-то и не подозревал раньше даже, что его друг может быть по-настоящему красивым. А Льюис был, с детским круглым лицом, большими голубыми глазами, встрепанными волосами и в дурацком пиджаке он все равно был красив. Или Тарби так только казалось. — Определенно, — выдохнул Тарби и, подумав, добавил, иначе рисковал окончательно утонуть и задохнуться: — Но знаешь, когда мы одни, лучше носи очки, если тебе так больше нравится. — Хорошо, — Льюис улыбнулся, и Тарби, передернув плечами, отвернулся. Папы бы, наверное, могли дать ему совет, что делать, и объяснить, что вообще за чертовщина с ним сейчас происходит, но спрашивать совета… просто не хотелось. Будто, если бы он озвучил свою проблему вслух, то она тут же стала бы реальностью и отрицать ее существование уже не получилось бы. — Знаешь, Льюис, ты мой первый настоящий друг, — признался Тарби. — Ты мой тоже, Тарби. И Тарби не хотел думать о том, что это звучало почти как «Я тебя л…» — он вообще не хотел думать ни о чем, кроме выборов, но все равно думал, и это просто невероятно бесило. Поэтому, как только выборы наконец закончились вполне ожидаемой, но уже не такой желанной, как прежде, победой Тарби, он попытался оборвать всякое общение с Льюисом — так же, как до этого делал уже тысячу раз, без сомнений, сожалений или привязанностей, потому что наличие внезапных чувств его действительно пугало так, как, наверное, не пугало больше ничто другое. Привычный и комфортный мир трещал по швам, и Тарби трещал вместе с ним — а еще тонул, тонул, тонул… И никак не мог выплыть обратно на поверхность, потому что Льюис оказался гораздо более упертым, чем Тарби мог предположить. Льюис не желал терять свою первую дружбу и отказывался понимать, что Тарби — просто козел, которому на всех плевать. Возможно, потому что тоже видел, что есть один-единственный человек, на которого Тарби было не плевать. Ну почему он такой? Почему не мог так же легко поверить в то, во что с легкостью уже давным-давно поверила вся школа?! Тарби казалось, что он сходил с ума, а Льюис, будто бы размножевшись, неизменно находил его по всей школе: на поле для бейсбола, в школьных коридорах и кабинетах… Он словно был везде, или это просто сам Тарби уже привык выискивать его взглядом, куда бы не пошел, потому что раньше Льюис шел рядом с ним, а теперь нужно было привыкать к его отсутствию. Когда Тарби уже готов был уйти, в самом деле поверить, что все эмоции — бред, и их больше ничего не связывает, Льюис окликнул его. Громко, стоя посреди коридора и смотря в его спину с таким неожиданным отчаянием, что Тарби готов был сквозь землю провалиться в этот момент, то ли от стыда, то ли от совести, то ли еще из-за чего-то, о чем он даже думать не хотел. — Тарби! — крик резанул по ушам и заставил остановиться, так и не сделав последний, решительный шаг. Тарби остановился. Обернулся и попытался выглядеть как можно более равнодушным, потому что быть равнодушным у него уже не получалось. — Чего тебе, Льюис? — Не уходи, пожалуйста, ты же мой лучший друг! — скороговоркой выдохнул Льюис и замолчал, переводя дыхание. Молчал, слыша в ответ молчание Тарби, который очень хотел сказать, что все это была просто игра, но в то же время совсем не хотел этого говорить. — Я… Я покажу тебе магию! — Ладно, — с показной легкостью согласился Тарби. Впрочем, магия его не интересовала, но… Можно было сделать вид, что все иначе, и еще немного, совсем чуть-чуть насладиться дружбой с Льюисом, еще всего на один день, на один вечер, а потом… А потом Тарби снова станет собой, сильным, бесчувственным и спокойным. От еще одного дня ничего же плохого не случится, верно?.. … Кто ж знал, что Льюис в самом деле умеет колдовать? Стоя на кладбище посреди ночи, Тарби думал, что все это — просто розыгрыш или, что вероятнее, месть за то, что он такой придурок. Но Льюис выглядел действительно взволнованным и заклинание из старой, толстой книги читал своим звонким, уверенным, но все равно чуть срывающимся голосом. А Тарби должен был бы бояться, но не мог взгляд отвести от того, как серебристый свет луны ложиться на ресницы Льюиса и отражается в глазах… И почему только у него такие длинные ресницы? Не девчонка же! Тарби моргнул, крышка каменного гроба, возле которого они стояли, слегка пошевелилась, и он моргнул снова. Нет, она все так же медленно и неотвратимо отъезжала в сторону, открывая путь… кому-то, кто лежал в этом гробу, видимо. — Что за черт? — спросил Тарби и почувствовал неприятный холодок в районе шеи, и еще почему-то ужасно тряслись колени. — Я… Я не знаю, — ответил Льюис, он выглядел очень напуганным, и Тарби вдруг понял, что и сам до смерти испуган. Раньше его ничто и никто не могло напугать, поэтому он даже не сразу осознал, что это за чувство. Страх. Тарби боялся так, как никогда в жизни, как никогда не боялся высоты, темноты, клоунов или огромных собак. Он чувствовал страх, и это тоже было страшно, непривычно и странно. А потом Тарби услышал чей-то визгливый крик и только спустя пару минут понял, что это кричит он сам, убегая как можно дальше от этого кладбища и собственного страха. Поняв это, он остановился: кладбище и открывающаяся могила остались уже далеко за спиной, но… Там же остался и Льюис, такой же напуганный, но не пустившийся наутек, как последний трус, как сам Тарби. Тарби вздохнул. Папы учили его быть сильным и смелым или хотя бы не бросать своих лучших друзей одних на кладбище. Тарби развернулся, и встретившая его темнота все еще пугала до дрожи в ногах, но он упрямо пошел прямо на нее, потому что где-то там, в этой непроглядной темноте, скрытый даже от лунного света ветвями мрачных деревьев его, возможно, по-прежнему ждал Льюис. Маленький и слабый Льюис, который, оказывается, умеет воскрешать мертвых. Когда Тарби вернулся каменному гробу, Льюиса там уже не было, и Тарби не сдержал вздох облегчения: крышка гроба еще не открылась до конца, а значит, Льюис тоже убежал отсюда и сейчас в безопасности и, наверное, уже дома. Стоило Тарби об этом подумать, как крышка гроба открылась окончательно, а ноги приросли к полу, как тогда в коридоре, и… Сбегать почему-то больше не хотелось, теперь, наоборот, хотелось увидеть, кто же вылезет из гроба и что он будет делать. Первой из гроба, в лучших традициях фильмов ужасов, показалась рука — кости, обвитые лоскутами высохшей кожи, с едва держащимися на своем месте суставами и отросшими до уровня когтей ногтями на суставчатых, скрюченных и очень длинных пальцах. Как завороженный, Тарби смотрел, как из гроба выползает мумия, и мог думать только о том, почему это, черт возьми, засохшая мумия, а не разложившийся труп? Или так выглядят все трупы, поднятые из могил некромантами? Мумия мужчины в черном пиджаке и брюках села в гробу, обернулась к мальчику и посмотрела на него. Тарби смотрел на проплешину прямо посреди головы мумии, как островок лысого черепа посреди редких, седых волос. — Ты был там, — наконец сказала мумия и, поднявшись на ноги, перешагнула через край гроба. В глаза Тарби почему-то особенно бросилось то обстоятельство, что ботинок на ногах мумии нет, а когти были ничуть не меньше, чем на руках. Такими когтями, наверное, можно было запросто перерезать чье-нибудь горло. А еще мумия явно что-то говорила, но Тарби никак не мог понять, что именно, поэтому спросил: — Где? — В Темном Лесу, — прошелестела мумия, и Тарби задумался: как этот мужчина вообще может говорить, если язык у него, наверное, тоже засох и отвалился? Но слова про Лес не дали сосредоточиться на очередной дурацкой мысли, и Тарби кивнул: — Да, родители говорили, что нашли меня в лесу, — и зачем-то добавил: — Волшебном. — Темном, — поправила его мумия. — Ты — дитя Леса, я сразу это почувствовал. Но знаешь ли ты, что это значит? Тарби покачал головой: он не знал, да и не думал никогда прежде, что когда-нибудь будет обсуждать обстоятельства своего рождения посреди ночи, на кладбище, да еще и с только что ожившей мумией. Однако это все равно казалось весьма интересным и познавательным опытом, если, конечно, мумия его все-таки не убьет после их разговора. — Как тебя зовут, мальчик? — спросила мумия. Тарби в детстве слышал истории про то, что, например, всяким демонам и подозрительным людям ни в коем случае нельзя называть свое имя, но на демона мумия как-то не тянула, а подозрения, впрочем, вызывала вполне обоснованные. — Тарби. — Хорошее имя, — одобрительно закивала мумия. — У этого имени своя судьба, неразрывно связанная с Лесом. Я бывал там… однажды. И Лес открыл мне истину. — Какую? — Лес поведал мне, что готов исполнить мое желание… Лес готов исполнить желание любого, кто рискнет зайти в него. Только вот ты слышал, как говорят, Тарби? «Бойтесь своих желаний». — Тогда зачем желать? — А иначе люди не могут, — мумия хрипло, каркающе рассмеялась. — И ты тоже был чьим-то желанием, темное дитя по имени Тарби, и однажды сам ты тоже будешь желать чего-то настолько сильно, чтобы вернуться обратно в Лес. Но помни, у всего есть своя цена. Мумия, каркая на ходу, прошла мимо Тарби, а мальчик все еще не мог сдвинуться со своего места. Но когда шаги мумии затихли где-то вдали, как и каркающий, пугающий смех, Тарби наконец отмер. Оглянулся: вокруг по-прежнему не было ни души, и только лунный свет как-то слишком быстро сменился первыми робкими лучами рассвета. Пора было возвращать домой и надеяться, что родители не заметят его ночную вылазку. Слова мумии остались где-то на окраинах сознания Тарби тихим, но непрекращающимся звоном одинокого колокольчика. А на следующий день Тарби, как и собирался, навсегда отрезал для себя возможность дружить с Льюисом — для этого хватило всего одного, короткого и злого удара в живот и слов: «Не подходи ко мне больше, неудачник». Сложнее после этого оказалось не вернуться в ту же секунду, чтобы снова и снова, бесконечно, до сорванного голоса и до крика просить у Льюиса прощение. Но Тарби не стал возвращаться — и с этого дня снова перестал искренне улыбаться, только вот чувства, к сожалению, снова выключить не получилось. Вскоре у Льюиса появился новый лучший друг, девчонка, вечно таскающая с собой книги про насекомых, имени которой Тарби даже вспомнить не мог. А еще Льюис снова начал носить очки, и они ему в самом деле очень шли, но Тарби обещал себе больше не смотреть на него. Так прошел год, второй, третий… В пятнадцать лет Тарби впервые зажимался в кладовке с Биллом, одноклассником, щенком бегавшем за ним со средней школы. А потом еще несколько недель отказывался даже смотреть в ту сторону, где мог случайно находиться Льюис, и чувствовал себя настолько паршиво, будто снова очутился ночью на том злополучном кладбище. Хреновее всего было то, что Тарби просто почти физически не мог не думать о том, что зажиматься в кладовой комнате с Льюисом было бы не в пример приятнее — и приблизительно тогда же он наконец и понял причину, по которой у него пол из-под ног уходил каждый раз при виде Льюиса, и дело было не только в заклинаниях, вроде заклинания падения или скользкого пола, которые Льюис, исключительно по привычке и от былой обиды, до сих пор бормотал каждый раз при виде него. В пятнадцать лет Тарби Корриган окончательно и бесповоротно понял, что по уши влюбился в Льюиса Барнавельта. А в шестнадцать лет так же окончательно и бесповоротно потерял его — и, кажется, тоже навсегда. Потому что в старшей школе Льюис решил, что хочет заниматься магией и только магией и перешел сначала на домашнее обучение, а потом, и вовсе, поступил в какой-то магический колледж, как позже узнал Льюис от его подружки, любительницы насекомых. Льюис уехал, а Тарби остался в Нью-Зибиди и готов был умереть от внезапно свалившейся на голову тоски. В восемнадцать лет Тарби полетел с родителями в Германию — отмечать свое возможное восемнадцатилетие, поскольку никто не мог сказать точно, когда Тарби родился, то в их семьей было принято за День рождение отмечать день, когда родители его нашли, и заодно годовщину отношений его отцов. И, пока папы наконец-то исполняли свою давнюю мечту, ходили в музеи, ездили в замки и воображали себя средневековыми рыцарями, Тарби решил проветриться, прогуляться по улицам Берлина и, может быть, выложить в сеть пару своих фотографий на фоне какой-нибудь старинной достопримечательности. Но стоило ему шагнуть за пределы отеля, как следующий шаг он сделал, уже ступая по покрытой листьями, как ковром, узкой тропинке посреди какого-то леса. Еще шаг — и на Тарби будто бы снизошло озарение, что это тот самый Лес, темный и волшебный, про который рассказывали родители и много-много лет назад говорила мумия. Лес действительно казался застывшим во времени, ни единого шороха случайной ветки или чириканья птиц, ни движения воздуха, подгоняемого ветром, даже небо, едва видимое за раскинувшимися кронами деревьев, будто бы застыло вместе со всем Лесом. И только Тарби шел, шел и шел вперед по тропинке, ведомый каким-то внутренним чутьем, подсказывающим, что останавливаться здесь ни в коем случае нельзя. И тогда Тарби услышал в своей голове голос, древний, скрипучий, как старое дерево или не смазанные петли двери, и настолько сильный, что Тарби все-таки пришлось остановиться, чтобы не упасть. Это был голос Леса. — Чего ты желаешь? — спросил Лес, и Тарби вспомнил слова мумии о том, что за каждое желание есть своя цена, но есть желания настолько сильные и необходимые, что цена уже не имеет значения. В голове, как назло, всплыл образ улыбающегося самого солнечного человека в дурацких очках, и желание было озвучено — то ли Лес понял его и без слов, то ли Тарби все-таки произнес это вслух. В себя он пришел, все так же стоя перед входом в отель и прижимая к груди старинную книгу с пожелтевшими страницами. Чуть отодвинув ее от себя, он прочел название: «Некромантия». Видимо, это и было или его желанием, или его расплатой за желание. И так начался путь Тарби Корригана — молодого и талантливого некроманта-самоучки, который в двадцать лет поступил в Чикагский университет магии, в ЧУМ. — Тарби? — как когда-то давно, посреди университетского коридора, когда Тарби шел на свое первое занятие, его остановил знакомый оклик. — Здравствуй, Льюис, — повернулся к нему Тарби и улыбнулся. — Какого черта ты здесь забыл?! И в этот момент Тарби понял, что да, стоило поступать в ЧУМ только для того, чтобы снова встретить там Льюиса Барнавельта.